Loe raamatut: «Пастушок», lehekülg 10
– Впустите его. Чувствую, от лекаря нынче толк будет невелик!
Правая нога болела у Мономаха с молодых лет, когда на него во время охоты бросился барс, раненый стрелою. Повалив князя вместе с конём на землю, зверь вгрызся всаднику в ногу выше колена. Кабы не нож, которым охотник сумел воспользоваться, пришёл бы ему конец.
Патрикий был ещё молод, но лысоват и благообразен. Наряд его походил больше на церковный, чем на дворцовый – всё было чёрным, строгим, подтянутым. Поклонившись князю, Михаил Склир воспользовался его приглашением сесть на лавку.
– Жаловаться пришёл? – спросил Мономах, постукивая сухими и желтоватыми пальцами по столу. Брови царедворца приподнялись.
– Жаловаться? Я? С какой стати, великий князь? Пускай жалуется тот, кому выбили два зуба.
– Но он – твой раб. Увечье раба – ущерб господину.
– Он ведь не пёс, чтоб его оценивать по зубам, – тонко улыбнулся патрикий, – а если пёс, то плохой, раз его побили!
– Но бился он за тебя, – не сдавался князь, – может быть, ты хочешь сказать мне, что передумал просить руки скандальной особы, из-за которой чуть ли не каждый день случаются драки по всему Киеву?
На лице Михаила Склира опять возникло недоумение.
– Государь! Может ли остыть любовь к женщине только из-за того, что она – чересчур красива?
– Ты мне о похоти говоришь, – с досадой поморщился Мономах, – а я имею в виду целесообразность! Если ты привезёшь Забаву в Константинополь, не пошатнётся ли он от кровопролития? Не падут ли стены его под натиском варваров, жаждущих завладеть твоей царь-девицей, воспетой скальдами, гуслярами и менестрелями?
– Очень тонкая шутка, великий князь, – кивнул головой патрикий, – и не лишённая оснований. Ты не напрасно считаешься дальновидным правителем. Но спешу успокоить тебя: мой дядюшка, преподобный митрополит, очень слаб здоровьем. Лекари говорят, что ему осталось не больше полутора лет. А если Евпраксия станет моей супругой, она, конечно же, сможет уговорить патриарха дать тебе право назначить митрополита из русских архиепископов, каковое право имел твой мудрейший дед Ярослав. И тогда ты станешь ещё более надёжным нашим союзником, чем сейчас. Какие же варвары, зная это, посмеют на нас напасть? Разве я не прав?
– Да это всё разговоры, – махнул жилистой рукой князь, откидываясь на спинку кресла, – чем можешь ты подтвердить своё обещание? Как Евпраксия повлияет на патриарха? Она красива, но ветрена. А святой патриарх постарше меня!
Тут Михаил Склир вдруг изобразил бойкое лукавство и подмигнул.
– Ай, великий князь! Зато василевс тебя слегка младше! А по своему положению василевс стоит выше, чем патриарх. Это шутка, шутка! Но не лишённая оснований, как и твоя. К тому же, у тебя есть царевич Леон, который имеет, по мнению некоторых людей, права на престол. В случае какого-нибудь обмана со стороны царя, который сейчас с тобой говорит моими устами, мудрый архонт, Европа тебя поддержит. То есть, царевича, имеющего права на престол. Как ты полагаешь?
– Надо подумать, – не сразу ответил князь. Он был озадачен. Возможность самому ставить митрополитов была давнишней мечтою. Также понятным было желание императора Алексея видеть в числе своих приближённых племянницу самого Владимира Мономаха, слухи о красоте которой уже лет пять служили предметом бурного обсуждения в королевских дворцах Европы. Но всё же хотелось бы иметь более весомые основания доверять словам царедворца. Уж слишком он без ума от любви к Евпраксии! Это было заметно.
Одна из трёх восковых свечей в чеканном подсвечнике догорела. Поставив новую, князь сказал:
– Как ты знаешь, Путята сейчас в Царьграде. Евпраксия передаст ему от меня письмо. Он его прочтёт и решит, давать ли своё согласие на ваш брак. Если даст согласие – там, в Царьграде, и обвенчаетесь.
– Но ведь он уже его дал! – вскричал Михаил.
– Не исключено, что он передумает. Он – отец. И имеет право.
