Loe raamatut: «Избранное. Том I»

Font:

Предисловие
«И сердце выбирает неизвестность…»
(поэт Георгий Мосешвили)

Прижизненная, а нередко и посмертная известность писателя определяется отнюдь не только его дарованием, но степенью вовлеченности в «литературный процесс», участия в литераторской жизни, пусть даже неофициальной или маргинальной. Неучастие в общих «играх», неподчинение законам «тусовки» чреваты молчаливым непризнанием, игнорированием и забвением вне зависимости от таланта «непримкнувшего». По-настоящему выдающиеся произведения все равно дойдут до читателя и получат признание, но позже, чем могли бы и чем хотелось бы. Как написал поэт Сергей Спасский:

Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня…
…
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого.

Сказанное в полной мере относится к поэтическому наследию Георгия Ираклиевича Мосешвили (17.11.1955 -19.02.2008). Его широко знали как радиожурналиста – автора передач о современной европейской и американской музыке (в основном о джазе, блюзе, кантри и классическом роке) и о поэзии первой и второй волн Русского Зарубежья. В литературных кругах он был известен как знаток, исследователь и публикатор поэтов русской эмиграции и как переводчик французской поэзии, но оставался в тени «мэтров». За этим укрылось главное – оригинальные стихи, изредка появлявшиеся в печати и только однажды собранные в книгу с символичным названием «Неизвестность» (1997). Многочисленные поклонники музыкальных эфиров «дяди Гоши», как его звали люди разных возрастов и пристрастий, возможно, не подозревали, что он пишет стихи. Литераторы относились к ним с холодком, потому что… не читали их, а сам автор «пробивными способностями» не обладал. Так он и остался бы «неизвестным поэтом» конца XX века, маленькой точкой на пестрой литературной карте. Настоящее собрание исправляет эту несправедливость. Вот только обидно, что «нету при этом его самого».

Георгий Мосешвили родился и прожил всю жизнь в Москве: большую часть – на Смоленском бульваре, последние годы – в Коньково, не считая периодических, но кратковременных поездок по тогдашнему Советскому Союзу – от Таллинна до Коктебеля, а когда позволили условия, и в Европу. Он чувствовал себя если не «человеком мира», то европейцем («кроме грузинской, русской, украинской и французской, во мне течет и польская кровь») и «русским западником», как назвал одно из программных стихотворений. Выросший в художественной среде с высокими интеллектуальными и духовными запросами, в которой «советское» молчаливо не принималось – точнее, не воспринималось (читайте фрагменты его юношеских дневников во втором томе), Георгий Ираклиевич в равной степени считал родными себе русскую и французскую поэзию, английскую и немецкую музыку.

Мы кажемся беспечными – другим.
Мы, как святыню, боль в груди храним.
В родной стране – чужие навсегда —
Мы вечно ждём последнего суда…
Нас высылают, гонят и клянут
За то, что мы не лжём, когда все лгут,
За то, что правды горькие слова
Неправы там, где ложь всегда права.

Героев он выбирал сам, не следуя моде и влиянию среды, но учась у старших: так было с художником В.И. Яковлевым, знакомым его родителей Ираклия Арчиловича и Тамары Адриановны. В русской поэзии Мосешвили больше всего любил Серебряный век, причем в пост-символистской фазе – Волошина, Мандельштама, Цветаеву, Георгия Иванова, проложившего для него путь к «парижской ноте», особенно к ценимому им Анатолию Штейгеру. Во французской поэзии, которую отлично переводил «для себя», предпочитал «проклятых поэтов» и современный шансон (иронизируя над употреблением этого слова в постсоветской России). Классический рок виделся ему слиянием музыки и поэзии, почему он решительно не принимал «хэви-метал», не говоря о рэпе и хип-хопе. Разносторонне начитанный и «наслушанный», он любил музыку и литературу близких к нам эпох – второй половины XIX и всего XX вв., не считая советский официоз ни «современным», ни «искусством».

