Loe raamatut: «Доктор гад»

Font:

«А вдруг всё то, что ищем, обретается при вскрытии телесного родного дорогого себя?»
Е. Летов. «Вселенская Большая Любовь»

1. Бракованный

Исследовательская группа «Чистка-1008» засела под одним из куполов красивого Дворца Прогресса в самом центре Кампусного Циркуляра. В лучшее время купольные залы занимали те, кому нужно было много света, но теперь, с этим туманом, блёклый день только мешал, и купол закрыли изнутри тканью и зажгли люстры.

Люди в чёрном мельтешили у досок, столов с папками и банками проб с туманом. В Конфедерации любили символику цвета, и поэтому всемирщики, как и полагается интеллектуалам, носили чёрное. Серый – другое дело. Это цвет пустоты, а пустота – это начало, она же – конец. Серый носили мелкие чиновники и солдаты, новорождённых пеленали в серое, прежде чем отдать матерям, новобрачных наряжали в серые рубахи, прежде чем проколоть им уши, трупы заворачивали в серое полотно, прежде чем отправить на кремацию. Эдта Андеца, чиновница одного из самых мелких рангов, носила мундир с серым лацканом. Она ненавидела серый цвет.

Шеф исследовательской группы, ол-масторл Сафл Лереэ, жаловался на непогоду, потирая моложавый учёный лоб холёной ладонью.

– Какова глушь! – он кивнул на купол, за которым клубился туман, такой густой, что его можно было принять за дым от пожара. – А ведь мы на третьем этаже и речка далеко! Но, сдаётся мне, природные, телесные правила, по которым живёт обычный туман, не действуют на этот.

– Так и есть, масторл, – проговорила дама, отвечающая за исследование географии тумана. – Коллеги из агломераций пишут, что он собирается в тех местах, где обычно сухо. Близость воды или низина тут никак не влияют. Есть лишь одна закономерность – туман там, где живут люди. Где людей нет – нет и тумана.

– А он преследует людей? Перемещается? – поинтересовалась Эдта.

– Мы выслали группу коллег на пустыри в Окружних землях, – кивнула учёная. – И оставили на старой водонапорной башне на границе городка ещё одного человека с подзорной трубой. Он наблюдал, как по пустырю, почти свободному от тумана, люди двигались в облаке тумана.

Оно перемещалось вместе с ними, пока они шли. Потом эксперимент повторили с изменениями – люди шли не группой, а по одиночке на расстоянии друг от друга, и…

– Спасибо, масторла, – прервал коллегу Сафл. – Надеюсь на ваш подробный отчёт в письменном виде и доклад в конце квинера. Отличная работа была проделана, благодарю.

Дама, слишком уставшая, чтобы раздражаться, уткнулась обратно в свои карты и бумаги, а Сафл повёл Эдту к временной ленте. Чтобы уместились все материалы, пришлось сдвинуть в ряд несколько столов, на которые постелили ткань с нанесёнными отметками по годам, – от окончания войны до нынешнего года. Каждый год, как водится, случалось что-то плохое, и из всего плохого нужно было найти события, повлиявшие на концентрацию негативного одушевления во всемире, которое теперь выливалось на них масштабной бедственной чисткой в форме тумана. Здесь были катастрофы, шпионские, коррупционные и репутационные скандалы, маньяки, банды. Ол-масторл распорядился также добавить материалы по «сомнительным изобретениям и открытиям», и поэтому они лежали здесь же – номера «Ремонтника» и других газет, освещающие изобретение душескопа, а ещё – недавний успех лобби всемирных контрактов о доброкончании. Эдте совершенно не нравилось, что сюда вмешивают деятельность её бывшего мужа.

Она была всего лишь консультантом от Министерства ценностей, и её задачей было высчитывать траты на уменьшение разрушительных последствий тумана на благосостояние Конфедерации в соответствии с выводами учёных. Но Сафл посвящал её практически во всё. Эдта полагала, что он просто хочет с ней переспать.

– Я не думаю, что этому здесь место, – заявила она, кивнув на стопку с табличкой «Вс. к-т о доброконч., год тысяча семь».

