Войны инков. Incas

К несчастью для нашей родины, что имела сынов, прославившихся заслугами, храбрых, мудрых, способных, склонных к наукам, – нам не оставлено хроник об их достоинствах, и погибли те и другие бесповоротно.

Инка Гарсиласо де ла Вега

© Игорь Олен, 2020

ISBN 978-5-4483-7583-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Северная часть инкской империи Тауантин-суйу

Южная часть инкской империи Тауантин-суйу

Действующие лица

Тýпак Инка Йупáнки, Набольший, Ясный День, Благодетель и Светоч, пр. – верховный правитель Четырёх Сторон Света

Йýки – общинник (пýрех) из племени пóкес

Уайна Кáпак, он же Божественный – первенец Тýпак Инки Йупанки от Мамы Óкльо, императрицы

Мама Вáко, пальа – бывшая императрица-супруга, дочь Титу Йáвара

Апу Кáмак Инка – первенец Тýпак Инки Йупанки от Мамы Вáко, наместник Западной Стороны Света, претендент

Пача Кýтек Инка – бывший верховный правитель, родоначальник правящих инков, дед Уайна Кáпака, ныне дух

Титу Йáвар Инка, наместник Востока – идеолог старых родов – «косоплётов», «косоплетущих», старший в роду айльу-панáка

Рау-Áнка Инка – идеолог древних родов – «гривастых», старший в роду раурáу-панака

Ольáнтай – инка-самозванец, правитель горских народов áнти, великий полководец

Има-сýмак, ньуста – внучка Пача Кýтека и племянница Тýпак Инки Йупанки, дочь Ольáнтая

Има-сýмак – дикарка из страны Мусу-Мýсу, любовница многих

Вáрак – инка-по-милости, самоотверженный, телохранитель Тýпак Инки Йупанки

Синчи-рýка, инка – инка-бастард, сын Пача Кýтека от наложницы, военачальник

Рока-кáнут – праведник, гений узелкового письма-кипу

Кóхиль – дипломат и великий батáб (лорд) Тумписа Великого

Тýмпальа Первый, он же Синекровый, Векоизвечный и пр. – царь (халач-виник) дряхлеющего государства Тумпис Великий со столицей на острове Пуна

Ши́ри, он же Сейбоподобный, пр. – царь горного агрессивного царства Киту

Тéва, он же Изумрудноблестящий, пр. – король торгово-менного государства Мáнта Великая

Минчансамáн, он же Луннорождённый, Носоукрашенный, Чи́мор Великий, пр. – царь царей (кич кичей) прибрежной империи Чиму

Ханко-вáльу – вождь чанков, некогда инкских соперников за гегемонию в Андах

Халь – вождь каньаров, вассал Тýпак Инки Йупанки

Чáвча – поэт, музыкант, певец

Мамáни Инка – инка древнего рода апу-мáйта, военачальник

Также другие цари, вельможи, инки, общинники, духи и привидения.

Книга первая
Великий Погонщик

Эти народы были как стадо без пастуха, наивны и неразумны.

Инка Гарсиласо де ла Вега

О событиях, приключившихся после гибели основателя грозной инкской державы, что отбыл в вечность, препоручив трон сыну Тупак Йупанки, кой в ходе многих войн подчинил себе Анды и мириады разных владений, стран и народов, там проживавших. Инкские рати жгло солнце Киту, нежил бриз Чили, гробили страшные амазонские заросли и морозила Пуна. В том числе, зрел мятеж инкских кланов и бунт вассалов

ГЛАВА ПЕРВАЯ
рассказавшая, как в страну Мусу-Мусу, жившую скотски и развращённо, хлынуло благо и отец Чавчи сделался богом…

После того как инкский властитель, вздумавши, что в стране Мусу-Мýсу (юг Амазонки) маются варварством и желают развития, снарядил туда армию, у трясин той страны под моросью замелькали вдруг тени. Красная жаба, звать Уху-Уху, в страхе нырнула. Тени притихнули по командному хрипу:

– Тут Уху-Уху, муж Маморé! Ищите!

