Loe raamatut: «Ничья», lehekülg 5
– Ну, ну… что вы… – мужчина смутился, – успокойтесь, я же сказал, угрозы жизни нет. Скоро заберёте жену и дочку домой, всё будет хорошо.
– Спасибо, доктор.
Марк сделал глубокий вдох:
– Когда можно жену увидеть?
– Думаю, завтра. Впрочем, позвоните, вам скажут.
Медсестра проводила доктора до двери, затем повернулась к Марку с улыбкой:
– Поздравляю! Дочка родилась! А это был наш светила, Владлен Петрович Рождественский. Уж если он сказал, что всё будет хорошо, можете не сомневаться.
– Спасибо вам огромное! – Марк достал из бумажника две пятитысячные купюры и положил их на стол.
– Что вы делаете?! У нас не принято!
– Это на тортики, – бросил он и быстрым шагом пошёл к выходу.
Марк сел в машину и только сейчас понял, что у него родилась дочь. Прежде чем завести двигатель, он несколько минут, улыбаясь, пытался уложить в сознании это событие. Он настолько был подавлен страхом за жизнь Ольги, что слова доктора о параметрах новорождённой и поздравления медсестры пропустил мимо ушей. И вот теперь вдруг осознал, что родилась Верочка, то крохотное существо, о котором мечтала мать.
– Мама, я назвал её в твою честь! – произнёс он вслух.
Марк пришёл домой, не раздеваясь, сел в кресло и так просидел минут десять, уставившись в одну точку. Вспомнил, что не ужинал, но есть почему-то не хотелось. Подумав, что надо сообщить Игорю и Жанне о рождении дочки, он достал телефон. Но, поразмыслив, положил его на журнальный столик и решил, что лучше позвонить им завтра. Игорь и Жанна не были с Ольгой знакомы, однако знали, что она в роддоме и живо интересовались у Марка состоянием её здоровья. Разговор с друзьями о столь важном в его жизни событии ожидался обстоятельный и долгий, особенно с эмоциональной Жанной. Но сейчас Марк по своему внутреннему ощущению после испытанного стресса не был готов к длинному разговору, поэтому отложил его на утро, когда увидит Ольгу и новорождённую.
До сегодняшнего вечера Марк за них не беспокоился, благодушно строил планы на будущее. Ему казалось, что всё идёт своим чередом: через пару месяцев Ольга родит, он привезёт её с ребёнком домой и вплотную займётся обменом квартир. Он даже успел присмотреть одну большую четырёхкомнатную квартиру в своём районе и собирался посоветоваться с Ольгой. Но раздался тревожный звонок незнакомой женщины – и безмятежность мгновенно исчезла. А там, в ординаторской роддома, в минуты сильных переживаний Марк остро почувствовал, как всё на свете зыбко и непредсказуемо, планы рушатся в одночасье, а жизнь близкого человека может внезапно и безжалостно оборваться. И сейчас, сидя в кресле, он благодарил судьбу за то, что роды в итоге завершились благополучно, что у него теперь есть полноценная семья и больше не будет его преследовать страх приближающейся старости. Раньше, ещё до встречи с Ольгой, когда Марк думал о том, что ждёт его впереди, ему с неизбежностью являлся образ одинокого ничтожного старика, которому остаётся только ждать своей кончины. Но сейчас душа его была полна надежд. Она подсказывала, что ему удалось избежать этой жалкой участи. Свои ощущения Марку захотелось выплеснуть. Он взял телефон и позвонил:
– Привет, Левон!
– О! Марк Львович! Здравствуйте! Очень рад вас слышать.
– Да, давно не общались. Как Гая, как Давид Сасунский?
– Спасибо, всё хорошо. Как вы поживаете?
– У меня всё замечательно. Знаешь, я показал твою картину приятелю, он искусствовед, авторитет, к его мнению прислушиваются. Он сказал «неплохо», и ещё сказал, что ты во мне чего-то там уловил. Он большой сноб, в его устах «неплохо» – это высокая оценка. Я тебя с ним познакомлю.
– Спасибо, буду очень рад.
