Loe raamatut: «Мифология. Фантастические истории о сотворении мира, деяниях богов и героев»

Font:

IMRE TRENCÉNYI-WALDAPFEL

MITOLOGIA

Происхождение, развитие и значение мифов

Направления в мифологии

Перед научной мифологией стоит двойная задача: с одной стороны, выяснение отношения между мифом, мифическим действием и религиозным обрядом (ritus), регулярно повторяющимся в строго установленных рамках (бесчисленные примеры таких обрядов известны из истории религии начиная с афинского праздника Прометейи и кончая ежегодным представлением в католической церкви «страстей Господних» на Страстной неделе), с другой стороны, выяснение отношения между мифом и его поэтическими разработками, нередко противоречащими традиционным толкованиям мифа. Научная мифология должна, с одной стороны, исследовать – в рамках истории религии – происхождение мифов, их формирование, а также изменения их смысла в ходе историко-религиозного развития, большей частью бессознательно отражающие общественные изменения; нужно исследовать, с другой стороны, мифы как необходимую дополняющую часть истории литературы и истории искусства, как образы и мотивы, созданные устной народной поэтической традицией в историко-религиозных условиях, но в большей или меньшей степени освободившиеся от религии и представляющие материал для дальнейшего сознательного поэтического развития и художественного творчества.

Мы говорим о двоякой задаче мифологии; что же касается античной эпохи, то в этот период эти две задачи неотделимы одна от другой, неотделимы, во-первых, потому, что большей частью мы в состоянии объяснить формирование мифов и их первоначальное религиозное значение только при помощи данных литературы и искусства. Кроме того, любой античный поэт требует особого исследования, чтобы мы могли определить, в какой мере он принимает мифы в религиозном духе, то есть «всерьез»; когда он обращается к мифу, чтобы в иносказательной форме делать свои нападки на религию; и, наконец, когда поэт рассматривает – подновляя памятник античной мифологии в духе новейшей поэзии – мифологические образы только как своего рода украшения, как имеющийся в распоряжении каждого поэта литературный и тематический ассортимент, пользуясь которым поэт может испробовать свои собственные поэтические силы на мифе, уже обработанном его предшественником.

Греческая наука, рассматривавшая мифы уже в определенной критической перспективе, считала основоположниками мифологии Гомера и Гесиода; это, в сущности, подчеркивал и «отец истории» Геродот; это признавали, сопровождая свое признание тяжелыми упреками по адресу Гомера и Гесиода, Ксенофан и другие философы. Насколько справедливо это мнение?

Древние формы мифов – те основные формы, которые сходны в том или другом отношении у самых различных народов, что определяется сравнительной мифологией, – возникли на той ступени человеческого сознания, когда переплетались, еще не отделившись, фантазия, познание и вера, позднее обособившиеся друг от друга. Их обособленность, дифференциация в ходе развития греческой культуры определилась и, вероятно, достигла довольно значительной степени уже за несколько столетий до Гесиода и Гомера. В том поэтическом устном предании, обильным, красочным, но изменчивым материалом которого в VIII и частично в VII веке до н. э. пользовались Гомер и Гесиод, древние формы мифа (то есть те примитивные формы, которые при одинаковых условиях развития составляют более или менее идентичное содержание в преданиях самых различных народов) уже обогатились собственным историческим опытом греческих племен, а отчасти традицией более развитых народов. Заслугой Гомера и Гесиода является то, что они усмотрели значение мифа для поэзии именно в бесконечной возможности его вариантов. Этой возможностью Гомер и Гесиод пользовались с поразительным художественным чутьем. На основе расплывчатого, аморфного устного предания они впервые создали такие поэтические произведения, которые сами по себе требовали определенной формы и в то же время побуждали других созидателей к выявлению все новых и новых возможностей мифа.

Так попадает мифология – и более всех греческая – в сферу воздействия воображения, хотя параллельно с этим в рамках верований древние формы мифа застывают в ритуале именно благодаря ритуалу, то есть религиозному обряду, суеверному действию, обязательному повторяющемуся установлению. Само собой разумеется, что поэзия, основанная на мифологии, может полностью оторваться от религии только в очень редком случае – большей частью тогда, когда она прямо выступает против религии – например, во II веке до н. э. в сатирическом диалоге, в мифе, обработанном Лукианом, – однако она с течением времени все больше освобождается от религиозных пут.