Кто-то, ступив в топь, начал тонуть визжа, но, зашикан другими, быстро смирился и молча сгинул, сунув прядь длинных, чёрных волос своих в рот, чтоб смолкнуть. Лес успокоился, и, расслабившись, жаба выплыла… Вопль потряс омертвелую заунывную дрёму пасмурных зарослей; тени сгрудились; полонённого Уху-Уху вынесли к хижинам, – привязать к шесту на поляне… С громом на джунгли свергнулся ливень. Тени исчезли.

Сумрак сгустился. Ливень, иссякнув, вызвездил небо. Жаба скакнула – петелька, обвивавшая лапу, не отпускала… Вышла луна, багровая, в жёлтых пятнах, как Уху-Уху. Рыкнули пумы; вскрикнули птицы; хор земноводных истово грянул, полня окрестность.

Стукнули бубны… Вскоре близ хижин сталась орава голых индейцев, зверогловых, каждый при факеле. Вёл их старец в вычурной мантии, связанной из кишевших жаб, и в большой жабьей маске; это был вождь. С подскоками племя начало буйствовать у шеста с Уху-Уху. Вождь скакал за грудастой дикаркой в шлеме москита. Бубны стучали, темп убыстрялся. Пляски сменились яростным воплем; старец накинулся на «Москита», чтобы поить его дынной водкой. Прочие тоже пили и пели:

 
Ты, Уху-Уху, муж Маморé¹, —
царь влаги!
Слушай, что нужно,
нам, детям леса!
Дом в воде,
илльи!
След в воде,
илльи!
Мошек не кушай,
илльи!
Слизней не кушай,
илльи!
Пей ливни, илльи!
Пей ливни, илльи!
 

Пока одурманенного «Москита» жарили, вождь, камлая, приплясывал да мотал своей мантией, так что жабы с неё срывались.

Съев человечину, дикари подытожили, что и впредь будут кушать «мошек-москитов, слизней-улиток за Уху-Уху», «лишь бы пил ливни!», и, ковыряя в зубах, вразвалочку, скрылись в хижинах. Из двоих задержавшихся возле съеденной, у костей то бишь, он снял шлем муравьеда, спутница – мармозетки-игрýнки; и под луной потекла беседа.

– Ты, с твоей нежной бархатной плотью, можешь быть мне женою? – тихо спросил он и прикоснулся к груди её.

– Муравьед Жапорé! – И она подала ему, сняв с себя, травяной поясок с сучками.

Он считал: – Пять по пять… Двое были с тобой; всё? Этого мало! Значит, не можешь быть мне женою.

Дева журчала (сладок был голос): – Очень люблю тебя! В нашем маленьком племени пять по пять взрослых воинов. Я нашла в чаще пришлых, их было трое. Двух не хватает, чтобы тебе стать мужем, мне стать женой твоей. Ты прекрасный живой муравьед, ох-илльи!

Он ей советовал: – Ты, прекрасная дева-женщина, ляг иди с Урурá. Давай! Недостанет сучка всего! Старики-муравьеды, может, смирятся и нас поженят.

– Ох, Урурá не дорос ещё… – Она тронула плоть его. – Твоя крепкая плоть прекрасна!

– Ты к суарá иди, к злому племени, за сучками.

– Ох, я боюсь, боюсь! Суарá моей кровью жажду свою утолив, съедят меня.

– Дева-женщина, мной не взятая и со мной не пылавшая! – ворошил он угли костра. – Иди давай за сучками! Или не хочешь быть мне женою?

– Очень хочу!

Со вздохами он влез в хижину, а она, опоясавшись, оттого что не замужем, влезла следом… Утрело; и она воскликнула:

– Урурá был со мною – маленький муравьед! Повешу на пояс ещё сучок!

Скрипнул голос вождя: – Молодушка, не хватает сучка всего, дабы стать женой Жапорé. Добавь сучок! Ибо так будет правильно. Ибо так я велю тебе – вождь чад Матери-Маморé. Молодушка, ты иди к суарá. Иди!

Распущенность пышным цветом цвела в стране Мусу-Мýсу, в коей невесты «были дурными, сколько желают; порченным отдавалось в замужестве первенство, – так, как будто быть хуже мнилось там честью и добродетелью».

Много лун низвергалась вода с небес, и над вздувшейся Маморé-рекой вяло ползал туман. Все кашляли и чихали. От Уху-Уху (или, научно, bufo marinus), пойманной жабы, не поспевавшей глотать дожди, отгоняли всю живность, чтоб поглощала только лишь влагу.