Сафл поглядел на неё снисходительно, как стареющий богач на молоденькую содержанку, которая опять завела свою песню, чтобы он развёлся с женой. Но вместо того чтобы заявить, что её думать об этом не просили, сказал:

– Милая госпожа Андеца, видите ли, я собираю здесь все события, имеющие всемирный отголосок. А что, как не прямой диалог группы учёных со всемиром, вылившийся в принятие телесного закона, повлияет на текущее одушевление? У данного лобби были последствия…

– Моя сестра рассказала мне, какие там были последствия. Она как-никак шеф-глашатай полиции и напрямую за это отвечала. Да, первое время действительно были те случаи – когда врачи за взятку устраняли неудобных наследников, младенцев и стариков под видом доброкончания. Но Леара сочла нужным очень ярко осветить это в прессе, что бывает, если нарушить контракт. Таких случаев было всего двадцать пять до информационной кампании и четыре после. Глашатаи отбили у людей желание заработать гнилым способом. Врачи-убийцы, без сомнения, растворились подлостью и жаждой стяжательства, однако этого недостаточно, чтобы изувечить всемир так, чтобы он ответил туманом. Поэтому я не считаю, что этому здесь место.

Сафл ещё несколько секунд ухмылялся, а потом повернулся к коллегам:

– Господа, уберите, пожалуйста, всё, связанное с контрактами о доброкончании.

Всемирщики смерили Эдту презрительными взглядами, но приказ шефа исполнили.

– А взрыв на площади…

– Туман после него усилился, госпожа, – сказал один из ассистентов.

Эдта не возражала. Она просила сестру показать ей человека, взорвавшего площадь, та отказалась, дала лишь словесный портрет и то, чего не освещали публично, а лишь в деле и на процессе – его условное имя, некий Дитр Парцес. У Эдты это в голове не укладывалось. Площадь должен был взорвать совершенно другой человек.

Она же ясно видела.

Случай с площадью отдельно не разбирали, приобщив его к катастрофе. Пока что группа «Чистка-1008» мало чего добилась. Они копали не в том месте, исследовали не те события. Гадюшник, в который сейчас превратилась Администрация, – вот что травит всемир, а не какие-то единичные маньяки, пойманные десять лет назад. Бандиты имеют своих людей в полиции, Префект готовит себе вечный пост, сговорившись с группой министров, страна жертвует государственными интересами ради выгоды нескольких человек.

Эдта видела, во что это всё выльется, – Эдта видела наперёд, далеко и ясно. Но сказать ничего не могла, потому что признаться во врождённой прорицательской дальнозоркости означало нажить кучу проблем себе и своей семье. Если б не Эдта, не была бы Леара шеф-глашатаем полиции и её муж не стал бы важной шишкой в Министерстве границ. Лирна Сироса не умерла бы богатой дамой, не был бы запатентован душескоп, прославивший её сына. И страна не была бы готовой к туману.

Но туман скрывал видимость, путал временные узоры, делал их какими-то рваными. После недавнего события – взрыва на площади Розового неба – всемир будто бы вовсе сошёл с ума, разобраться было невозможно. Эдта жила старыми видениями, которые сумела распутать ещё до тумана, и примерно представляла себе, что будет дальше. Знала она лишь конец, но не хотела такого конца.

– Дорогая, вам нехорошо? – ол-масторл дотронулся до её руки, которую Эдта тотчас же поспешила спрятать в складках юбки. – Я бы посоветовал вам выйти на улицу, но там сейчас… – он снова кивнул на окно.

– Я выйду покурю, – сказала Эдта. Она не курила.

Кампусный Циркуляр, где располагались все центры исследований, сейчас казался глухим и пустым, хотя студенческому району положено быть самым шумным во всей Конфедерации. Поэтому никто не смотрел на женщину, прислонившуюся к одной из кариатид входной группы Центра исследований в Кампусном Циркуляре. Некому было смотреть – туман разогнал обитателей по общежитиям. Не было слышно пьяного пения и смеха, никто не нёсся гурьбой к реке, чтобы посмотреть, как по воде пускают бумажные кораблики со свечками в честь открытия сезона парусных гонок. Стоял давний и сплошной штиль, и паруса были такими же хмурыми, как и лица студентов. Обычно в это время Аграрный департамент объявлял о начале лета, но лето так и не наступило, и столица уже терц судорожно дышала вечной весной, словно больной в одиночной палате. – Вам явно не по себе, – на улицу следом за ней выскользнул шеф исследовательской группы. – Это ваша семья, да? – ошибочно предположил он.