Значение вполне объективного познания мира раскрывается гораздо позднее. Гесиод, по-своему даже и Гомер, а после них крупнейшие поэты, воспроизводившие мифы в своем творчестве, не без основания указывают, что в чудесных словах мифов сияет свет правды. Все же, как только греческая философия заложила первые методологические основы научного познания природы и общества, что имело всемирно-историческое значение, она прежде всего резко выступила против поэзии из-за ее мифологического содержания. Среди греческих философов самым решительным образом выступал против мифологии Ксенофан (VI–V вв. до н. э.). По его мнению, Гомер и Гесиод выдумали мифы и оклеветали богов, приписав им все людское коварство: боги воруют, обманывают друг друга, нарушают святость брака, и люди привыкают считать поэтические образы богов за действительные. Но Ксенофан ведет борьбу не только против тех черт богов, которые вызывают возражения с моральной точки зрения, он вообще отвергает мифологию из-за ее антропоморфизма, то есть изображения богов в человеческом облике, наделения их человеческими свойствами (по-гречески antropos – человек; morphe – образ). Он уже понял, что люди создали богов по образу своему и подобию, и поэтому эфиопы представляют богов курносыми и черными, подобными эфиопам, а фракийцы представляют их голубоглазыми и рыжеволосыми, как фракийцы. И даже – Ксенофан направляет эту острую насмешку против стоящих в одном ряду с поэтами художников – если бы быки и лошади умели рисовать и ваять статуи, то их боги приняли бы вид лошадей и рогатого скота.

Правда, греческая философия, особенно космогония (учение о происхождении мира), вначале сама не порывала нитей, связующих ее с мифами, как с древнейшей формой познания и объяснения мира. Гомер, например, говорил, что древнее море, охватывающее весь мир, – Океан, является отцом мира, а матерью мира – супруга Океана, морская богиня Тефия. Фалес, с которого обычно начинают историю греческой философии (VI в. до н. э.), вопреки поставленным чисто научным целям, не расходится все же с этой мифологической точкой зрения, когда учит, что все происходит из воды – первозданного элемента. Но философы скоро поняли, что их объяснение мира может обрести силу только путем вытеснения мифологии; поэтому-то они и стали самыми настоящими «иконоборцами» мифа. Были философы, которые пробовали обезвредить мифы тем, что старались дать разумное объяснение возникновению мифов. Тем самым они стали основателями научной мифологии. Метродор, лампсийский ученик Анаксагора (V в. до н. э.), первый стал толковать мифы Гомера как аллегорическое изображение явлений природы. Евгемер (III в. до н. э.) полагал, что в богах раскрываются образы исторических личностей, благоговейно хранимые в памяти людей, он ищет в мифах воспоминаний об исторических событиях. По имени последнего мы и называем евгемеризмом такое толкование мифов, которое определяет миф только как воспоминание об исторических событиях, расцвеченное народной фантазией и видоизмененное в процессе передачи от поколения к поколению. Имена Метродора и Евгемера стали нарицательными для господствующих направлений современной мифологии, которые нередко догматически противопоставляют одно другому. Приверженцы первого все мифы сводили к наблюдениям первобытных людей за небесными телами и другими природными явлениями.

Сторонники второго старались в каждом отдельном случае извлечь из мифа зерно исторического события. Согласно толкованию первых, борьба двух богов в мифологии всегда олицетворяет борьбу дня и ночи, света и тьмы; в соответствии с мнением вторых, это всегда сохранившееся воспоминание о столкновении двух народов, почитавших различных богов, – двух религиозных общин. «Солярное» толкование мифов (от латинского слова sol – солнце) приводит, например, к тому, что двух детей Латоны, сверкающих близнецов Аполлона и Артемиду, рассматривают не более как солнце и луну. Согласно современному евгемеризму, кентавры были народом всадников, которых древнее население, еще не знавшее лошадей, считало сросшимися с конями. Сторонники метода сравнительной мифологии или сопоставляли мифы тех народов, которых сравнительное языкознание считало родственными, и таким образом старались «воссоздать» мифологию «первобытного народа», или собирали данные среди самых различных народов во всех концах мира для выявления общих черт «примитивной культуры». Но в большинстве случаев, к сожалению, и они довольствовались тем, что объясняли первоначальное содержание мифов движением небесных тел и другими природными явлениями или впадали в другую крайность и выводили из страха смерти «первобытного человека» и из его представления о загробной жизни все религиозные понятия, а вместе с ними также и мифологию.