Милая Жапорé, – с сучками на пояске её, – к суарá не пошла: те прибыли сами, с женщинами, с детьми, с имуществом. Мýсу, им уступавшие по количеству воинов, разыграли сердечность гостеприимства. Двигая щепками по углам верхних губ, пришедшие хмуро вторили, указуя на чащи: «Инкапаруна!» Мýсу, пронзавшие уши жабьими лапками, потрясали дубинками, притворяясь, что поняли. Спины тех и других сёк ливень. Вождь суарá взял лидера мýсу зá руку и направил к носилкам, где средь иных голов выделялась особая: стриженая, ушастая. Мухи роем взлетели; в мёртвом глазу фантомами стыли горы, пёстрые толпы, каменные чертоги… Старый вождь мýсу вскрикнул от страха.

– Инкапаруна, – вёл суарá, – оттуда, где на хребтах спит солнце в шкурах из снега. Инкапаруна нам говорили: плохо живёте, мы вас научим, как жить не плохо. И нас учили. Мы не хотели. Инкапаруна нас убивали, вас убьют.

– Уху-Уху ест мошек, – скрипнул вождь-Жаба. – Мошки – врагов едят. Мýсу что, слабей мошек? Нет, мы сильней.

– Запомните, что взойдёт солнце раз, взойдёт солнце два – придут к вам инкапаруна, – вёл суарá. – Придя к вам, будут учить вас, как жить не плохо.

– Ох! – прокричала милая Жапорé из чащи. – Здесь суарá со мной! Есть последний сучок. Смотрите! Мне можно замуж!

Все убедились. Старый вождь мýсу, вздев руки, крикнул:

– Свадьба-женитьба! После мы, муравьеды, род Уху-Уху, выйдем на битву с инкапаруна.

– Много их, как воды! – долдонили суарá, ворочая разноцветными щепками по углам верхних губ. – Их много, не сосчитаешь.

Мýсу, хихикая, скрылись в хижинах. Суарá пошли дальше в мокрые джунгли. Сквозь тростниковые стены их провожал злорадный мстительный взгляд; вождь-«Жаба» скрипел: «Убьём их – всех суарá, сказал! Нужно свежее мясо к свадьбе-женитьбе!»

Вооружившись, род Уху-Уху, выпрыгнув в заросли, заскользил там под ливнем с луками, с копьями и с большими дубинками… Раздались звуки битвы, вопли и стоны… Мýсу вернулись с громкой победой: пленных несли на палках; маленьких стадом гнали сторонкой. Вечером было пиршество. Жапорé спутал милую и себя лианами, утверждая супружество. Пару жаренных пленных съели. Кто-то призвал съесть «инкапаруна».

Сказано – сделано. Рейд по джунглям в дожде был дерзостным. Возвратившись к кострам близ хижин, мýсу в личинах птиц и животных сели под пальмой, к коей примкнули нескольких пленных в странных нарядах. Вождь стал срезать с них мясо. Пленные корчились и стонали, и лишь один молчал, коренастый со шрамом. Вождь всё срезал с них мясо. Женщины, тычась в раны на жертвах, мазались кровью. Младший из пленных начал вопить, обмякнув. Мýсу, убив его, оттащили в болото. «Если при казни некто выказывал боль гримасами на лице и трепетом, также стонами, то они разбивали ему все рёбра, внутренности топтали». Пленный со шрамом выдержал муки; он даже пнул жену Жапорé, сосавшую его кровь. Сожрав храбреца с почтением, племя спело:

 
Ох-илльи!
Бог Уху-Уху, муж Маморé-реки,
слушай, слушай:
были к нам суарá —
их съели!
инкапаруна пришли —
их съели!
Мы всех на свете съели с кишками!
Нет нас храбрее!
Илльи! ох-илльи!
 