Михаил Склир помолчал, пытаясь сообразить, откуда подул этот неожиданный ветер. Потом кивнул.
– Хорошо, великий архонт. Когда мы с моей невестой сможем отправиться в дальний путь?
– Как только твоей пока ещё не невесте будет угодно, – произнёс князь. На том разговор и кончился, потому что пришёл летописец Нестор.
То был сутулый, но вовсе ещё не дряхлый старик с длинной бородой. Его башмаки, скуфья и подрясник были такими заношенными, что прочие иноки знаменитой Лавры, среди которых он занимал особое положение по причине своей учёности и заслуг, над ним втихаря посмеивались. Отвесив низкий поклон великому князю и чуть кивнув головой патрикию, иеромонах сел за стол. Пергамент, чернильница и перо были для него уже приготовлены, и он сразу стал под диктовку князя писать письмо французскому королю. Патрикий не уходил. Письмо было уже почти окончено, когда снова открылась дверь, и вошла Евпраксия.
Глава девятая
Забава Путятишна соврала, сказав, что надобен ей патрикий. Он был ей надобен, как болотная лихорадка. А с летописцем она дружила. Даже нередко бегала к нему в Лавру – взглянуть, над чем он работает, да поябедничать на брата с сестрицей. Меланья, впрочем, также была его частой гостьей. Порой они прибегали вместе, чтоб разобрать серьёзную ссору. Нестор, в отличие от епископа-исповедника, заставлявшего их просить одна у другой прощения, долго слушал, вникал, и говорил прямо, какая из них права, а какая – нет. Скандальные сёстры полностью доверяли его суждениям. Иногда они заставали в Лавре Владимира Мономаха с боярами и дружинниками, а то и с митрополитом. Всех их сперва принимал у себя игумен Сильвестр, а уж затем – летописец. Но у игумена проводили они минуты, а с Нестором – никогда меньше двух часов.
Скромненько войдя, Евпраксия поклонилась Нестору в пояс, как и Владимиру Мономаху. А вот патрикия не заметила. То есть, конечно, заметила, но не подала виду.
– Ишь, ты! Явилась, не запылилась, – проворчал князь, взглянув на неё отечески, – ты по делу? Или пришла болтать о пустом?
– Болтать о пустом, – призналась боярыня, – но, для начала, спросить – должна ли я буду, князь, читать этой ночью тебе Псалтырь?
– Пока ещё не решил. Сядь и не мешай нам писать письмо.
Боярыня опустилась на лавку рядом с патрикием. От него разило духами, как от богатых гречанок в Корсуни, где Евпраксии довелось побывать с отцом ещё до замужества. Воевода ездил туда по своим торговым делам. Михаил сидел неподвижно, не отрывая взгляда от красноватых отсветов на квадратных каменных плитах пола. Стала глядеть на них и Евпраксия. На что было ещё глядеть? Князь с монахом были уж очень суровыми, образа – угрюмыми, окно – мрачным. Отсветы, правда, были зловещими, но слегка.
Кончив диктовать, правитель Руси обратился сперва к монаху, который взмахнул листом, чтоб чернила высохли:
– Посиди ещё с нами, Нестор.
Потом – к племяннице:
– Как живёшь? С сестрой помирилась после последней ссоры?
– После последней? – подняла взгляд Евпраксия, – мы ещё не мирились после шестой, считая назад от последней, когда она меня исцарапала, а я выдрала ей два клока волос!
– Это очень плохо, – расстроился Мономах, – к исповеди, знаю, вы ходите. Неужели епископ не побуждает вас примиряться, как завещал нам Господь и его святые апостолы?
Летописец не удержался от замечания:
– Князь, Евпраксия и Меланья мирятся каждый Чистый четверг, перед Страстной пятницей.
– Но ведь Чистый четверг уже был, неделю назад!
– Так вот всё и сходится, государь! Они за неделю ровно семь раз и сцепились.
Князь покачал головой. Но он уже знал, с чего начинать трудный разговор. И начал он его так:
– Понятное дело! Одна слишком засиделась во вдовах, другая – в девках. Надо их к делу употребить. Евпраксия, в Царьград хочешь?
– Нет, не хочу, – решительно замотала огненной головой боярыня.
– Почему?
– Там батюшка!
– Он уедет, а ты останешься.