– Хочу сказать тебе, Левон, что меня не ждёт участь твоего дяди.
– Бог с вами, Марк Львович! Что вы такое говорите?! Дядя скончался месяц назад. Я отвёз прах в Ереван, похоронил рядом с дедом.
– Соболезную. Но я имел в виду другое. Левон, у меня сегодня родилась дочь!
– Вай! – воскликнул Левон, – Марк Львович, поздравляю! Какая замечательная новость! Так вы всё-таки женились?
– Можно и так сказать.
– Я очень рад за вас. Как зовут супругу?
– Ольга.
– А по отчеству?
– Левон, она у меня не старая.
– Ха! Понятно. А дочку уже назвали?
– Да, её зовут Вера, как мою маму.
– Замечательное имя! Марк Львович, у меня к вам большая просьба.
– Какая?
– Я хочу быть крёстным вашей дочки. Не откажите.
– Конечно. Я очень рад, Левон.
– Спасибо. Вы только скажите, когда наметите время крестин. А знаете что, Марк Львович, если вы пожелаете, мы можем крестить ребёнка в Эчмиадзине. Я такие крестины организую, век не забудете!
– Спасибо, Левон. Мне всё равно, в какой церкви крестить. Христос один, а конфессий развелось много, но надо поговорить с женой.
– Конечно.
– Вот что я ещё хотел сказать тебе, Левон. Береги Гаю, маленького Давида, рожай детей и забудь ту ерунду, которую я говорил тебе в отеле.
– Марк Львович, вы удивительный человек!
– Мы ещё сыграем вничью.
– Непременно сыграем!
Май 2011 года
Лето
Лето начиналось не по календарю. И не потому, что уже в мае солнце начинало припекать и в Ереване наступала жара. И даже не потому, что появлялись, радуя глаз, первые фрукты и ягоды: спелая алыча, маленькие зелёные сочные яблоки, черешня и сладкая клубника. Один только их завораживающий вид уже выразительно говорил: вот оно, лето. Но для нас, девяти-десятилетних мальчишек, живущих в одном доме и вечно пропадающих во дворе, ни эти первые обласканные солнцем плоды, ни начало школьных каникул, ни даже то, что мы уже выбегали во двор в летней униформе – трусах и майке, не являлись критериями наступления лета. Оно наступало в тот день, когда бассейн во дворе наполняли водой. Этого знаменательного события – открытия купального сезона – мы каждый год вожделенно ждали с приходом первых тёплых дней. Наш небольшой уютный двор словно преображался: наполненный водой бассейн становился центром притяжения, создавал атмосферу детской радости и ощущение полноты жизни. Иначе нельзя объяснить то щемящее чувство восторга, которое охватывало меня, девятилетнего мальчика, когда, проснувшись ранним утром, я выбегал на балкон, чтобы увидеть наполненный до краёв бассейн и лёгкую рябь, подёргивающую водную гладь.
Наспех умывшись и быстро позавтракав, я спускался во двор прямо с балкона первого этажа и шёл к бассейну. В детстве мы с сестрой никогда не ходили во двор через подъезд – всегда спрыгивали с балкона. Высота составляла около полутора метров. Прыгать с такой высоты было боязно, поэтому мы пролезали между деревянными балясинами перил (одну из которых сняли, устроив лазейку) и, наступив на широкую бетонную опору под балками балкона, уже с высоты чуть более метра спрыгивали во двор.
Одновременно со мной и, думаю, с теми же ощущениями выбегали из подъездов ребята и устремлялись к бассейну. Он располагался в центре двора. Впрочем, размеры его были таковы, что назвать его бассейном можно лишь с большой натяжкой. Представьте ёмкость в форме окружности диаметром не более четырёх метров и глубиной около метра. И в этой ёмкости мы плавали с шести лет и почти до окончания школы. Вы скажете: для детей такая лохань вполне годится, но где в этом, с позволения сказать, бассейне диаметром всего четыре метра можно плавать юноше? Оказывается, можно, если приноровиться двигаться не по диаметру, а по кругу, стараясь держаться как можно дальше от центра. Более того, мы в бассейн ныряли. Глубина один метр нас, мальчишек, вполне устраивала, но она не останавливала и парней старшего возраста. Мы даже разбегались, чтобы повыше подпрыгнуть, прежде чем нырнуть в воду.