– Да, – соврала Эдта. Эдта умела врать. Она долгое время была женой душевника и умела врать даже доктору Рофомму Ребусу.

– Я очень вам соболезную, дорогая. Если вы хотите… – начал Лереэ, и тут Эдта не выдержала и впилась взглядом в его зрачки.

Нельзя было этого делать. Лереэ всемирщик и знает, что происходит. Прикосновение прорицательской сущности он отличит без ошибок.

Золотые нити сплетали на шее Сафла Лереэ его собственные ладони, он душил сам себя. Во тьме позади него, что ещё не наступила, ощущался кто-то до боли знакомый, только в тысячу раз хуже – точно так же, как и недавно на площади. Кусок тьмы. Тот, кто придёт убить.

– Эдта, это вы делаете?! – Лереэ отмахнулся от её взора, и теперь они снова оба находились на радиусе Кампусного Циркуляра.

– Что именно? – Эдта нахмурилась и повела краем рта. Эдта Андеца умела врать.

– Неужто показалось? – пробормотал всемирщик, потирая лоб широким рукавом тальмы. Ему не показалось. Он почувствовал то, что чувствуют все они, – пульсирующую пустоту в зрачках и стук нездешнего сердца. – Нет, конечно. Показалось. Я тоже устал, надо бы домой. Я останусь ещё на час, смогу вас довезти на своём экипаже, хотите?

Эдта вежливо отказалась. Лереэ довезёт её – к себе домой, а она пока не была готова к новым мужчинам. Едва она начинала думать о других, дырка в ухе, оставшаяся после развода, начинала ныть.

Но хуже всего было телу, скрытому одеждой, подумала она уже дома, стоя голая перед зеркалом. Она была в своей комнатке доходного дома дамского общества, где жила после развода. Здесь было пусто – лишь пара книг да сменный мундир, больше ничего она себе не оставила. Хотела ещё забрать кота, но Рофомм вцепился в зверя клещами и орал, что за кота будет с ней судиться, и Эдта махнула рукой. Она и так отняла у него всё тепло, забрать Паука было бы совсем жестоко даже по отношению к такому чудовищу.

Телу было хуже всего. Эдта провела руками по животу в мелких царапинах, встала спиной и, извернувшись, стала изучать в зеркале следы от ремня. Их было гораздо меньше, чем Эдта заслужила. Она очень многое видела и знала – и при этом ничего не делала. Ибо как жалкая мелкая чиновница может остановить грядущее зло? Она может только от него сбежать – и то недалеко, всего-то из Технического в Циркуляр Артистов.

Она даже сбежать не смогла, поняла она, стегая себя по спине. Она никуда не сбегала, осознала она с особенно сильным ударом. Было совершенно не больно, но Эдта плакала под свист ремня. Пусть ремень раздерёт спину в мясо. Тело несло наказания за всё, о чём молчала Эдта Андеца, о чём она говорила кому не надо, действуя из одной своей глупой, никчёмной любви. Всё было впустую.

Она отбросила ремень, упала на колени и, утопив лицо в ладонях, беззвучно разрыдалась.

* * *

– Давно я не видел такой тёплой и светлой упорядоченности, – признался шеф-душевник и прикоснулся губами к его лбу. Целовал в лоб он только здоровых при выписке. Человек, которого полиция передала им под обозначением «условный Дитр Парцес», вдруг дёрнулся и вскрикнул, и Рофомм отпрянул – на миг ему показалось, что глаза у человека почернели, но, скорее всего, то была игра света газового ночника. – С вами всё хорошо? Разумеется, странный вопрос, – он через силу осклабился, – тому, кто находится в душевном приюте по решению суда. – Нет, омм, не всё хорошо, – Дитр Парцес улыбнулся почти так же, словно насмешливое зеркало. – Который сейчас час?