– Вот ещё! – крикнула Евпраксия, – не поеду и не останусь! Я уже замужем побыла, ничего хорошего! И кому достанется терем, если я буду в Царьграде? Меланье с Яном? Я им не уступлю его ни за что!
Князь переглянулся с монахом, затем с патрикием. Михаил ответил ему спокойной улыбкой, давая этим понять, что дураку ясно, куда боярыня клонит, и дальше вздор слушать нечего, можно брать быка за рога.
– Евпраксия, вместо терема ты получишь целый дворец, – сказал князь Владимир. Но эти его слова вызвали скандал ещё больший.
– Вот уж спасибо! Но не хочу я жить во дворце у Змея Горыныча!
– У кого?
– У Змея Горыныча!
Настал сумрак, ибо ещё две свечи оплавились до конца. Князь зажёг другие и вставил их в канделябр вместо огарков, которые он извлёк с помощью платка. Ему всегда нравилось самому заниматься этим. Нестор, тем временем, делал вид, что сосредоточенно проверяет письмо – вдруг буква пропущена?
– Погляди на меня, боярыня, – неожиданно подал голос Михаил Склир, с шутливой обидою выпрямляясь и поворачиваясь к Евпраксии, – разве три головы у меня? Скажи!
Боярыня поглядела очень внимательно.
– Нет, одна, – признала она, – но я говорила не про тебя, патрикий. Ведь твой дворец царьградский тебе не принадлежит, как и голова!
– А кому всё это принадлежит? – встревожился царедворец.
– Я уже объяснила. Змею Горынычу.
– Это царь? – спросил Мономах.
– Никакой не царь! Царь – только одна из его голов. Другая голова – Церковь.
Нестор, подняв глаза, уставился на Евпраксию. Михаил растерянно и безмолвно развёл руками – мол, сами видите, что у вас творится здесь, на Руси! Князь пригладил бороду.
– Ну, а третья? Должны быть три головы у Змея Горыныча. Насчитали две – царь и Церковь. А третью как назовёшь?
– Народная глупость! – выпалила Евпраксия, набрав воздуху во всю грудь, чтоб разом всё выпалить, – цари, Церковь, глупость народная – вот вам три головы проклятого Змея, которому уже почти всё на свете принадлежит, кроме лесных чащ да топких болот! А вот я не желаю принадлежать ему! Не желаю!
Молчание длилось долго.
– Нет, она не могла своей собственной башкой додуматься до такого, – заговорил летописец раньше, чем Мономах открыл рот, – она слишком много ходит по кабакам, торгам да подворьям. А там какой только сброд днями и ночами не ошивается, ища мудрости в винных бочках! Сам знаешь, князь. Расстрига Серапион один чего стоит! Его послушать – волосы встанут дыбом даже не на такой глупой голове. Болота и чащи – это, конечно же, про волхвов. Они там засели. Но ведь она не знала, что говорит именно о них! Она просто повторила чьи-то слова.
Евпраксия промолчала, поскольку Нестор был прав. Ей сделалось боязно. Ой, чего наболтала сдуру? Но Мономах, казалось, поверил Нестору.
– Ты, боярыня, говорят, в кабаке плясала сегодня днём? – поинтересовался князь, – это так?
– Плясала, – решила не отпираться Евпраксия, – но ведь я была не одна! Со мною там были премудрая Василиса Микулишна и Алёша Попович. Да, и Вольга Всеславьевич тоже был!
– Ну, это всё пламенные блюстители женской чести, – мрачно забарабанил пальцами Мономах. Чуть-чуть помолчав, прибавил: – Надо твоему братцу сказать, чтоб он за тобой присматривал строже, Филиппа почаще звал. Совсем ты от рук отбилась, племянница! А твоему отцу напишу, чтоб он завещал терем и богатство Меланье с Яном, иначе ты сдуру-спьяну всё пустишь по ветру!
– Напиши! – вошла в буйный гнев Забава Путятишна, – напиши ему, князь Владимир! Ещё вели у меня забрать и юбку последнюю, чтобы я из дома не могла выйти! Также распорядись, чтоб батюшка выдал Меланью за Даниила. Я буду счастлива, если мой Даниил воспользуется моим законным имуществом и моей любимой сестрой, красавицей редкой!