Основным ограничением для такого маленького бассейна являлось количество одновременно находящихся в нём детей. Но это ещё зависело от возраста. Шести-семилетних ребятишек теснота не заботила. Особыми привилегиями пользовались парни старшего возраста, которые не так часто входили в воду, но при их появлении у бассейна младшим приходилось вылезать из воды. Причем без принуждения. Среди дворовых ребят соблюдалась укоренившаяся норма отношений. И надо заметить, здесь сила роли не играла, преимущество давал возраст. Сказывалась разница в три-четыре года. Если, к примеру, надо было сбегать за мячом, который во время игры в футбол улетал через стену в соседний двор, или сходить за питьевой водой для команды, это делали те, кто моложе.
Круглая форма бассейна позволяла экспериментировать, например вращать в нём воду. Несколько человек, находясь внутри, начинали одновременно двигаться по кругу, придерживаясь ближе к стенке. Немного погодя движение их ускорялось настолько, что шаги переходили в бег и уже не поспевали за сильным вращением воды. После такой раскрутки можно было лечь на воду и вертеться вместе с ней или попробовать плыть против её движения, что требовало немалых усилий. Другой забавой для нас было создание одной высокой волны. Круглая форма бассейна и здесь играла немаловажную роль. Чтобы поднять такую волну, нужно было встать в его центре, лучше двоим, взявшись за руки, и вместе синхронно и не очень быстро опускаться на корточки и выпрямляться, повторяя эти движения до тех пор, пока вода не начнёт на них реагировать. В результате вода начинала подниматься в центре бассейна, опускаясь по краям, а в следующем такте – подниматься по краям, опускаясь в центре. Продолжая раскачивать волну, уже подпрыгивая вместе с ней, мы поднимали её выше человеческого роста. И тут особое удовольствие – нырнуть, когда вода в центре начнёт подниматься.
Создание высокой волны являлось для нас ещё и способом быстрого опорожнения бассейна, когда необходимо было сменить воду. Поднимаясь по краям, она выливалась наружу, ручьями пересекала двор и сливалась в узкую канаву, проложенную по периметру двора для отвода дождевой воды. Способ помогал почти на треть опорожнить бассейн, после чего в дело вступали мы с вёдрами. Часа три уходило на то, чтобы общими усилиями вычерпать оставшуюся воду. Затем мы тщательно промывали дно тряпками и снова наполняли ёмкость через шланг. Вообще мы относились к нашему бассейну трепетно. Ополаскивали ноги, перед тем как нырнуть. Без этого вход в бассейн воспринимался как преступление, а уклонение от работ по его опорожнению вёдрами и чистки дна перед заливом воды считалось предательством.
Ещё у нас сложилась добрая традиция бросать в бассейн монеты. Делали это в основном взрослые мужчины, чаще всего жильцы дома или их гости, которым нравилось наблюдать, как мальчишки резвятся в воде. Иногда бросали монеты молодые парни, уже зарабатывающие, которые всего пару-тройку лет назад сами ныряли в бассейн, но сейчас уже не могли себе этого позволить и завистливо наблюдали за нашими играми. А если кто забывал бросить монетку, мы, конечно, напоминали ему об этом.
Монеты сверкали на дне, когда вода ещё оставалась чистой, но уже через несколько дней она мутнела, и это являлось сигналом к тому, что пришла пора её сменить. Иной раз на дне бассейна набиралась приличная сумма, разумеется, если у нас хватало терпения ждать несколько дней, пока она накопится. И тогда мы сильно вращали воду, чтобы монеты скапливались в центре, и ныряли за ними. Деньги тратились на всякого рода лакомства: мороженое или, что бывало чаще, свежие пирожки с мясом или пончики с заварным кремом. Их прямо в противнях, можно сказать, с пылу с жару привозили в магазин, расположенный в нашем доме.