Мировосприятие и творчество Мосешвили можно назвать «асоветским»: он не полемизировал с окружавшим его миром, не выступал против, разве что иронизируя, а просто игнорировал как нечто не заслуживающее внимания. Неудивительно, что в молодости на него оказала влияние культура хиппи, причем воспринятая глубоко, – начиная со святого Франциска Ассизского, которого он, будучи по вероисповеданию католиком, особенно почитал. Живую связь с русским Серебряным веком (многим представителям которого св. Франциск тоже не был чужд) Георгий Ираклиевич ощущал через встречи с М.С. Волошиной и М.Н. Изергиной в Коктебеле, где регулярно бывал, с А.И. Цветаевой, позднее с И.В. Одоевцевой. Проучившись несколько лет на романо-германском отделении МГПИ (ныне МГПУ), он в 1978 г. ушел оттуда «по собственному желанию, совпавшему с мнением начальства», как пояснил в одном из интервью. Ответственное решение было принято сознательно, ибо к тому времени Георгий Ираклиевич состоялся как поэт и как творческая личность. В интеллектуальном и духовном плане он повзрослел очень рано, в житейском – до конца жизни воспринимал многие вещи, а порой и вел себя «как ребенок». Переход в ряды «дворников и сторожей» означал службу киномехаником в школе: «никто лучше враждующего с техникой Мосешвили не умел на радость детям растянуть 10-минутный фильм на весь урок», – чернорабочим в Доме архитектора и чтецом в Центральной библиотеке для слепых, где он проработал 11 лет, читая вслух книги людям, лишенным зрения. «Там я научился не бояться микрофона, – вспоминал Мосешвили, от природы обладавший красивым голосом и превосходной дикцией, – а самое главное, в годы позднего застоя было трудно найти лучшую “крышу”, чем ЦБС. Что я только ни читал слепым! Бывало, берешь софроновский “Огонек”, а читаешь Гиппиус, Мережковского или вовсе “самиздат”».

Георгий Мосешвили, по его словам, писал стихи с детства. Наиболее ранние из сохранившихся в семейном архиве датированы 1972 г. Если им порой недостает оригинальности, то с технической точки зрения они почти безупречны: автору всегда была мила акмеистическая точность. В 1976 г. он впервые собрал свои опыты в книгу «Забытые истины», проставив в выходных данных машинописи: издательство «Харон». Помимо серьезного, литераторского – в лучшем смысле слова! – отношения к текстам, на «типографскую» публикацию которых рассчитывать не приходилось, следует отметить внимание автора к композиции книги, в чем влияние поэтов Серебряного века сказывается не меньше, чем в стилистике и содержании стихов. Из стихотворений Мосешвили тщательно выстраивал циклы, из циклов – сборники, и это было присуще ему всегда.

Небольшие по объему циклы «Неземная радуга», «Посвящения друзьям», «Дон Жуан» и «Забытые восьмистишия» отразили короткий и насыщенный период стремительного «взросления» Мосешвили-поэта, завершившийся книгой «Бумажный Парфенон», на титульном листе которой стоит псевдоним «Георгий Немон». Ее не отнести к «ювенилиям», которые интересны читателю только в силу личности автора, а не достоинств написанного. «Бумажный Парфенон» можно считать полноценной дебютной книгой, дающей право на место в литературе, если судить не мерками «литпроцесса», но по «гамбургскому счету». Тогда не столь важно, сколько тысяч или десятков человек ее прочитали. Несколько стихотворений из нее Мосешвили позднее включил в «Неизвестность» и в последний сборник «Стихи из времени», работу над которым не успел завершить.

Могло ли что-то из этих стихов быть напечатано в СССР тогда, в конце семидесятых? Если судить только по текстам, думаю – да, хотя «непроходных» заведомо больше. Если же обратиться к «контексту»… Дело было не только в цензуре и идеологическом контроле – в конце концов, печатались стихи не только про Ленина и партию. Публикации, точнее, необходимые для этого усилия предполагали взаимодействие с литературной средой, воззрения и нравы которой не вызывали у автора иллюзий. Путь в печать для «недоучившегося студента» (коим, по советским меркам, был Мосешвили) открывался только через литкружки или литобъединения, где сложившемуся и ценившему свою работу мастеру предстояло тягостное соседство амбициозных дилетантов и графоманов. Не пошел он и по «диссидентской» стезе: не передавал рукописи за границу, не писал рассчитанные на резонанс антисоветские стихи, не пытался добиться признания в среде андерграунда обеих столиц, хотя дружески общался с В.Д. Алейниковым, В.Б. Кривулиным и А.Т. Драгомощенко. Георгий Ираклиевич «выбрал неизвестность», оставшись поэтом для нескольких десятков знакомых, читавших (и перепечатывавших) его стихи и слушавших декламацию, в которой начисто отсутствовали пафосное актерство и «поэтическое» завывание.