И она громко расхохоталась. Князь и монах взглянули на Михаила. Тот был спокоен. Ему ли, опытному сановнику, было вздрагивать и бледнеть! А через минуту спокойствие вдруг пришло и к Евпраксии.
– Хорошо, – сказала она, хлопнув по коленкам ладонями, – я согласна, великий князь. Согласна на всё. И в Царьград поеду, и выйду замуж за Михаила-патрикия. Но – с одним небольшим условием.
– Говори же, – сдержанно подбодрил племянницу князь, потому что та вдруг умолкла, словно утратив решительность. И она, тряхнув головой, продолжила:
– Я преподнесу своему жениху в подарок те золотые пуговицы, которые Даниил отнял у Ахмеда. И мой жених будет их носить на своём праздничном кафтане. Именно в нём Михаил-патрикий меня поведёт к венцу. А ежели Михаил откажется эти пуговицы к своему кафтану пришить, то никакой свадьбы не будет.
Никто не знал, что и думать. Слова Евпраксии прозвучали мягко и даже доброжелательно, но и князь, и монах, и патрикий очень хорошо поняли, что за ними может скрываться гнусность, ибо Забава Путятишна получила такое прозвище не напрасно.
– Ну а почему я должен вдруг отказаться носить золотые пуговицы с гербом? – мягко и устало, будто разговаривая с ребёнком, спросил патрикий, – ты, может быть, решила заколдовать эти пуговицы?
– Да, может быть и такое, – не стала спорить Евпраксия, – только я возражать не буду, ежели ты, прежде чем пришить эти пуговицы, подержишь их хорошенько в святой воде, а потом твой дядя-митрополит прочтёт над ними молитву или изгонит бесов из них как-нибудь иначе. Мне нужно только одно – чтоб ты их приладил к свадебному кафтану. Тогда пойду с тобой под венец. Ну что, по рукам, патрикий?
– Да, будь по-твоему!
И они ударили по рукам, как два торгаша. И оба были уверены, что заключена удачная сделка. Но Мономах был встревожен.
– Что у тебя на уме? – спросил он племянницу, – говори, а то допытаюсь!
– Как допытаешься, дядюшка?
– А узнаешь! Также и я узнаю, всё ли ты время проводишь с пьяницами…
– И с грешниками! – запальчиво перебила Евпраксия, – Иисус Христос дружил с пьяницами и грешниками! А я кто такая, чтоб дружбой с ними гнушаться?
– Не смей дерзить! Я хотел сказать – допытаюсь, всё ли ты время проводишь в блуде и винопитии, или ещё бегаешь к волхвам?
– Слышу голосочек Меланьюшки! О, великий киевский князь! Неужто тебе не совестно так позорить свою племянницу перед её женихом? Вдруг он передумает?
Рассмеявшись, Евпраксия поднялась и с громким, нахальным топотом вышла вон. Когда дверь за нею захлопнулась, Михаил-патрикий также вскочил. Ему не сиделось. Медленно подойдя к оконцу, он стал смотреть на звёздное небо. Туманно, призрачно распростёрлось оно над Русью, с необычайной ясностью отражая черты своего Творца – таинственность и величие. Аскетическое лицо патрикия разрумянилось. Его грудь наполнялась ветром, который дул из степей, рассеивая туман над Днепром и вздымая волны. Киев уснул. Редкие огни мерцали и на горах, и внизу, где было Подолие.
– Как ты думаешь, Нестор, что у неё на уме? – негромко спросил Мономах у инока, – всё ли будет, как мы задумали?
– Ох, не знаю, князь, – вздохнул Нестор, сворачивая письмо, чтобы Мономах его запечатал своей печатью, – а на уме у неё какая-то каверза нехорошая!
Через час явился боярин Ольбер, которому Мономах поручил доставить письмо во Францию. Взяв письмо, молодой воевода выслушал наставления, поклонился и вышел вон. Ещё через час отряд из сорока всадников на отборных конях поскакал берегом Днепра вниз, чтоб свернуть у Заруба на большую дорогу к латинским странам.