Должен сказать, что наш любимый бассейн изначально таковым не являлся. А был он декоративным фонтаном в окружении ухоженных деревьев и цветочных клумб, огороженных низкими деревянными заборами. Я ещё застал тот последний год, когда в его центре торчала труба, правда, уже без рыбины на конце, из пасти которой, как рассказывали старожилы, когда-то бил фонтан. Из трубы вытекала струя воды, наполняя емкость бассейна, и опорожнялся он, разумеется, не вёдрами. Имелся сток, а слив и залив воды управлялись вентилями. Но система эта в результате многолетней эксплуатации снашивалась, ржавела и в итоге пришла в негодность.
Мне было пять лет, когда я впервые увидел наш замечательный двор, влюбился в него и сразу оказался возле фонтана. На воде качался маленький деревянный кораблик, и мне захотелось достать его. Я нагнулся, чтобы дотянуться до кораблика, но достать его никак не удавалось. Я тянулся всё дальше и дальше и в результате свалился в воду. А поскольку плавать ещё не умел, стал барахтаться и захлёбываться. Увидев это, моя семилетняя сестра, испугавшись, закричала и побежала домой – звать на помощь родителей. В этот день у нас гостили родственники. Можете представить, какой переполох она устроила, ворвавшись в комнату в разгар застолья и громко объявив, что я тону в бассейне. Родственники в панике высыпали во двор и увидели жалкую картину: я стою весь мокрый и, нагнувшись, отчаянно кашляю и выплёвываю воду, которой изрядно наглотался; а меня держат за руки мои спасители – парень и девушка из нашего дома. Ребята мирно играли в волейбол, когда вдруг моя сестра истерично закричала и куда-то побежала. Увидев, что из воды торчат и судорожно дёргаются чьи-то руки, а голова то всплывает, то исчезает под водой, они подбежали, схватили меня за руки и вытащили наружу. Так завершился первый в моей жизни опыт подводного плавания.
Дом, куда мы заселились, был построен в 1930 году с толстенными стенами и высокими потолками. Отделанный крупным необработанным туфом, он и сегодня возвышается углом на пересечении двух центральных улиц города. Будучи четырёхэтажным, он смотрится вровень с пятиэтажным зданием, выросшим впритык к нему значительно позже указанного времени. Оба крыла дома с одинаковыми фасадами и небольшими выступающими каменными балконами соединяются широким овальным фронтоном. На первом этаже во времена моего детства располагался гастроном с большими стеклянными витринами, выходящими на обе улицы. Это был известный в городе продуктовый магазин, прозванный в народе угловым гастрономом. Меж тем жители близлежащих домов употребляли более точное определение – магазин Эндзака, по имени директора, который долгие годы неизменно оставался на этом посту.
Овальный фронтон с высокими колоннами, полукруглые каменные перила балконов между ними, мраморные подъездные лестницы с массивными перилами и фигурными балясинами, а также высокие межэтажные окна подъездов с деревянными решетчатыми рамами и широкими подоконниками придавали дому основательность и солидность. Могу вообразить, каким девственно чистым и опрятным предстал он перед новосёлами – только что сданный в эксплуатацию, со свежеокрашенными стенами, широкими коридорами, просторными ванными комнатами и длинными деревянными балконами со стороны двора.
Моя семья въехала в этот дом в 1957 году, когда он был уже изрядно потрёпан изнутри, оставаясь внешне практически неизменным. Квартира требовала капитального ремонта, который, судя по устаревшей внешней электропроводке, до этого ни разу не производился. Ванна, раковины и унитаз были изношены до предела. На кухне с прокоптелым потолком стояли две керосинки и два столика – один для нас, второй для соседей. Вода в кран поступала, разумеется, только холодная. Холодильника тогда ни у нас, ни у соседей не было. Помню, сливочное масло держали в воде. Скоропортящиеся продукты употребляли в день покупки. Хранить их можно было только в зимнее время на балконе. В доме имелась автономная отопительная система, которая, до того как провели газ, работала на угле. Котельная и хранилище угля располагались в одном из его цокольных отсеков, доступ к ним осуществлялся со двора.