«Символом веры» Мосешвили можно считать законченный в 1980 г. сборник «Празднество нищих, или Книга номинаций» под тем же псевдонимом «Георгий Немон». Речь, разумеется, о «нищих духом»: соответствующий стих из Евангелия от Матфея вынесен в эпиграф. Это многоплановое произведение задумывалось как первая часть трилогии «Грамматика времен», но две других не были написаны. Продиктованное «желанием называть реальные предметы и абстрактные (в частности, религиозные) символы своими именами» и посвященное «отдающим земные блага ради небесных сокровищ и последние гроши ради стихов и музыки», «изгнанникам, верящим в свою правоту», «нищей элите человечества, которой держится мир, – мученикам веры, узникам совести и мастерам Игры в Бисер», «Празднество нищих» не могло быть напечатано или публично исполнено и даже «тянуло» на соответствующую статью, причем не столько за религиозную тематику, сколько за отношение к военной авантюре в Афганистане. Остается пожалеть, что оно не было опубликовано тогда, когда пали цензурные запреты, – Мосешвили-поэта оценили бы намного раньше.

Одухотворенное глубокой верой, «Празднество нищих» звучало все-таки оптимистически («да, мы счастливы нашей нищетой»), но во многих стихах первой половины восьмидесятых заметны пессимистические ноты – мучительное ощущение, что «застой» никогда не кончится. Георгий Ираклиевич не обольщался относительно «перестройки», иронизируя над робкими шагами ее проводников, но попробовал воспользоваться постепенным приходом свободы в литературную жизнь. В 1986 г. он собрал книгу «Из времени птиц» – в надежде на возможную публикацию хотя бы нескольких стихотворений – и отправил рукопись в журнал «Молодая гвардия». Почему именно туда? Явно не из симпатии к «линии» журнала и уровню публиковавшейся там «литпродукции», а потому что этому изданию было положено работать с «молодыми поэтами» (как горько шутили в то время, «молодые – это те, кого не печатают»). Обращаться «с улицы» в любой «толстый» журнал было бесполезно. Полученный ответ всё расставил по местам: «Стихи Ваши прочитал с большим вниманием. Встречаются в них запоминающиеся строки, образы. Но, к сожалению, для редколлегии мне ничего отобрать не удалось: Вы не учли идейно-тематической направленности журнала. Нам, в первую очередь, необходимы стихи о дерзаниях современной молодежи, о событиях, вошедших в народную память. Кроме того, Вам не удалось продемонстрировать самобытного авторского голоса. В присланных стихах очень много обобщенно-умозрительных фрагментов и почти нет конкретных, живых деталей, которые украсили бы произведение. Рукопись возвращаем».

Это чуть больше, чем отписка. Если с первой частью: «Вы не учли идейно-тематической направленности журнала», – невозможно не согласиться, то вторая: «Вам не удалось продемонстрировать самобытного авторского голоса», – выглядит издевательством. Имя никтошки-литконсультанта не заслуживает упоминания. Отказ огорчил, но едва ли удивил Георгия Ираклиевича, который, несмотря на него, составил второй вариант книги. В 1988 г. его произведения, наконец-то, увидели свет в сборнике «Стихи этого года. Поэзия молодых», куда были приняты по рекомендации литератора и издательского работника В.А. Матусевича. Стихи понравились, и редактор книги сам предложил автору участвовать в следующем сборнике «Молодая поэзия 89», который вышел годом позже в том же издательстве «Советский писатель». Выступление «непримкнувшего» прошло незамеченным на фоне бурных публичных дебютов поэтических групп – «метаметафористов», известных в андерграунде и дождавшихся «легализации», и не-вполне-советских «почвенников». Трудно заметить нового поэта в похожих на «братскую могилу» сборниках, но дебют в печати состоялся, а последовавшее за этим разрешение выпускать книги за свой счет вселяло некоторую надежду.