По существу подлежит критике и то этнологическое направление, которое видит в мифах проявление закономерностей «примитивного разума», совершенно отличного от нашего мышления; это направление только потому можно назвать более «трезвым», чем предыдущее, что оно ни от кого не требует возвращения назад, к примитивному образу мыслей, и, во всяком случае, считает обязательным это возвращение назад лишь для тех, кто хочет проникнуть в «сущность мифа». Однако этот метод, как отрывающий законы «мышления» от законов действительности и таким образом отрывающий миф от его исторической среды, от его связей с обществом, – этот чисто идеалистический метод непригоден для научного исследования происхождения, развития и значения мифа.

Современное значение сравнительной мифологии

Результатом развития первобытных обществ, протекавшего в общих чертах одинаково, неизбежно явилось то, что образы богов и богинь, а также мифы о них явились порождением фантазии не только греческого народа, но и народов всех стран мира; они возникали всюду, где люди, объединившись в большие или меньшие племена, вели борьбу за свое существование, делая в ходе этой борьбы попытки заставить силы природы служить себе. Из общей закономерности общественного развития вытекает и следующий вывод сравнительной мифологии: нередко случается, что нам бросается в глаза совпадение мифов различных народов; это можно объяснить не только общим происхождением родственных народов, а там, где такого древнего родства не существовало, не только взаимными влияниями соприкасавшихся друг с другом народов, заимствованиями и передачей мифов, хотя, несомненно, можно привести многочисленные примеры того и другого. Так, некоторые родственные черты греческого Зевса, римского Юпитера, славянского Перуна, германского Тора или Донара, Одина или Вуотана и даже Цио объясняются, вероятно, их общим индогерманским происхождением. Греки, с другой стороны (в первую очередь, конечно, при посредничестве финикийцев, а частично и хеттов), очень рано познакомились с месопотамскими мифами. Определенная вероятность заимствований подтверждается, например, тем, что индогерманский по своему происхождению миф о похищении огня в сказочной Колхиде (на территории современной Грузии) в мифе о Прометее получил черты известного кавказского мифа. Греческий миф о Персее мог дойти в Среднюю Азию тем самым путем, каким дошла туда романтическая биография Александра Великого.

Следует уделить особое внимание третьей группе совпадений в мифах различных народов, тех совпадений, которые нельзя объяснить ни общим происхождением, ни взаимным влиянием. Такого рода совпадения следует объяснять тождественностью природных или общественных условий, нашедших отражение в мифах. Само собой разумеется, что, говоря о естественных условиях, отраженных в мифах, мы имеем в виду отношения природы и человека, характерные для определенной ступени общественного развития. Так, в чрезвычайно распространенных группах мифов о добывании огня или о животных-прародителях нашли отражение не просто представления о таинственной природе огня или об особенностях животных, но в них отразились и первые шаги человека на пути преобразования природы, ведущие к преобразованию природы и самого человека. Эти мифы документальны в отношении истории племенной организации и характерных для периода тотемизма стадий ее развития и при научном их использовании могут служить в качестве достоверных исторических источников.

Миф является отражением действительных условий жизни людей. И так как на базе этих условий возникают одинаковые закономерности развития, мифологическое отражение аналогичных стадий развивающегося общества неизбежно обнаруживает более или менее схожие черты. Матриархат является всюду закономерным этапом развития родового строя. Мы должны особенно подчеркнуть это положение. Мы встречаем следы матриархата в различных мифологиях. Имеется также множество мифов, сохранивших следы поражения матриархата и победы над ним отцовского права.