Зубы убитых как амулеты тут же украсили шеи воинов, а берцовые кости стали дубинками. В платье пленника, – в безрукавной рубахе из то-ли-кожи-то-ли-не-кожи, – старый вождь прыгал через костёр, куражась; но подражатель сгорел упав, чем и вызвал веселие. Накурившись сон-трав, заснули. Дождь брызгал в крышу лиственных хижин… Племя пришло в себя в луже, в путах. Инкапаруна, сплошь в безрукавках из странной кожи-то-ли-не-кожи, рослые, злые и с топорами, брали мужчин из племени, чтобы каждому отсекать верх черепа. Из верхов получались чаши, и эти чаши клали в корзины. Злыдни ругались и торопились; после ушли с женой Жапорé, красавицей, будто их вовсе не было. Мýсу зажили прежней жизнью, съев соплеменников, умерщвлённых врагами.

Восемь лун-месяцев шли плоты вверх по Амару-мáйу², мутной реке, и дикая спала с дюжим, сильно хворавшим инкапаруна в маленькой рубке из веток пальмы. Он был вождь воинов, что пришли и казнили, помнила мýсуска, Жапорé, её мужа, и соплеменников.

К ним на плот заявились вдруг златоухий вождь очень лисьего вида и вождь понурый. Инкапаруна трясся в горячке, но быстро вылез из-под накидки и поклонился им.

– Инка-милостью Йáкак!

– Вáрак, ты храбрый пятидесяцкий! – вкрадчиво начал лисоподобный. – Ты бился смело. Мы одолели дальние страны, где всходит Солнце. Чунчу и мýсу и остальные рады жить новой правильной жизнью и подчинились нам. Покорив Восток, возвращаемся, взяв вождей его, чтоб узрели Великого, Сына Солнца и Светоча, повелителя инков и полубога. Вáрак, скажи мне, так ли ты мыслишь?

Тот свесил голову. Вождь с понурым лицом вздохнул. (Жена Жапорé притихла).

– Пятидесяцкий? – лисил пришедший. – Нет, храбрый Вáрак. Ты новый сотник! Помни: герой, как ты, может стать пятисотником. Выздоравливай и начальствуй. Воины ленятся, пьют, болтают. Действуй же!

Река Амару-майу в стране Мусу-Мусу

Златоухий вождь кончил и по мосткам пошёл на большой плот, флагманский. Вáрак, падая в шкуры, буркнул:

– Я, Рока-кáнут, много лун маюсь от лихорадки. Тяжко мне.

Вождь с понурым лицом из своей серой сумки вынул шнуры, сказав: – Вáрак, справишься… Доложи мне расходы, смерти, трофеи в пятидесятке, новый курака³. Впредь ты обязан будешь вести счёт в сотне как новый сотник.

Вáрак, встав, запустил руку в ларь из прутьев – вынуть горсть листьев.

– Да, Рока-кáнут… Коки сжую и скажу тебе. Кока силы поправит… Слушай, начальник: коки три меры, вот что осталось… в пятидесятке восемь осталось; сорок погибли. Так-то, начальник.

Слушая, тот вязал узлы на шнурах.

– Фасоли – девять корзин всего, – буркнул Вáрак. – Проса – корзина… Чýньу-картофель, вроде, закончился… Пробавляемся фруктами, тут их тьма в лесах. Также тут мы зверей бьём, их не учли пока Сыну Солнца… Ты, Рока-кáнут, знающий счётчик, в Куско учился. Ты вот ответь мне: чтó мы пошли сюда?

– Тýпак Инка Йупанки, наш главный инка, думая, что в стране Мусу-Мýсу маются варварством и желают порядка…

– Знают порядок! – Сотник скривился. – Свой тут порядок! Эта вот дикая с её родом ели друг друга и поклонялись, видел я, жабе. Мы их побили и говорим: бог – Солнце… Мы воевали некогда чи́му, нам говорили: чи́му тупые. А у тех чи́му есть города, как Куско, ходят в одеждах, бог их Луна, считай, как у инков… Мне сорок лет почти, с двадцати воюю. Только придёшь с войны, поле вспашешь – вновь бить предателей посылают… – Вáрак стал кашлять.

Счётчик продолжил: – Все люди алчны. Голый вначале грезит о тряпке, как эта мýсуска, – он кивнул на дикарку подле накидки, что Вáрак сбросил. – Тряпку получит – грезит о бархате. Сотник хочет быть темником, и так далее. А над всеми – Владыка; он хочет власти; значит, он алчный.