«Перестройка» открыла Георгию Ираклиевичу возможность использовать свои знания в области запрещенной и полузапрещенной поэзии и выступать в качестве литературоведа и публикатора, хотя почти все его работы увидели свет в постсоветское время. К небольшому, но тщательно подобранному собранию поэзии Серебряного века на его полках прибавились десятки, а потом сотни поэтических сборников Русского Зарубежья, хлынувшие в СССР. Параллельно шло освобождение книг из «спецхранов». Разобраться в этом потоке было непросто, но Мосешвили вскоре свободно ориентировался в нем, благодаря обширным знаниям и тонкому вкусу. Е.В. Витковский привлек его к работе над четырехтомной (первоначально – двухтомной) антологией поэзии первой и второй волн Русского Зарубежья «Мы жили тогда на планете другой», для которой Георгий Ираклиевич составил биографические справки обо всех участниках (сведения о многих впервые появились в печати на их родине) и примечания. Огромной отрадой для него была – поначалу казавшаяся чудом – возможность переписки с поэтами второй и даже первой волны, прежде всего с В.Ф. Перелешиным. Другой большой работой стало комментирование произведений Георгия Иванова для трехтомного собрания сочинений. Этому делу он отдался с жаром, испытав сильный творческий подъем. А пока книги готовились к печати, Мосешвили часто выступал на литературных вечерах, завораживая слушателей (свидетельствую по собственному опыту) своим чтением, в котором даже банальные стихи могли показаться очаровательными и значительными.

В конце восьмидесятых Георгий Ираклиевич, как многие чуткие и прозорливые люди, ощущал близость неминуемого краха Советского Союза как империи – надеялся на падение коммунистической диктатуры и в то же время страшился, что его могут сопровождать кровавые катаклизмы. Тогда он часто вспоминал Волошина – особенно стихи из «Усобицы». А 19–20 декабря 1989 г. написал, возможно, лучшее свое стихотворение:

Вернись, вернись, – лепечет и хлопочет
Крылатая вещунья, ангел злой —
В тот город, где терпенье камень точит
И ночь рекой течёт по мостовой.
Где первый снег сверкает в чёрных дырах,
Луна летит под флагом нищеты
И глохнут в однокомнатных квартирах
Поэзии невзрачные цветы.

Вернись, вернись, – она зовёт и плачет, —
В тот город, где у неба цвет знамён.
Где восковое стёклышко маячит
На улицах кривых. И нищий клён
Протягивает ветви к подворотне,
И снится постовым последний царь,
В подъездах черни дышится вольготней,
И вновь аристократов ждёт фонарь.

Да, я вернусь. Ты можешь быть спокойна.
И без твоей лукавой болтовни
Все эти церкви, тюрьмы, лица, войны,
Мой дом, мой век, все эти злые дни,
Людская зависть, Солнце, Божья милость,
Свобода, рабство, смерть, окно с огнём —
Всё это навсегда соединилось
В моей крови – и в городе моём.

Да, я вернусь. Ещё холодный ветер
Не вырвал с корнем дерево моё.
Но над Москвой-рекою на рассвете
Забвенья не приносит забытьё.
Цветёт могил таинственная местность —
От мёртвых не избавиться живым…
И сердце выбирает неизвестность,
Во тьме которой рухнет Третий Рим.

Есть затертое выражение: «достойно войти в самую строгую по отбору антологию поэзии». В данном случае так оно и есть – достойно.

Позже автор исправил последний стих, желая привести его в соответствие с изменившимися реалиями: «Тот тёмный мир, где рухнул Третий Рим», – и проставил дату «1991». Не берусь оспаривать авторскую волю, но и не могу принять замену, на мой взгляд, ослабившую стихотворение в поэтическом отношении и немного исказившую в историческом. Его сила – в том числе в удивительно точном отражении и сильном поэтическом переживании конкретного исторического момента, причем момента переломного или, как тогда говорили, судьбоносного. Рискую судить об этом как один из первых слушателей и читателей. Прошла четверть века, а я до сих пор не знаю лучшего стихотворения о том времени. Дорожил им и сам Георгий Ираклиевич, сделавший его финалом своей первой изданной книги «Неизвестность».