И ещё помню отверстие во входной двери нашей коммунальной квартиры, оставшееся от вынутого старого замка. Пока мы жили с соседями, оно не заделывалось, использовалось детьми в качестве глазка. Взрослые в него не смотрели. Им пришлось бы для этого наклоняться. Впрочем, глазок в те годы был неактуален – дверь открывали сразу, не спрашивая, кто пришёл. А мы, дети, не отказывали себе в удовольствии смотреть в этот «глазок». Любопытно же было увидеть, кто спускается по лестнице, кто поднимается, с кем говорит и кого ругает ворчливый сосед по лестничной клетке.
В течение 27 лет внутри дома всё ветшало и приходило в негодность, в то время как двор всё ещё оставался замечательным и даже становился лучше. За это время поднялись посаженные деревья, разрослись кусты роз, а толстые виноградные лозы, дотянувшись до верхних этажей, размножились и обняли балконы тонкими ветвями. Ранним утром приходила курдянка в национальной одежде, отливающей всеми цветами радуги, и начинала орудовать жесткой метлой, царапая тишину утреннего сна жильцов. А предварительно её муж, чтобы не было пыли, шлангом поливал все закоулки, затем щедро орошал растительность, после чего утопающий в зелени двор благоухал. В детстве более притягательного и уютного места для меня не существовало. Двор был огорожен с двух сторон толстыми каменными стенами высотой более двух метров, которые вместе с двумя крыльями дома образовывали квадрат размером примерно в половину футбольного поля. Большие железные ворота открывались, когда заезжала какая-нибудь машина, например, для сбора мусора или с целью опрыскивания деревьев. Речь идёт о том незабываемом времени, когда наш замечательный двор ещё не был изуродован гаражами. Автомобиль считался запредельной роскошью.
Но однажды он во дворе появился. Нечто габаритное, накрытое брезентом, очертаниями напоминающее машину, обнаружилось утром. Заинтригованные, мы ходили кругами, потом, осмелев, стали поднимать края брезента, пытаясь определить, что там за сокровище. Терялись в догадках, кому оно могло принадлежать. Наконец вышел из подъезда шестилетний Алик и заявил:
– Это наша машина! Папа ночью пригнал её сюда на буксире, временно, сказал, что она старая и что будет её ремонтировать в мастерской.
Отец Алика был изобретательным и мастеровитым. Его инженерные мозги не давали покоя рукам. На свой велосипед он установил мотор и ездил на работу, не вращая педали, а для сына из подручных средств собрал маленький мотоцикл с коляской. Настоящий, работающий на бензине. Мотоцикл весь блестел, выглядел очень эффектно и, разумеется, тарахтел. Мы его называли тртрык (пукальщик). Второго такого чуда в городе не было. Когда Алик, оседлав свой тртрык, появлялся на улице, люди оборачивались и восторженно провожали его взглядами. В коляску Алик сажал покатать девочек до пяти лет, шестилетние уже не помещались. Сам он неизменно вызывал у взрослых умиление: розовощёкий, улыбчивый, с маленьким носиком и большими слегка выпученными глазами. Да ещё в коротких штанишках и белой рубашке с галстуком-бабочкой. Как тут не умиляться! Но так его одевали в праздничные дни. Однажды нарядный Алик собрался с родителями на прогулку. Пока те одевались, он вышел во двор и стал с завистью наблюдать, как его сверстники резвятся в бассейне. Когда один из мальчиков, стоя у кромки бассейна, готовился нырнуть, Алик решил его толкнуть. Подбежал к нему сзади и… но в последний миг тот прыгнул в воду, а следом за ним в бассейн полетел и Алик. Как раз в этот момент из подъезда вышли его родители. Самое безобидное слово в потоке брани, которую отец обрушил на сына, сопровождая подзатыльниками, было «ишак».