Вáрак смутился. – Это не надо… про Господина-то, про Лучистого Отче…

Счётчик, встав, вышел и в челноке поплыл к остальным плотам, а их было до сотни… Вáрак же, сидя, что-то обдумывал, пока дикая вдруг не кинулась в пляску – голая, лишь в своём пояске с сучками. Ноги летали, руки порхали.

– Ты Има-сýмак⁴, – выложил Вáрак, дав ей рубаху. – Вот, приоденься… Кость сними… – И он ткнул в позвонок, болтавшийся на лианке на её шее. Дикая вскрикнула. – Има-сýмак! – хмурился Вáрак. – Ты и твои в лесу съели воина, моего земляка, хорошего. Ты взяла его кость? Дурища! Дух прилетит оживлять его, не найдёт кость – убьёт тебя.

– Кость его бог могучая! – она спела.

Вáрак, ругнувшись, вышел из рубки. На исполинских брёвнах плота, за мачтой, пили солдаты. В туче москитов он спрыгнул в лодку и взял к другим плотам, глядя в джунгли, что по-над руслом.

«Инкапаруна… – думала дикая, глядя Вáраку вслед. – Могучие муравьеды, злые! Много одежды, много еды, ох-илльи!.. А Жапорé не имел еды. Ничего не имел он, кроме прекрасной и сильной плоти…»

Воин-гигант, склонясь и схватившись за лодку, высадил Вáрака на корму плота у жаровни, где были чаши. Там оба выпили.

– Ну, земляк, – начал Вáрак, – слушай, что было. Инка-по-милости не имел права дать мне чин сотника, то есть Йáкак. А он вдруг дал мне чин, будто он чистый инка. Инки погибли, хоть были инками, а вот сам Йáкак – жив… И мы с тобой, Укумари-десяцкий, живы, хоть мы общинники. Мы никто, а, глянь, живы.

– Ты стал куракой… – молвил десяцкий, глядя в жаровню. – Йáкак?.. Припомнил я, как до чащ Мусу-Мýсу бились мы с чунчу и враг насел на нас. Инка бился отважно, а этот Йáкак был недалёко. Диких прибавилось; инка-милостью смылся – а вот у инки видел я нож в спине… Чёрт! Возьми меня, если ложь сказал!

Оба замерли, ожидая суда злых духов; и Укумари опять повёл:

– Йáкак врал, что наш инка погиб от чунчу. А как вошли в леса, инки быстро пропали, кто от болезней, кто от стрел диких. Главный стал Йáкак, хоть у нас в войске инки-по-милости старше есть. Потому как он, вроде, сын от наложницы Титу Йáвара, кто наместник Востока. Йáкак велит: воюй! Я иду – а врагов чую сзади; жду, что убьют свои… Йáкак злится, так как я видел, как сгинул инка.

Он замолчал, прислушавшись к плеску волн о плот, посмотрел в чащи берега, где таилась опасность. Сеяла морось; мошки кусали.

Вáрак заметил: – Да, он был храбрый – инка начальник!.. Все инки пали. Главный стал Йáкак, инка-по-милости.

– Он с наместником над Востоком, – вёл Укумари, – скажет Владыке: чунчу и мýсу, он скажет, наши. Но он не скажет, что их не выучишь доброй жизни. Мы тут напрасно бились и гибли. Тропы, что сделаны, заросли уже; кровь от битв и сражений смылась дождями. Так что получится, будто не было нас вообще тут, в этих чащобах. Взяли мы пленных, редких животных… А что наш Йáкак льстил этим чунчу, вещи дарил им, – и не узнают… Зря Йáкак льстил им. Чунчу ведь рядом: три дня пути до нас, до владений Великого Сына Солнца.