Глава десятая
Спустившись в пиршественную залу, Евпраксия поняла, что не так-то ей будет просто выцепить Даниила. Если она иногда, в некие особенные минуты наедине с неким гусляром, робко сомневалась в существовании Сатаны, то теперь отбросила все сомнения, потому что этот же Даниил сейчас был его орудием. Он играл, притом не один, а вместе со Ставром. Два гусляра, усевшись бок о бок, слаженно исполняли очень весёлый и быстрый моравский танец, который Ставер Годинович перенял в Царьграде у Соловья Будимировича. И так был танец хорош, что плясали все, кроме совсем старых бояр, попов и епископов. Эти спали мертвецким сном, забившись в углы или под столы, чтобы не мешаться крепким гулякам. Вот на тех стоило поглядеть! Олег Святославич, которому уже стукнуло шестьдесят, крутился сразу с пятью плясовыми девками, успевая ещё интересоваться при помощи разных шалостей, у какой из них голос громче. Но не так просто было это понять – они больше ржали, чем взвизгивали, и ловко давали сдачи, что приводило князя в восторг. А про молодых забулдыг, особенно пола женского, можно было, пожалуй, сказать одно: твою мать!
Евпраксия, будучи почти трезвой, так и осталась стоять в дверях. Она бы охотнее вошла в клетку с дикими кошками, чем туда, где христолюбивый и доблестный князь Мстислав задирал подол молодой жене боярина Яромира, которая Новый Завет знала наизусть от корки до корки, а князь Роман прижимал к углу супругу своего брата Юрия. Юрий, впрочем, скучать себе не давал – длинными своими руками тоже кого-то тискал, чуть ли не дочь Фомы Ратиборовича. Олеговы сыновья вели себя того хуже. Решив совсем на них не глядеть, Евпраксия отвела свои очи влево и там увидела близких родственничков. И, надо сказать, у неё чуть-чуть отлегло от сердца. Ян без особого скотства плясал с Настасьей Микулишной, а один из его дружков танцевал с Меланьей. Она была его выше, да и заметнее, да и вся её святость куда-то делась, но на неё никто не смотрел, потому что рядом блистала своим искусством прекрасная княжна Настя. Эту оторву, в отличие от Меланьи, учили танцам, да и княжна есть княжна! К ней пылко пристроились сразу несколько добрых молодцев, но она ухитрялась всё же быть на виду.
Растерянная Евпраксия попыталась отыскать взглядом премудрую Василису Микулишну, полагая, что уж она-то осталась в своём уме. Да только где было её искать? Целая толпа под музыку бесновалась! Давно ли эта толпа, скорбно осеняя себя крестами, сопровождала из одной церкви в другую святые мощи? А вот уже сверкнули мечи! Кто-то обнаружил свою супругу под столом с кем-то. К счастью, дюжина слуг мгновенно обезоружила и того, и другого.
И вдруг Евпраксии повезло. Премудрая Василиса Микулишна показалась. Она ломилась к дверям, с рёвом отбиваясь сразу от двух князей и четырёх княжичей. Видимо, им был нужен какой-то мудрый совет. Но девушка с месяцем их не слушала и мотала головой так, что серьги из золота и подвески височные из жемчужных нитей на ней звенели. Было ей худо, однако своих преследователей она как-то умудрилась перехитрить, запутать, направить в другую сторону. Но в дверях столкнулась с Евпраксией.
– Ты куда? – спросила последняя, крепко взяв премудрую деву за руки.
– Отпусти! – прохрипела та, дыхнув на Евпраксию смертоносно, как Змей Горыныч. Несчастная дочь Путяты чуть не упала замертво. Да вот тут-то всё и случилось, прямо на её замшевые зелёные башмачки! И очень обильно. Тремя огромными волнами. Но Евпраксия не обиделась, потому что премудрая Василиса Микулишна, кажется, начала обретать способность соображать. Ну, по крайней мере, взгляд её раскосых и чёрных глаз маленечко прояснился.
– Душа моя, у тебя сейчас получится проявить смекалку и мудрость? – осведомилась Евпраксия, сняв с её шеи платок и кое-как вытерев башмачки.
– А что тебе надобно, моя прелесть? – уже не хрипло, а хрипленько поинтересовалась дочь пахаря, – говори! Всё сделаю в два щелчка!
– Мне нужен Данила! Прошу тебя, жизнь моя, измудрись его притащить!