Так мы расцениваем, например, тот факт, что, кроме греческого мифа, в целом ряде переднеазиатских, американских, африканских, финно-угорских и других мифов и сказок – в том числе и в венгерских народных преданиях – женское любопытство, в большинстве случаев любопытство первой женщины, навлекло на людей множество бед и несчастий. Добавим, что в этом цикле мифов имя греческой Пандоры и библейской Евы было на ранней стадии развития мифологии равнозначно имени Богини-Земли, матери-природы. Из этого явствует, что различные аналогии мифу о Пандоре у различных народов всюду возникли тогда, когда почитание Богини-Матери имело первостепенное значение в условиях матриархата. Впоследствии роль женщины стали оценивать не так высоко. Воспоминания об этом сохранились в мифах, созданных позднее. К числу таких мифов относится индийско-иранская сказка о вырезанной из дерева женщине, возбудившей ссору между друзьями. По всем данным, эта сказка является новеллистической переработкой космогонического мифа о первой женщине.

Конечно, сравнительная мифология не удовлетворяется сопоставлением таких основных мотивов мифов, которые на начальной ступени развития возникали большей частью на почве религии; следует обратить внимание на такие мифологические композиции, которые, почерпнув свои основные мотивы из религиозной сферы, продолжали свободно развертывать их на последующих этапах общественного развития и часто уже не только бессознательно отражали действительное состояние общества на данном этапе, но сознательно занимали определенную позицию в вопросах, выдвигаемых развитием общества. Но здесь уже – и это прежде всего касается греческой мифологии – сознательное развитие мифа вызывало к жизни чрезвычайное богатство художественных форм и еще более – относящихся к ним мифологических вариантов. Для того чтобы сравнение мифов в их самой развитой форме могло привести к определенным выводам, нам следует припомнить единственный пример параллелизма двух мифологических фигур, не находящего объяснения ни в общем происхождении, ни в заимствовании фигур, отстоящих далеко друг от друга и в пространстве, и во времени, и даже в отношении стадий общественного развития, продуктом которого они явились.

Русская былина о Садко, богатом новгородском госте, на каждом шагу напоминает хорошо известные из греческой мифологии черты, хотя эта былина не содержит ни одного указания на памятники классической древности. Сам Садко родствен таким героям греческой мифологии, как Орфей или Амфион, которые были способны своей музыкой очаровывать природу, но гораздо более он родствен Одиссею, герою, объехавшему по морю множество земель, узнавшему обычаи многих народов. Морскому царю с его трижды тремястами морских дев можно найти параллель среди греческих морских богов, и прежде всего в Нерее и его бесчисленных дочерях – Нереидах, олицетворявших играющие волны величественно пугающего моря. Морской царь, желающий заманить к себе Садко, останавливает посреди моря тридцать кораблей так же, как это сделал Посейдон с кораблями феаков, хотя последний опоздал, ибо преследуемый местью Посейдона Одиссей, обманув бдительность морских богов, уже высадился на берег. Задержанный в глубине моря Садко был вынужден взять в жены одну из морских дев, но он не касается ее поцелуем, ибо тоскует по своему родному городу Новгороду, где его ожидает жена. Эту морскую деву зовут Чернавой. Имя ее, вероятно, указывает на мрак смерти. Образу Чернавы можно найти параллель в образе нимфы Калипсо, которая на далеком морском острове удерживает своей двусмысленной любовью, означающей одновременно и смерть и бессмертие, Одиссея, стремящегося на остров Итаку, к Пенелопе. Имя ее (kaluptein означает «спрятать») указывает на все скрывающую смерть. Родство отдельных мотивов, несомненно, указывает на очень древние мифологические представления. Но еще более существенным является сходство общего настроения былины о Садко и Одиссеи, что и позволяет поставить эти два произведения рядом, причем вовсе не следует думать, что при составлении былины был известен гомеровский эпос. Впрочем, Садко является историческим лицом: новгородские хроники отмечают, что богач Садко Ситинич в 1167 году построил новгородскую церковь Святых Бориса и Глеба.

Общественным фоном Одиссеи Гомера является греческое рабовладельческое общество. Записанная в XIX веке былина, сделавшаяся всемирно известной благодаря опере Римского-Корсакова, сохранила в устном предании русского народа исторические воспоминания о раннем феодализме на Руси. Следует, однако, сказать, что в развитии ионических торговых городов и средневекового Новгорода существовала общая черта – то значение, которое имела в этих местах торговля. Естественные условия малоазийского греческого побережья так же способствовали морской торговле, как и благоприятное положение Новгорода близ озера Ильмень, откуда по реке Волхову, соединяющему озеро Ильмень с Ладожским озером, и по Неве, вытекающей из Ладожского озера, открывался выход в море. Условия плавания новгородцев под парусами и еще без компаса не отличались по существу от условий плавания малоазийских греков. Эти условия превращали морскую торговлю в героические походы, которые в случае благоприятного исхода обещали герою, кроме богатой прибыли, славу и чудесный опыт. Двойственность морских чар, суливших и далекие красоты и смертельную опасность, непримиримые противоречия сменяющих друг друга в душе морехода жажды приключений и тоски по родине – вот те переживания, которые возникали если и не в тождественных, то с известной точки зрения в аналогичных общественных условиях и нашли для себя, независимо друг от друга, по существу тождественное мифологическое выражение при новой группировке древних мифологических элементов.