– Да, – буркнул Вáрак. – Было нас десять два раза тысяч; нынче лишь сотни… И непонятно: что это Йáкак чунчу задабривал? Чунчу вздумают, мы боимся их, и до нас за три дня дойдут…

Раздались вопль и всплески. Пиками отбивали кого-то около мачты у анаконды…

Вáрак лежал в трясучке. Вдруг налетели многие лодки, мелкие, вёрткие. Има-сýмак забилась в рубке под шкуры. Что за злодеи?! Жуткие! В ноздрях перья, в волосе перья! Крашены красным, листья на бёдрах! Воют, грозятся, тянут тетивы, стрелы пронзают плоть! Люди-инки хоронятся за щитами, сопротивляются. Два плота обросли туземцами и отстали… За поворотом лес разрядился, небо открылось, заголубело. Области мýсу разом закончились. Начинался край чунчу… Вырос посёлок хижин на сваях. Инка-по-милости, высадившись с подарками для вождей и старейшин, льстиво твердил им: «Дам вам одежду, дам топоры, дам чашки. Вы мне поможете, если вас призову, друзья?» Чунчу в юбках из трав танцевали в честь гостя и заверяли: «Друх! Тебе тоже друх!»

Начались перекаты… Близ водопада, бросив плоты и высадясь, зашагали отрогами под пылающим Солнцем. Пахло каттлеями (орхидеями) … травы были по пояс… ящерки, змеи грелись на скалах… птицы носились и верещали… Ночью напали дикие с копьями. Укумари, десяцкий ростом под пальму, бился дубинками – четырьмя одноврéменно… Гнус откладывал в кожу яйца, воины мёрли в страшных нарывах. Но Има-сýмак никто не кусал. Никто.

Вскарабкались в плотный вязкий туман. Кустарники обдирали руки и ноги злыми шипами. Пленные кашляли и чихали, будучи голыми, только в юбках из трав да листьев; плюс они кладь несли. Ночи стали морозны. Днём обсыпáло градом и снегом либо пуржило; воины падали и недвижно лежали; дикая хныкала, что лицо её «щиплет»… Раз шли вдоль бездны, и златоухий вождь инка-милостью Йáкак сбросил кого-то…

На седловине были владения стылых мертвенных скал, над коими плыли кондоры и сверкал злой Солнце…

За перевалом стало полегче, ибо спускались к тёплой долине с вьющейся речкой… Вышли к дороге, возле которой в будках из камня им попадались изредка люди, – вроде «гонцы» звались. Рать плелась строем рваным, усталым. Встретив животных с ношей на спинах (лам, род ламóидов), Има-сýмак дразнила их и швырялась камнями. Звери плевались, ибо обвыкли драться слюной, «выплёвывая в того, кто ближе, дабы попасть тому прямо в глаз». Оплёвана, Има-сýмак в испуге влезла на будку пары «гонцов» в тюрбанах. Вáрак прогнал её… Ночевали в сараях либо на склонах, где поудобней.

Вдруг у дороги справа и слева выросли стены дикого камня. Это был город. В центре, на площади, где отряд путь кончил, высились здания под соломенной кровлей, все сплошь из камня и на платформах. Скоп златоухих в тонких одеждах был возле трона с царственным старцем. Йáкак воззвал к нему:

– Титу Йáвар, всесильный, знатный правитель! Отпрыск божественных Трёх Пещер! Вернулись мы из чащоб Востока, где утвердили власть мудрых инков. Вот дар Востока!

Горбясь от страха, пленные подносили длинной колонной торбы с плодами, клетки с животными, сумки с перьями и мешки с изумрудами, но и с кокой, и с алкалоидными корнями.

Бликнули нити в косах наместника, золотые узоры на его мантии вспыхнули под полуденным Солнцем. Он отозвался голосом громким, хоть и скрипучим: – Подвиги ваши радуют предков, подданных моего отца Йавар Вáкака, кто был царь Четырёх Сторон в незабвенные годы! Вы победители. Покорён Восток вашей храбростью! Отличившихся я пошлю к Дню Ясному⁵ для наград. Герои! Честь Трём Пещерам Паукар-тáмпу. Айау-хайли!

Все отвечали: «Хайли-ахайли!»… Скатерть легла на площадь. Воины пили с местными инками, вспоминая сраженья.

В каменном доме – стены с накидками на крючках, постель из шкур, крыша – сплошь из соломы без потолка. Бьёт в узкие клиновидные окна Солнце… Сунувшись в серый, грубый куль с дырами, бывший главной одеждой андских народов (попросту – в робу), дикая сдвинула плотный складчатый полог перед собою… Комната? По столбу в середине вьются вверх ленты; пол – под циновкой; есть табуреты, ложе, посуда. Илльи, прекрасно! Прямо напротив тоже есть полог? Что за ним?.. В спальне, устланной ламьей шкурой, в глиняной миске ел кашу мальчик.