– Где-то около полуночи, – Рофомм достал часы из кармана. – Без четверти полночь, – ответил он и увидел, что Парцес заинтересованно глядит на его часы. Южане при виде механизмов, даже таких обыденных, как часы, сразу отвлекались, лица у них светлели. Парцес, судя по говору, явно вырос в Гоге и исключением не был. – Хорошие часы.

– Друг подарил, – Рофомм протянул ему часы, и Парцес стал изучать хронометр и крышку с гравировкой «Эллигэр, будь человеком. Джер Т., год тысяча четыре». Джера больше не было, зато часы и не думали ломаться. На День Начала Времён южане останавливали часы за пять минут до начала очередного года, чтобы в торжественный момент под вопли «Вперёд, прогресс!» завести часы снова. После того, как Джер погиб при крушении «Безмятежного», Рофомм повадился останавливать часы в праздничный день, правда, о прогрессе не кричал. Тому, кто отважился бы назвать его сентиментальной гралейской башкой, он отгрыз бы лицо. Терять друзей в двадцать семь лет – такое он пожелает только врагу. Но врагов у него не было.

– Эллигэр? – спросил Парцес, возвращая часы.

– Глагол «эллиг» означает «любить» безотносительно телесности, – тихо объяснил Рофомм. – На варкский он переводится скорее как «дружить», но «эллигэр» означает любимого, друга, того, кто дорог. Корректно обращаться так к супругам, родственникам, лучшим друзьям – ну и к кошкам, если вы любите кошек, конечно. Странно, что к вам так не обращалась жена. Откуда была ваша жена? Простите, мы с коллегами осмотрели ваши вещи и обнаружили вышитый платок. Нам невесты перед свадьбой вышивают кушаки, но вы кафтанов не носите и кушаков тоже, поэтому в ход идут платки. Я заключил, что ваша жена была моей соплеменницей. Платок вернул на место. Простите.

Парцес спокойно кивнул, давая понять, что прощает.

– С юга Акка. Но она была довольно ассимилированная да и вообще только наполовину гралейка, а наполовину – варка. Поэтому меня она так не называла.

Рофомм по-змеиному наклонил голову, разглядывая вдовью серьгу в ухе Дитра Парцеса. Где-то под давно не стриженными волосами его собственное ухо, которое он порвал после развода, вместо того чтобы аккуратно вытащить оттуда серьгу, заныло душевной болью. Ухо ему тогда зашивал Шорл Дирлис, ругая его на чём свет телесный стоит идиотом, который развестись по-человечески не может.

– У вас – друг, – внезапно заявил Парцес, на миг показавшись удивлённым.

– Был. Погиб два года назад. А у вас была жена, – Рофомм притронулся к его уху, отчего Парцес отпрянул, подозрительно сверля его серыми, как туман, глазами. – Жена-гралейка с нежным лицом, которое вы наверняка могли гладить и целовать часами. Я видел, – он провёл пальцем по своему лбу, – как вы её любили. В вас много нерастраченной нежности, господин Парцес.

– Как видели? – резко спросил он. – Через этот душескоп?

– Нет же, я не видел вашу суть через душескоп. Через ваши ночные кошмары, – Рофомм болезненно нахмурился. – Я же сказал, что избавляю вас от ночных кошмаров…

– И потом смотрите их сами? – догадался Парцес, вдруг скривившись. Он быстро понял, в отличие от других. Кошмары не девались никуда, не растворялись во всемире, когда он вытаскивал их из бессознания пациентов. Кошмары он пожирал своей грохочущей душой и затем видел сам – каждой страшной ночью. – Вы не боитесь… – Парцес запнулся, покосившись на коробок спичек, который Рофомм всё ещё сжимал в руке, – сойти с ума?

Шеф-душевник тихо и шипяще рассмеялся, следом за ним захмыкал и Парцес.