Однако в исторической обстановке греческой мифологии было присуще некоторое своеобразие. Такого рода искусство, основанное на свободном развитии мифологии, нигде не могло существовать в Европе Средних веков и Нового времени. Это станет само собой понятным, если мы примем во внимание роль церкви. Ролью церкви объясняется по крайней мере состояние литературы указанного периода: господствующий класс в Средние века повсюду обладал более или менее международной по своему характеру литературой, которая основывалась именно на традициях греко-римской культуры, но в пределах этой литературы классическую мифологию самое большее можно рассматривать как систему образов, лишенных свободной гибкости живой мифологической традиции. Те элементы мифологии, которые могли еще продолжать свое существование в изменившихся условиях, жили, постоянно меняя свои образы, лишь в эпической устной традиции народа. По крайней мере, кельтские и германские мифы в Средние века получили даже литературную обработку, но они не имели такого исключительного значения, какое имела греческая мифология в свое время. Важнейшим источником мифологии различных народов являются те устные предания, которые были записаны учеными-собирателями в Новое время или обработаны такими великими поэтами, как Пушкин или Петефи, которые этой обработкой выражали свои демократические чаяния.

Таким образом, мы можем сравнивать своеобразие греческой мифологии лишь с мифологией народов древности. У каждой подлинной поэзии и у каждого подлинного искусства есть что высказать о человеке и для человека. Греческую мифологию пригодной для такого высказывания о человеке и для человека делало в первую очередь именно то, за что осуждал ее Ксенофан: пластичный антропоморфизм ее богов, то есть их человеческий облик, в сущности, человеческие рамки их деятельности. Греческая мифология быстрее других мифологий прошла стадию териоморфизма. Неясные упоминания в отдельных мифах о Посейдоне в образе коня, о Зевсе в образе древнего быка, о «совиных глазах» Афины Паллады, о «коровьих глазах» Геры, а также и другие подобные этим пережитки, свидетельствующие о териоморфном происхождении антропоморфных богов, уже в самых древних памятниках греческой поэзии не мешали поэтам выражать в поступках богов столкновения подлинно человеческих страстей, видеть человеческие возможности в божественных деяниях.

Боги греческой мифологии не давили кошмаром на человеческую душу в отличие от образов, созданных религией. Так, например, в легенде о происхождении фессалийского праздника Пелории дана разновидность Зевса в образе чудовища-гиганта Зевса Пелора. У Гомера этот эпитет (пелор, peloros), несомненно, как остаток древнего наслоения мифологии, только в особом случае относится к Аресу, кровожадному богу войны, и к Гефесту, хромому богу-кузнецу, которым противопоставляется прекрасный девический облик Афины Паллады, покровительницы достойной человека организованной борьбы, богини, разумно управляющей тонким искусством ремесла в противовес грубой физической силе бога-кузнеца. В греческой мифологии, поднявшейся над уровнем религиозных представлений, чудовищные образы фигурируют лишь в исключительных случаях, большей частью в качестве врагов богов; их побеждают или сами боги, или сыновья богов – герои, так что эти образы не подавляют человека. Наоборот, их падение освобождает человека от гнета ужасов, связанных с религиозными верованиями. Греческая поэзия и греческое искусство, наставники поэзии и искусства всех более поздних эпох, неизгладимо запечатлели в памяти людей самые прекрасные сны детства человечества, греческие мифы.

Нашу книгу мы посвятили прежде всего греческой мифологии и непосредственно к ней примыкающей римской, которая в ряде случаев выступает в качестве посредницы между греческой мифологией и нами. Однако перед изложением греческих мифов приводим несколько примеров из мифологии других народов для сопоставления с ними.