– Сейчас измудрюсь, – совсем уже мелодичным, хрустальным голосом простонала бездна премудрости. И, схватив свой платок, нырнула обратно в залу. Никто её не задерживал, потому что она размахивала платком, громко объясняя, для какой цели он был использован. Без труда протиснувшись к гуслярам, весёлая девушка бросила платок на пол и сотворила следующую премудрость: взяв со стола серебряное широкое блюдо, она шарахнула им Даниила по лбу. Раздался звон на всю залу. Гусляр вскочил. Швырнув на стол гусли, он побежал за обидчицей. Та, понятное дело, неслась к дверям, сметая со своего пути и князей-буянов, и княжичей-недомерков, и пьяных куриц в кокошниках. Блюдо она бросила по дороге. Никто из пляшущих не заметил, что Ставер уже остался один. На лбу Даниила вздувалась шишка. Когда гусляр очутился в руках Евпраксии, а премудрая Василиса помчалась дальше, шишка была уж размером с грецкий орех.
– Где это ты так? – спросила Евпраксия, поглядев на неё с большим удивлением.
– Лбом ударился об косяк, – сказал Даниил. Он уже смекнул, что всё это была мудрость. Не слишком глупо вела себя и Евпраксия. Для начала она прилепилась ртом ко рту гусляра и сладенько пососала его язык. Затем пропищала, нежно повиснув на его шее:
– Дай мне сюда золотые пуговицы, телёночек мой!
– Зачем? – не понял гусляр. В такую минуту он бы не понял и куда менее остроумную выдумку. А Забава Путятишна размягчала его руками, как комок глины.
– Дай! Пожалуйста, дай! Они нас спасут!
– Спасут? От чего?
– От гибели! От разлуки! Я ведь тебя люблю, и ты меня любишь! Клянусь, они мне нужны!
Даниил задумался. Тут Забава Путятишна разозлилась и начала трясти его, как согнувшуюся под тяжестью плодов яблоню.
– А ну, дай сюда пуговицы, осёл! Иначе – конец и тебе, и мне! В Царьград меня увезут навеки с постылым мужем!
– На, подавись, – холодно сказал Даниил, мало что поняв, но очень обидевшись, и достал из кармана пуговицы. Шесть штук. Стремительно заграбастав их своей тонкой ручкой, Евпраксия вдруг заметила, что из залы следит за нею чьё-то лицо, вроде бы знакомое. Она тут же его узнала. Это была одна из Меланьиных подруженций, имя которой даже и вспоминать не хотелось. Высунув ей язык, Забава Путятишна ещё раз коснулась губами губ Даниила и устремилась прочь из дворца.
Она задыхалась. Перед распахнутыми дверьми, с другой стороны которых виднелись отроки с алебардами, колобродил Вольга Всеславьевич. Он стоял на коленях перед супругой Всеволода Олеговича, княгиней Елизаветой. Но богатырь преклонил колени вовсе не из почтительности. Его могучие руки были под юбкой из золотой греческой парчи. Княгиня стонала, гладя руками русую голову удальца. Ни он, ни она Евпраксию не заметили. И отлично! Что-то ответив что-то спросившим у неё отрокам, дочь Путяты стремглав пересекла двор и выбежала к воротам.
А за воротами ждала Зелга. Тоненькая, взъерошенная, босая, она дрожала от холода, потому что май едва начинался, и ночи были ещё студёные.
– Что ты делаешь здесь? – не сбавляя шаг, спросила Евпраксия. Зелга быстро последовала за ней.
– Как, что я здесь делаю? Разумеется, жду тебя!
– Зелга, что за вздор? Откуда ты могла знать, когда я покину пир?
– Да я и не знала! Поэтому вся продрогла.
Евпраксия улыбнулась.
– Ну, хорошо. Сейчас мы с тобой пойдём на Подолие.
– На Подолие?
– Да. Бегом.
И они вприпрыжку пустились по травяному склону большой горы к туманным низинам Киева. Там мерцали редкие огоньки. Ночь стояла светлая, но не тихая, ветер прямо выл и стонал. Кое-как согревшись быстрой ходьбой, Зелга попросила Евпраксию рассказать, как проходил пир. Евпраксия рассказала о разговоре у князя, о своей хитрости и о Василисиной мудрости. Осознав смертоносный замысел госпожи, Зелга испугалась. Конец рассказа даже пролетел мимо её ушей.
– Очень опасное дело ты затеваешь, душа моя! – резко заявила она Евпраксии, – откажись от своих намерений!