Однако Алик отца не очень боялся. Царём-повелителем в их семье был дед, перед которым трепетали все домочадцы. При его появлении Алик съёживался. Один только громоподобный голос деда приводил мальчика в дрожь. Это был человек железной сталинской закалки, категоричный и бескомпромиссный, и даже внешне (носил густые усы) напоминал вождя народов. Алик мог ослушаться отца, но деда – боже упаси! Как-то раз у него во дворе началась перепалка с худенькой девочкой по имени Рузанна. Она дразнила его с балкона второго этажа. Кажется, обзывала пучеглазым. Он злился и орал: «дура набитая, уродина безмозглая» – и ещё что-то подобное. Однако ругань на неё никак не действовала. Девочка продолжала смеяться и дразнить его. Но стоило Алику назвать её селёдкой, как она взбесилась, разошлась не на шутку: взяла картофелину, прицелилась и пустила в Алика. Снаряд полетел на удивление метко – картофелина треснула на голове у обидчика. Вокруг раздался хохот. Алик, почесав макушку, схватил камень… но вовремя одумался и решил прибегнуть к самой крайней мере – пожаловаться отцу Рузанны. Не зная его имени, он стал громко звать:
– Рузаннин папа! Рузаннин папа!
На зов, естественно, вышел на балкон его собственный отец:
– Чего надо?
– Я не тебя звал, – небрежно бросил Алик и продолжил: – Рузаннин папа! Рузаннин папа!
– Вот дуралей! – возмутился отец. – А ну, давай домой!
– Рузаннин папа! Рузаннин папа! – звал Алик, не обращая внимания на требование отца.
Но тут раздался зловещий голос деда:
– Марш домой! Щенок!
Мальчик сразу умолк, сник и понуро поплёлся к своему подъезду.
Когда Алик сказал нам, что машину пригнал отец, мы переглянулись:
– А он дома?
– Уехал в командировку, приедет завтра утром.
Мы оживились:
– Давай посмотрим машину.
– Папа просил проследить, чтобы никто к ней не подходил.
Посыпались упрёки:
– А тебе жалко?.. Мы же только глянем… Вот жадина!.. Деда боишься?
– Его нет дома, – сказал Алик.
– Тем более…
Скоро под нашим напором он сдался:
– Ладно, давайте.
После того как брезент был снят, мы испытали разочарование. Сокровищем оказался насквозь проржавевший открытый виллис времён войны, причём абсолютно голый: ни коробки передач, ни тормозов, ни стёкол, ни фар, ни глушителя на нём не было. Даже днище местами отсутствовало. Остались только порванные сиденья, руль и колёса со сношенными до предела шинами, а под капотом – старый двигатель.
Пока мы вяло осматривали ржавый виллис, кто-то из ребят оказался за рулём:
– Ух ты! – восторженно воскликнул он.
И тут наше разочарование сменилось сладостным предчувствием удачи – мы вдруг сообразили, что объект наш. Потому что хуже того, что открылось нашему взору, сделать уже невозможно. Нас охватил бешеный азарт, и в следующую минуту мы с визгом завалились в машину.
– Э!.. Вы чего? Ведь обещали только посмотреть… – запротестовал Алик.
Правда, возмущался он не очень уверенно.
– Да что с ней будет, с этой рухлядью? Ха!.. – веселились ребята. – Садись и ты. Хочешь за руль?
Когда сняли из-под машины упоры и толкнули её на несколько метров, выяснилось, что колёса слушаются руля. И началось! Шумное ралли вокруг клумб, окаймлявших бассейн, не могло не привлечь других участников. Скоро нас набралось не менее десяти. Одни, пыхтя, толкали виллис, в то время как другие, тесно завалившись на сиденья, с улюлюканьем подгоняли их. Девочкам выделили особо почётные места.
Двор был с небольшим уклоном, и толкать вверх загруженную под завязку машину ребятам стоило немалых усилий. Зато на спуске можно было в неё запрыгивать. Ответственная роль отводилась водителю, который должен был вовремя поворачивать руль, чтобы после спуска машина плавно шла на подъём. Иначе, ввиду отсутствия тормозов, наша затея могла привести, мягко говоря, к нежелательным последствиям.