В конце 1991 г. в жизни Мосешвили произошла значительная перемена – его пригласили работать на радио, где оказались востребованы энциклопедические знания, умение вести беседу (слушателю казалось, что обращаются прямо к нему), артистизм и редкой красоты голос. Появилась возможность рассказать широкой аудитории о любимых поэтах и музыкантах, возможность диалога с лично незнакомыми людьми, которые узнали и полюбили «дядю Гошу» благодаря передачам «Эха Москвы», потом «Говорит Москва» и «Радио София». Однако собственная поэзия оставалась если не невостребованной, то неоцененной по достоинству. Не берусь судить, считал ли Георгий Ираклиевич ее главным в своей жизни, но в конечном итоге он был прежде всего поэтом, а литературоведение, переводы и радиожурналистика оставались приложением к стихам.

22 июля 1997 г. в Центральном доме художника на Крымском Валу в Москве состоялась презентация «Неизвестности». Происходящее напоминало концерт: во всяком случае, музыки звучало больше, чем стихов. Музыка была превосходной, но пишущему эти строки (я сидел в зале) было немного обидно за стихи. На книгу, выпущенную небольшим тиражом в маленьком издательстве, появилась всего одна рецензия – в нью-йоркском «Новом журнале». «Нетусовочный» и «непробивной» автор остался известен тем, кто и так знал его.

Во второй половине девяностых Мосешвили написал мало, но счастливые перемены в жизни дали ему мощный импульс: в самом конце девяностых и в «нулевые» появилось много новых стихов. Работая над ними и возвращаясь к старым, Георгий Ираклиевич начал составлять книгу, которую хотел назвать «Стихи из времени». Он так и не подготовил окончательный текст для печати (сохранилось несколько вариантов, последний из которых приведен в настоящем издании), хотя охотно читал стихи из нее не только друзьям, но и публично – во время совместных выступлений с музыкантами. Поэтическая манера изменилась мало, разве что стало меньше риторики (в хорошем смысле) и больше мудрой умиротворенности (в наилучшем смысле). «Свидетель крушения империй», «невольный очевидец тёмных дел и современник нескольких поэтов» чувствовал себя «бедняком, что равен королю» и все чаще благодарил Бога за свою судьбу. Зоркости и иронии не убавилось. Полтора десятилетия назад он предвидел, как:

…Радетели кондовые
Будут петь о славе нации…
А потом нахлынут новые
Волны русской эмиграции…

Другое предсказание пока не сбылось, но задуматься стоит:

Выходит странная оказия
И не случайная, наверное.
Боюсь, однажды Руссо-Азию
Постигнет участь Австро-Венгрии.
Орёл двуглавый там и тут.
Такие птицы не живут.

Георгий Мосешвили умер очень рано, сделав в литературе далеко не всё, что мог бы, а сделанное не получило должного признания. Он любил комментаторскую работу, любил собирать и сопоставлять факты, любил полноту и точность информации, о чем говорят хотя бы его примечания и аннотированный именной указатель к мемуарам Нины Берберовой. Однако потенциал Мосешвили как историка литературы, критика и эссеиста остался невостребованным, а его труды – неоцененными по достоинству. Он иронически отзывался о специалистах по «совлиту», которые, переключившись на Русское Зарубежье и прочие запретные темы, стремительно делали карьеру в новом качестве (сошлюсь хотя бы на его передачу «Возвращение Мюнхгаузена», название которой звучит настоящей музыкой), но сам не умел и не хотел «пробиваться», а писать «в стол» ему наскучило. Он сделал немало, но, читая его статьи и эссе на литературные темы, легко представить, что он мог бы сделать и чего мы лишились. Отрадно одно – стихи он всегда писал без оглядки на внешние обстоятельства, никогда и ничем себя не ограничивая.

В ночь на 7 ноября 2000 г. появилось короткое стихотворение «Эпитафия для Г.М.»:

Жил. Любил. Пока хватало сил,
Что-то там писал и говорил…
Полу-журналист, полу-пиит,
Бога он теперь благодарит,
Что, хоть не был он любимцем муз,
Был в нём звёздный свет
И синий блюз.

Он был очень скромным человеком, прекрасным поэтом и настоящим другом.