– Почему? Какая опасность мне угрожает?
– Этот патрикий – очень дурной человек. Меня пробирает дрожь, когда я встречаю глазами его глаза! И он к тебе воспылал нешуточной страстью! Весь Киев только об этом и говорит.
– Ну и что с того? Сотни дураков пылают ко мне нешуточной страстью! Да и к тебе. Разве мы должны каждого из них опасаться?
– Но за тобой следят, госпожа!
Вот тут уж Евпраксии стало не по себе. Они только что перешли пустынный Боричев въезд и видели впереди всё киевское Подолие, озарённое светом луны и звёзд.
– Кто за мной следит?
– Я думаю, половцы!
– Что за вздор?
– Нет, это не вздор! Я ведь половчанка, и своих чую за три версты! Поэтому подошла сегодня к воротам, чтобы тебя дождаться и проводить. Вот уже неделю, когда мы ходим с тобой по городу ночью, я всегда чувствую, что за нами кто-то крадётся.
И Зелга вдруг огляделась по сторонам, испуганно сжав запястье своей боярыни тонкими, почти детскими пальцами. Но Евпраксия гнала страх.
– Откуда ты знаешь, что это половцы? Как могли они пролезть в Киев?
– Да я тебе говорю, что чую я их! Я не удивлюсь, если они прячутся на подворье митрополита, ведь там кого только нет! Этот варяг, Ульф… Ты же его видела?
– Да, встречала.
– Он только там и сидит, по городу ходит редко! А про него говорят, что он – человек опасный, служил девяти царям и трём королям, да каждого из них предал! И у него какие-то дела с Михаилом. Этого Ульфа сегодня не было на пиру?
– Я его не видела.
Они шли южным краем площади, по которой слонялись одни собаки. Ближе к подворьям и кабакам мельтешили девки, в потёмках очень похожие на созвездия, потому что эти туманные киевские потёмки и для Евпраксии, и для Зелги были ещё мрачнее, непостижимее, чем сияющая бездонность ночного неба. И посему, когда вдруг из-за угла вышли трое да преградили ханше и королевишне путь очень недвусмысленно, Зелга вскрикнула. Но Евпраксия, у которой было твёрдое правило: сперва злиться, затем пугаться, так поступила и на сей раз. Она начала с того, что обозвала трёх призраков мерзопакостными ублюдками, а потом, приглядевшись к их пьяным рожам, стала и вовсе топать на них ногами.
– Ах вы, поганцы! – заверещала она, – Может быть, ещё и ножи на меня поднимете, чтоб я встала тут перед вами на четвереньки, а заодно и Зелгу свою нагнула? Василь, Радомир, Иванко! Когда-нибудь я до вас доберусь, сукины сыны, знайте! Вольга к вам в гости пожалует!
– О, да это сама Забава Путятишна! – рассмеялся один из молодцев, а другой воскликнул:
– Прости, боярыня, не признали тебя во тьме! Куда держишь путь? Может, проводить?
– Ведь не мы одни ночью шарим, – прибавил третий, – опасно!
– Да ну вас к дьяволу, я уж почти пришла! Проваливайте.
– Живее! – пискнула Зелга, – пока я добрая!
Удальцы исчезли так быстро, что Зелге снова стало не по себе. Но у неё тут же мелькнула мысль, что, в целом, плевать, кто они такие и куда делись за один миг – главное, что сгинули! Усмехнувшись, две полунощницы зашагали дальше по жутким, мрачным местам, которые днём казались им самыми весёлыми в мире.
Неподалёку от закоулочка, куда надо было свернуть, ещё какие-то ухари жгли костёр и пили хмельное. Было их больше дюжины. Среди них маячили девки. Все они также знали Евпраксию и приветливо перебросились с ней словечком.
В тесной избушке Улеба, которая примыкала к кузнице, было тихо. Но за свиным пузырём, плотно заслонявшим маленькое окно, угадывался дрожащий огонь лучины. А когда Зелга стукнула по двери кулаком, засов вскоре загремел и залязгал. Дверь приоткрылась с долгим, тягучим скрипом. Медник сперва осторожно выглянул, затем вышел на узенькую ступеньку, которая также скрипнула. Лицо мастера было чистым, как и одежда. Узнав при свете луны боярыню, он смутился. И Зелга вдруг заметила то, чего она почему-то не замечала днём – что ему не больше двадцати лет.