– Господин условный, – Рофомм перестал улыбаться. – Я обесчеловечиваюсь змеиной формой, я уже ничего не боюсь. Однажды я просто не вернусь в человечий облик и уползу в небытие – с этим я уже смирился. Иногда, – он поднёс коробок к глазам Парцеса, – я чувствую, что я больше не здесь, что я больше не ощущаю своего разума, и тогда… – он грохнул спичками. – Но иногда и это не помогает. И я обесчеловечиваюсь. Но это мой выбор. Не будь я проклят, я бы не смог изобрести душескопа…

– Вы изобрели душескоп, – сказал Парцес тем же тоном, каким недавно говорил о том, что у Рофомма был друг.

– Не понимаю, чему вы удивляетесь…

– Я нисколько не удивляюсь, что вы изобрели душескоп, омм Ребус.

– Я бы не изобрёл душескопа, с помощью которого Равила сможет избавить вас от мрака, – продолжил он. – Я проклят по своей воле – в отличие от вас. Как умерла ваша жена? – вдруг спросил он, сбив Парцеса с толку. Тот растерянно моргнул, но тут же собрался и ответил:

– Давняя болезнь. Хроническая, наверное. Не хочу об этом…

– Люди нашей национальности не доживают до половозрелого возраста, если у них наличествуют хронические заболевания, уж не спрашивайте почему, – Рофомм грустно дёрнул ртом. – Вы сейчас наврали, потому что ваша пусть даже тысячекратно ассимилированная жена гралейского происхождения умерла менее принятым образом, нежели от болезни. Будь там самокончание, я бы почувствовал вину – о, я всегда хорошо чувствую вину у вдовцов! – но в вас нет никакой вины, лишь нечто глухое, колючее… – он говорил всё тише, наслаждаясь тем, как Парцес, которого вывели на чистую воду, вжимается в подушку. А потому что нечего было запускать свои полицейские щупальца в его душу, нечего было корчить из себя всемирщика и лезть в его прошлое время, как то сделал Парцес несколько минут назад. От доктора Рофомма Ребуса ещё никто не уходил, не сознавшись в своей боли. – Это же ненависть, да? Вы созданы для ненависти, недаром вас так назвали, Дитр.

– Я не верю в то, что имена влияют на мировоззрение человека, омм, – бесцветно ответил Парцес. – И моё имя означает не «ненависть», а «ненастье». Шторм, если хотите.

– Это на вашем наречии оно означает шторм. Соседи-церлейцы переводят слово «дитере» как ненависть – природную или людскую, неважно. Пришлось выучить церлейский, – объяснил он, – когда готовился к поступлению на медицинский. По исследованиям их учёных палачей. Мне помогал отцовский военнопленный, которого он привёл в год… – он улыбнулся, по привычке наркомана ущипнув себя за носовую перегородку, а Парцес молчал и хмурился. – А впрочем, какая разница?

Доктор спокойно встал с края его кровати и прошёлся к шкафу. Она висела там – та самая кожаная куртка, на каждый ноготь напичканная сталью. Сталь-то и остановила пулю, и лишь дырка от неё уродовала кожу и ткань в области сердца. Так эту куртку мать и описывала. А ещё она говорила, что тому человеку из ниоткуда было тяжело кашлять, чихать и смеяться – явные признаки травмы груди, которую мать не видела. А травма, гигантская гематома, между тем была – она фиолетово темнела под золотистыми волосами на груди условного господина Парцеса.

– Я изучаю проклятия всемирного свойства, Дитр, – он провёл длинным пальцем по дыре на куртке, – по понятным причинам мне это близко. Помимо хорошо знакомого мне проклятия обесчеловечивания есть ещё много всякой запредельной дряни – семейные проклятия, изводящие поколение за поколением, проклятые места, в которых уродуется все живое, ну а ещё – так называемый «вдовий бред», как его прозвали на моей исторической родине. Как правило, страдают им люди, потерявшие близких, – озлобленное от горя одушевление покойного отказывается растворяться и преследует живого супруга, иногда вредит его новым возлюбленным, может даже убить. Но это же ерунда, которая не может разрушить площадь. Да и к тому же ваша красивая жена разве на такое способна после своей смерти?

– Нет, – отрезал Парцес, раздражённо прищурившись.