– Ох, муравьедик, кто ты сказать мне! Я Има-сýмак.

– Дура-наложница! Я – Печута. Мой отец Вáрак. Зря он привёл тебя. Мать придёт из могилы, даст тебе!

Она порскнула прочь наружу. Общий двор замкнут общей стеной, домá кругом; в ямках, чтоб не сбежали, – дети, чем-то играют. Много простора, света, прохлады; нет змей и мошек, нет испарений, нет ядовитых всяческих трав, не прыгнет вдруг ягуар. Ох, илльи!.. Рослая девочка повлекла с собой Има-сýмак.

– Переоденься: ты обрядилась, точно мужчина.

– Что?! – отбивалась та и ругалась. Но вдруг увидела тонкошерстный наряд, сандалии с ремешками. Волосы девочка убрала ей тоже очень красиво.

– Род наш, род пóкес – лучший из лучших главного инки. Женщины носят пóкес-причёску, как я и сделала, а иначе нельзя. Побьют тебя, если сменишь причёску. Ты стала наша. Ты как наложница господина сотни – всем нам пример, общинницам.

Има-сýмак, взяв ликлю⁶, тоже потребную, объяснила ей девочка, андским женщинам, побежала гулять.

На площади, за стеною квартала, высились, друг на дружке, три постамента, или платформы, меньшая сверху. Дикая влезла каменной лестницей. Плоский каменный верх был тёплым, верно от солнца; ветер трепал подол. Она встала и выпрямилась с опаской.

За огороженными кварталами простирались всхолмления, вился тракт вдали, и террасы сходили строем к речушке, видной за садом посверком ряби. Возле хранилищ что-то таскали.

Очень везёт ей! Съела на пользу «инкапаруна», храброго пленника, в амазонкских лесах своих, напилась вдоволь крови из его ран. Ох-илльи! Видно, душа его – сильный бог, дал ей счастье! Нынче душа его – в позвонке живёт, позвонок – на верёвочке из душистых трав на её смуглой шее. Вытащив из-за ворота, Има-сýмак погладила и упрятала позвонок обратно.

Кто там? хозяин?.. Вон, у кварталов… Надо спускаться. Дикая слезла вниз. Вдруг старик с красным носом, выскочив из кустов вблизи, начал бить её палкой.

– Дура! – гнусил он. – Что ты там делала?! Храм поганила?! Смерть тебе!!

Вáрак, сразу примчавшийся, удержал буяна. – Бьёшь её, Умпу жрец? Моя женщина!

– Вáрак, ты?.. Глянь, куракой стал? господином? Мне, значит, ровня?! – и жрец ощерился. – Девку к чёрту спалим! Сегодня!! – громко гнусил он. – Дура сквернила сельский дом Солнца!! Вот ты какую добыл мерзавку, сотник из черни!.. Скажешь что?

– Умпу жрец, она глупая.

– Грех бесстыдный!! – дёргал тот палкой. – Добрый огонь зажжём, чтобы сжечь её! Осквернила храм!

– Девка глупая, – буркнул Вáрак. – Девка из леса…

– А нарядил, гляжу, точно знатную? Я от предков курака, чёрт! Но моя жена ходит бедно, ходит в обносках. А? Это как так?

– Я из страны пришёл Мусу-Мýсу. Есть изумруды, две пумьи шкуры…

Громко сморкаясь, жрец прошагал в дом сотника взять мешок отступного, и оба вышли, в лад признавая:

– Если собака храм вдруг обмочит – что за спрос?

Има-сýмак спала, когда Вáрак явился с мальчиком в старой порванной робе, хрупким, тщедушным и большеглазым.

– Чавча, сын воина. Того самого, какового вы съели, ты и народ твой. Дай ему кость, велю. А не то изобью.

Ох-илльи! Дать?! А как жить потом? Где найти бога нового?

Мальчик ждал.

Она вынула позвонок, журча: – Твой отец очень вкусный! Кровь его вкусный! У мусу-мýсу он – как наш бог Уху-Уху, как Маморé-река!

– Твой отец стал им богом, – выложил Вáрак. – Кто, поедаем, терпит без стонов – те у них боги.