Весёлое катание с перерывами на ныряние в бассейн продолжалось весь день. На вопросы соседей, знает ли хозяин виллиса, что мы творим, Алик только пожимал плечами. С наступлением сумерек мы решили поставить машину на место и накрыть брезентом. Но тут кого-то из ребят прямо-таки осенило:
– А что если загнать её за ворота и…
– Вот здорово! – дружно оценили мы идею.
За воротами начинался крутой подъём, а за ним шла ровная дорога. Мы открыли ворота и, толкая пустую машину, вывели её задом через крутой подъём на ровную поверхность. После чего, чуть подтолкнув вперёд, запрыгнули в неё и уже на хорошей скорости покатились во двор. Таким манером мы раза три скатывались вниз, при этом вовремя поворачивали руль, чтобы машина постепенно сбавляла скорость и в итоге останавливалась. С каждым разом желающих прокатиться становилось больше. На четвёртый раз нас уже было человек десять. С такой нагрузкой машина покатилась ещё быстрее. А когда надо было повернуть налево, в тесноте произошла сутолока, и двое ребят, не удержавшись, навалились на водителя, в результате чего руль повернулся вправо. Раздались вопли:
– Куда?!.. Держи руль!.. Влево!..
Но было уже поздно. Виллис на хорошей скорости снёс небольшой деревянный забор и влетел в ствол высокого дерева.
– Уф!.. Ах!.. Ох!..
Несколько человек вывалилось из машины. Почти все получили травмы и ушибы. Больше всех пострадал водитель – расшиб себе лоб.
Что касается виллиса, то он теперь уже годился только на металлолом: согнутый бампер ушёл куда-то вниз, искорёженный капот оторвался, радиатор сложился, двигатель скособочился и шатался, кусок разорванной шины переднего колеса болтался.
После того как мы слегка очухались и с ужасом стали взирать на то, что натворили, кто-то из ребят хихикнул, словно в рот попала смешинка. Она стала быстро скакать от одного к другому, и на нас напал неудержимый хохот. Потирая ушибы, мы смеялись долго и заразительно, до колик в животе. Но уже скоро наступило жестокое отрезвление, и мы с тревогой стали осознавать произошедшее. Алик заплакал. Кто-то трусливо засеменил к своему подъезду. Слава богу, было темно, и только один взрослый оказался свидетелем катастрофы – пожилой мужчина с первого этажа.
– Вот к чему приводят ваши необузданные выходки! Отвечать будут родители! – вынес он суровый приговор, грозя нам пальцем.
Машину мы еле оттащили от дерева и с трудом подогнали на исходное место – колёса руля уже не слушались. Затем стали восстанавливать забор. Едва успели накрыть искорёженный виллис брезентом, как Алика позвали домой. Мы в испуге стали его уговаривать:
– Ты сегодня никому не говори. Слышишь? Завтра отец приедет, тогда и скажешь. Понял?
– Понял, – хныкал он, утирая слёзы.
Наш расчёт был на то, что когда отец Алика завтра обо всём узнает, наши родители, вероятнее всего, будут на работе. Это, конечно, не смягчит суровое наказание, но хотя бы отсрочит.
На следующее утро мы стояли возле изуродованной машины, покаянно опустив головы, а отец Алика поносил нас на чём свет стоит:
– Сукины дети!.. Вы что натворили?! Варвары! Уроды! – распалялся он. – Что мне теперь с ней делать? Я вас спрашиваю!
– Но ведь она ржавая до дыр… – тихо пробубнили мы.
– Мозги у вас ржавые! Идиоты!.. Кто мне заплатит за ущерб?
Тут Алик, у которого левое ухо было заметно краснее правого, неосторожно обронил:
– Ты же говорил, машина тебе даром досталась…
Мы переглянулись и хмыкнули.
– Охламон! – взбесился отец и дал сыну подзатыльник. Затем обратился к нам: – Я буду говорить не с вами, балбесами, а с вашими родителями.
Разбитый виллис стоял под брезентом недели две. Потом его автогеном разрезали на части и куда-то на грузовике увезли. Отец Алика, к счастью, так и не обратился к нашим родителям, но о том, что мы отчебучили, все в доме знали уже на второй день.