– Конечно, нет, – успокоил его Рофомм. – Женщины вообще – даже гралейки… из моей практики… неспособны на столь масштабную всемирную злобу. Поэтому-то они мне и нравятся больше нас. Нет-нет, ваша жена лишь нежностью вас одушевила, растворившись во всемире, это не её посмертие разрушило площадь. Я изучаю проклятия – я знаю, что не только вдовцов преследует паразитическое одушевление. Множество случаев было после трибунала Войны Высоты – казнённые гралейские офицеры мстили своим палачам за расстрел, в армии началась настоящая мясорубка. Они просили повесить их, а не расстреливать в голову, чтобы не портить черепа, но по всем правилам просвещённой бюрократии их расстреляли. А наши соплеменники упрямы даже после смерти. Вы читали о разрушении Высотной Марки, где проходил трибунал? Всемирщики до сих пор спорят, что там стряслось, но есть довольно крепкая теория, что это сделали неупокоенные дезертиры гралейского происхождения. И я вот что заключил, уважаемый, – Рофомм потряс курткой. – Некто очень сильный, крайне упрямый и бесконечно злобный убил вашу жену, а вы решили с ним поквитаться. Он попытался вас пристрелить, но… – Рофомм постучал по куртке, явственно ощущая металлическую пластину под плотной серой кожей, – вы успели первым. И теперь он от вас не отстанет. Он вас ненавидит, а вы отвечаете ему полнейшей взаимностью, ведь вы так хорошо умеете ненавидеть. Вы двое будете цапаться, рушить площади и жизни, пока кто-нибудь вас не убьёт. Вас обоих. Так ведь? – он триумфально скривился. – Дитр, отвечайте честно. Я и мои коллеги – единственные люди во всей Конфедерации, которые могут вам помочь. Так?

– Так, – Дитр Парцес спокойно выдохнул, но Рофомм ему не верил.

– Точно так или примерно так? – не отставал шеф-душевник. – Шеф-следователь по делу разрушения Площади Розового неба охарактеризовал вас как замкнутого и крайне хитрого типа. Поэтому я склонен думать, что половину вы не говорите, а половине того, что вы говорите, верить не стоит. Кто вы такой, условный господин Парцес? – Рофомм положил куртку на стул около кровати и навис над бывшим заключённым. – И почему за тридцать лет, с тех пор как вас в последний раз видела некая госпожа Сироса, вы не постарели ни на год?

Ему в силу профессии доводилось видеть множество ошарашенных лиц – такой коллекцией не могли похвастаться ни журналисты, ни полицейские. Больше всего ему сейчас хотелось видеть, как бессильно поглупеет вдумчивая физиономия Дитра Парцеса, ох, срань всемирная, как же ему этого хотелось. Но Дитр Парцес произнёс:

– Вы же сами видели, как я вторгаюсь в ваше время. Я могу схватиться за одну из нитей, из которых соткано время, и переместиться назад или в будущее. Это довольно неприятно, но я уже привык. Если вы подискутируете со всемирщиками, думаю, они додумаются до того, что подобное в теории возможно и даже на прак…

– Зачем? – перебил его Рофомм, с трудом превозмогая желание грохнуть кулаком по матрасу. Парцес был настоящим масторлом лжи, похлеще сегодняшних политиканов из Администрации.

– Что зачем? Зачем я перемещаюсь по времени?

– Да.

– А зачем вы всасываете в себя чужие ночные кошмары, доктор? Зачем изобрели душескоп? И зачем вы пьёте и нюхаете эритру? Верно, потому что можете. Как и я. Чего? – он ухмыльнулся, когда Рофомм рассерженно зашипел и отпрянул. – А это ещё что? Что у вас с ухом? – Парцес определённо пошёл в атаку. Рофомм вдруг почувствовал себя морально побитым – и побил его человек на больничной койке. Шеф-душевник не выдержал и загромыхал коробком. Парцес приподнялся и, изловчившись, схватил его за край нагрудного кармана на кафтане, одним рывком притянув к себе. Его цепкая суть ищейки нагло вгрызлась в измученное нутро шеф-душевника. – Ты мне нравишься, доктор. Правда, нравишься. Но ты развалина. Что ты с собой натворил?