– Ещё не ложился? – осведомилась Евпраксия, – или уже вскочил?
– Ещё не ложился, – пробормотал Улеб, – задумался над узором.
– Каким узором?
– Епископ Пётр заказал мне медный светильник для Берестовской часовни. Этот светильник к Троице надо выковать.
– Как обидно! А я, дружочек, по делу к тебе пришла.
– По какому делу?
Евпраксия поглядела на Зелгу. Та вдруг обиделась.
– Я замёрзла! Я вся дрожу!
– Тулупа у тебя нет? – снова обратилась боярыня к молодому медных дел мастеру. Тот ушёл в избу и вскоре вернулся со стареньким полушубком, пахнущим прелой овчиной. Ему этот полушубок был бы чуть ниже пояса, Зелге же он пришёлся почти до самых колен. Она в нём согрелась за один миг.
– Теперь хорошо? – спросила её Евпраксия.
– Да, неплохо.
– Спокойной ночи!
Когда скрипучая дверь захлопнулась и засов внутри лязгнул, Зелга уселась прямо на землю возле порога и обняла руками коленки. Её большие, мечтательные глаза глядели на звёзды, слегка подёрнутые туманом. Невдалеке подбрасывал к небу искры яркий костёр. Около него пили мёд разбойники. Зелге было приятно думать о том, что эти же звёзды сейчас мерцают над степью, что на них смотрят лихие воины, отпустившие лошадей пастись и молча сидящие у костров. Впрочем, если бы они были лихими, разве загнал бы их Мономах в такие далёкие степи, к берегам Дона? Говорят, он собственноручно убил в бою двадцать ханов, и в их числе Урусобу, которого до него никто не мог одолеть. Нет, степь хороша, но в Киеве тоже очень даже неплохо. Здесь госпожа! Она лучше лошади. Ну, в том смысле, что с ней ходить пешком лучше, чем без неё скакать на коне по степи галопом.
Вдруг что-то снова стало скрипеть – быстро и ритмично, и не снаружи, а прямо в самой избе. Зелга улыбнулась. Ей это было знакомо. Но только зря госпожа всё это затеяла! Очень зря. И с такими мыслями половчанка крепко уснула, спиной прижавшись к нижним венцам избы. Голова рабыни низко склонилась, и пряди её густых, волнистых волос, коснувшиеся земли, раскачивал ветерок. Ночь уже была на исходе.
Глава одиннадцатая
Было возле Киева место, которое все привыкли именовать Роксаниной горой. Оно находилось немного к северу, за Почайной. Это был холм над крутым берегом Днепра. С других трёх сторон к холму подступал и даже вползал на него дремучий смешанный лес. Говорили, что полтора века назад на этом холме высился красивый дубовый терем за частоколом, а в нём жила под большой охраной любовница Святослава, прекрасная египтянка Роксана. Никто её не любил, кроме самого Святослава и его близких друзей. Когда воинственный князь сражался с болгарами и ромеями на Дунае, к Киеву подошла орда печенегов. Город они брать приступом не посмели, так как боялись, что Святослав внезапно нагрянет и даст им жару, а вот Роксана была похищена печенегами, и с тех пор её след простыл. Красивый дубовый терем вскоре разграбили и сожгли. Когда Святослав со своей дружиной вернулся, на поиски египтянки отправился его тысяцкий, богатырь Рагдай. Спас ли он её, никто уже точно сказать не мог, но со Святославом Роксана больше не встретилась никогда.
Позавтракав на рассвете в большой таверне около конных рядов, Евпраксия с Зелгой вышли из Киева через Северные ворота. Долго они стояли возле Почайны, глядя на холм, обрывистый склон которого подмывал волнами синий, туманный Днепр, и думали об одном. А позади них, по пыльной дороге мимо городских стен, уже шли обозы, сопровождаемые отрядами верховых. Над степью всходило солнце.
– Ну почему богатырь Рагдай её не привёз князю Святославу? – плаксиво спросила Зелга, часто моргая заспанными глазами, – он ведь не мог её не спасти!
– Откуда мне это знать? – воскликнула госпожа, которой не довелось за всю ночь поспать ни одной минуты, – никто этого не знает! Давай умоемся и пойдём.