Иногда летним вечером приезжал на машине киномеханик с аппаратурой и крутил во дворе кино. Это событие происходило редко, внося оживление в привычную атмосферу дома. Жильцы высыпали во двор со своими стульями, устраивались рядами перед экраном и под шум трескучего проектора смотрели кино. А когда во время просмотра в ближайшем окне вдруг загорался свет, раздавались возмущённые голоса: «Просили же не включать!» В такие минуты что-то трогательно домашнее объединяло соседей, словно собралась на праздник большая семья из нескольких поколений.
Закрытый с четырёх сторон двор будто изолировался от остального мира. Здесь текла своя захватывающая детская жизнь. Она, как мне тогда представлялось, резко отличалась от той, что происходила за пределами двора, которая казалось чужой, неинтересной и даже малоприятной. В доме жила разношёрстная детвора со старшими братьями, сёстрами, родителями, бабушками и дедушками. В пятидесятых годах редкая семья имела возможность жить в отдельной квартире. Это считалось роскошью. Подавляющее большинство семей ютилось в коммуналках. Многодетные семьи могли занимать две комнаты в коммунальной квартире, но чаще даже они жили в одной. Наша семья, состоящая до рождения моей младшей сестры из пяти человек (родители, бабушка, старшая сестра и я), жила в двадцатичетырёхметровой комнате несколько лет. Положение изменилось, когда отцу за определённые заслуги по работе дополнительно выделили однокомнатную квартиру, которую пришлось обменять на соседнюю двадцатиметровую комнату. А до тех пор её занимала семья из четырёх человек: супруги с двумя дочерьми примерно нашего с сестрой возраста. Но мы, дети, в комнатах не любили находиться. Благо общий балкон со стороны двора был достаточно просторный. И всё же днём большую часть времени мы проводили во дворе. А где ж нам оставалось быть, когда в доме тесно, а во дворе так интересно? Сама атмосфера двора притягивала. А сколько детей! Ведь даже в цокольных этажах жили семьи. В те годы семьи с тремя детьми не считались многодетными и не являлись редкостью, наоборот, они преобладали. В нашем доме жила лишь одна семья, которую мы называли многодетной, потому что в этой семье было восемь детей. Самый младший среди них, помнится, уступал по возрасту своему племяннику.
Детей нельзя было удержать дома. До позднего вечера слышались голоса родителей, зовущих своих отпрысков:
– Ну, сколько можно?! Скоро десять!
А нам всё было мало. Под вечер атмосфера двора приобретала особый шарм – начинались игры с участием девочек. Днём мы с ними не водились. Они играли в свои классики, скакалки, камушки и прочие, как мы называли, девичьи игры, в которых мальчишки, как правило, не участвовали. У нас были свои интересы. Например, нам было очень любопытно, что произойдёт с бутылкой, если затолкать в неё кусочки карбида, залить водой и закрыть пробкой. Она взорвётся или только пробка выстрелит? Или игра в ножик на испытание, пройти которое не каждому было по зубам. Сама незамысловатая игра включала десять ступеней бросания ножа с нарастающей сложностью. А испытание заключалось в том, что проигравший должен был проползти в темноте без фонаря через узкий подземный ход к глухо закрытому помещению газоубежища, расположенному в подвале нашего дома, и чем-то металлическим сильно ударить по его тяжёлой железной двери. Можете представить, какой при этом раздавался жуткий звон под землёй, если снаружи был хорошо слышен отдающийся эхом страшный гул! Подземный ход представлял собой узкий бетонированный тоннель, служащий для газоубежища запасным выходом. Длина хода составляла примерно
15 метров. Он завершался во дворе небольшим бетонным домиком, похожим на конуру большой собаки, с гладкой покатой крышей. По тоннелю можно было двигаться только ползком, причём развернуться в столь тесном пространстве почти не представлялось возможным. Но мы ухитрялись это делать, туго свернувшись калачиком. Первый раз проползти в кромешной тьме до железной двери и суметь развернуться в тоннеле – значило пройти боевое крещение. Процедура служила у нас своего рода проверкой на вшивость.