– Я… – он от страха выронил коробок и теперь мог лишь судорожно дышать. – Я прок…

– Это я проклят. А ты просто пьянь. Тебя поэтому жена бросила? – серые глаза стрельнули куда-то в сторону его уха. – Нет? Ты спился, потому что тебя бросила жена? Ты такой нормальный, что даже грустно, – Парцес потрепал его по плечу. – Повелитель звёзд.

У шеф-душевника осталось множество вопросов, которые он так больше и не сможет задать, поставив Парцеса в тупик – тот теперь-то точно найдёт, как увильнуть или ударить в ответ. Самое нелепое, что Парцесу он и впрямь нравился – Рофомм Ребус редко кому нравился, но если такое случалось, он отчётливо это чувствовал. Чужая симпатия обволакивала его тёплой паутиной, и это было самое мучительное чувство для человека, которому все остоблудело.

Вдруг, к его счастью, за дверью послышался топот двух пар ботинок, и в палату без стука вломился старший фельдшер Клес Цанцес. За его плечом сопел младший заместитель по имени Ерл Лунеэ. Клес, увидев, что его держит за карман странный человек, которого они с Равилой уже успели изучить через душескоп, ловко подскочил и, схватив шефа под мышки, поднял на ноги.

– Держись подальше от него, – шепнул фельдшер, но Парцес, видимо, услышал и спокойно улыбнулся, блеснув зубами. Улыбаться ему шло, Эдта ценила в мужчинах красивую улыбку. Жаль только, что теперь ни одного такого он ей в подарок не притащит.

– Это его нужно держать отсюда подальше, он здоров, – резко ответил ему Рофомм, оправляя кафтан. – Чего вы припёрлись? Полночь на дворе, – если с пациентами он говорил мягко, то среди коллег заслужил звание почётного гада медицинских наук.

– Вонцес, шеф… – начал было Лунеэ, но фельдшер Клес, который в клинике неофициально был третьей фигурой после Рофомма и Равилы, его перебил:

– У Вонцеса обострение, положили под иглы. Мы всё равно дежурим и…

– А я здесь при чём? Я-то выходной сегодня, – он демонстративно зевнул и полез за портсигаром.

– Выходной – не выходной, но ты здесь поселился, шеф, – едко проронил Ерл. Ерл недавно уволился после стычки с шефом, заявив, что не хочет терпеть «всю эту проблудь от сраного гралейца», а Равила заставила его вернуться в тот же день, посоветовав избегать оскорблений на национальной почве и ограничиться обычными. – Давай, шеф, подсоби, раз уж у тебя все конечности на месте. – На уда срамного я тебе плачу, если ты сам не можешь справиться? – рявкнул шеф-душевник.

– Шеф, мы тебе заварим бодрящей настойки, если ты поможешь, – лживо проворковал своим басом старший фельдшер.

Ничего они ему не заварят. После того, как сестра, прибывшая из Кампуса, выбросила все запасы его порошка, эритру в облегчённой форме – сырьё для бодрящей настойки – коллеги вдруг попрятали, и все как один клялись, будто эритра у них закончилась. Равила врала, что всему виной поставщики – сейчас из-за тумана такой спрос на эритру, что запаздывают их закупки, вероятно, вышлют только в следующем терце. Это был хорошо спланированный заговор. Коллеги знали, что всех и разом он их уволить не может. Рофомм еле держался без эритры, спасал заполненный алкоголем буфет в кабинете. Благодаря гоночной и вину кошмар окончания действия бодрящего порошка сменился вялостью, но вернуть ясность поможет только эритра, которой больше не было.

– Ничего мы ему не заварим, – заявил Ерл, – не из чего заваривать. Так что когда ты нам поможешь, мы уложим тебя спать в твоём кабинете. Ты хорошо выспишься и завтра, когда придут с завещанием, будешь почти адекватен. Хочешь, я тебя побрею, шеф?

– Да пошёл ты, – отмахнулся от него Рофомм, и Ерл, изображая обиду, покачал головой. Ерлу было плевать на гралейские традиции проявления лояльности, но он делал вид, что нет. В стрелковых полках Серебряной Черты, состоящих из гралейцев, солдата или офицера, которому светит повышение, полковник вызывает к себе и даёт в руки бритву, подставляя беззащитную шею. Шею подставляет сыну отец, жене – муж, подчинённым – шеф-душевник, которому лень бриться самому. – Не подмазывайся. Сам справляйся с Вонцесом, ты его ведущий врач.

– Тебе интересно будет, – голосом сказочника проговорил Клес. Клес умел говорить так, что даже самые несговорчивые начинали глотать таблетки и подставляли руки для уколов. Клесу нужно было работать с детьми, но он выбрал работать с душевнобольными – что, впрочем, было почти тем же самым.

– Мне Равила обещала, что будет интересно вот с ним, – он кивнул на Дитра Парцеса, который улёгся на бок, опёршись на локоть, и насмешливо взирал на грубияна шеф-душевника, с которого при появлении коллег мигом слетел весь его упаднический лоск. – А он нормальный.

– Без тебя не справимся, – Клес пошёл с другой, правильной стороны. – Плохо всё. Туман, Рофомм, туман. Мы тащим, а оно обратно… Кто, как не ты? Поможешь? – борода Клеса, казалось, распушилась как шерсть кота, который просит пожрать.

– Ага, – бросил Рофомм и, резко развернувшись, вышел из палаты. Клес с Ерлом припустили за ним.

Дитр Парцес так и остался полулежать на локте, глядя им вслед, но поняв, что теперь больше не заснёт, ловко встал и принялся одеваться. Он пошёл по едва освещённому коридору в душескопную. Дверь была приоткрыта, и оттуда падал яркий свет и доносились чьи-то стоны – судя по всему, другого врача, Ерла.

– …оно придёт, я спиной повернусь, и оно придёт! – гудел Ерл. – Все, всем скопом – меня раздавит, а ты меня вышвырнешь. Клес, помоги, Клес! Он знает, знает о ней! Он её убьёт!

– О ком знаю? Клес, что за глупости? Он бабу себе завёл? – произнёс голос Ребуса.

– Шеф, давай ты выйдешь. Он не справится с этой дрянью, пока ты рядом, – ответил Клес.

– Не выпускай его! Он запрет нас здесь навсегда!

Вместо того, чтобы съязвить, Ребус вышел прочь и закрыл за собой дверь, оставив Клеса наедине с обезумевшим коллегой.

– Ты напоминаешь мне моего кота, которому нужно непременно смотреть, что я делаю, и он преследует меня по всему дому, – заявил он, увидев Дитра.

– Что там такое? – он кивнул на дверь.

– Там… – Ребус потёр лоб. – Я ещё сам не разобрался, но, похоже, проклятия, которые можно подцепить в тумане, заразны. Туман, он, понимаешь, всемирный. Очень неприятная дрянь. Администрация отписала целую группу всемирщиков его изучать за наши налоги – бестолково. А у меня тут почти здоровые пациенты плохеют, да ещё и заражают коллег, – он покачал головой, и, словно в подтверждение его словам, из-за двери Ерл проорал:

– А эти глазастые бабы?! Что Лорца, что Реца, что Макста – я тебе говорю, они сколотили шайку и скоро захватят тут всё! Сначала тут, а потом доберутся до Больничной дуги, а то и вообще до Министерства…

– Ну началось, – прошипел шеф-душевник. – Ни один приступ проклятия преследования не обходится без женщин ирмитской национальности.

– Ерл, убери это у себя из груди, – спокойно басил Клес. – Тебе от этого больно. Убери это, Ерл.

– Не могу! – взвизгнул он.

– Вот проблудь, он мне тут сейчас половину народу перебудит! – Ребус постучал по двери. – Ерл, справляйся с этой дрянью. Если ты этого не сделаешь, я уволю тебя и убью твою бабу!

– Заткнись, шеф! – рявкнул из-за двери Клес, а Ребус беззвучно рассмеялся. – Давай, Ерл, ты справишься. Задави это, задави это силами душевными. Так, вот так, молодец.

Ерл перестал стонать и уже тихо всхлипывал, и через минуту Клес распахнул дверь. Врач сидел на полу, схватившись руками за покрасневшее лицо, а в душескопной было немыслимо туманно, хотя все окна были закрыты.