Круг перемен

Уездный город Успенск,
1886 год

– Ну, Марфа Афиногеновна, пора. Поехали с Богом, в час добрый да во святой.

С тех пор как умер батюшка, управляющий Коломыйкин величал её только по имени-отчеству и всем дворовым велел не вздумать по старой памяти назвать её барышней или, упаси Бог, Марфенькой. Она теперь всему отцовскому богатству голова, ей почёт и уважение как купчихе первой гильдии. Сам Коломыйкин был назначен батюшкой душеприказчиком, крепко держа в руках бразды правления имуществом движимым и недвижимым. Из всего богатства своей Марфа считала лишь резвую лошадку Зорьку, запряжённую в рессорный экипаж английской работы.

Зорьку тятя купил на большой ярмарке, чтоб угодить дочери к шестнадцатилетию. Каурая тонконогая лошадка была так хороша, что нянька Лукинична не удержалась от восторга:

– Ай да красавица! Такую да в приданое – цены не будет! – Под суровым взглядом Афиногена Порфирьевича нянька осеклась, ровно жжёный блин со сковороды проглотила, потому что в доме Беловодовых о приданом не упоминают, точно так же, как в доме больного не принято говорить о покойниках. Хотя женихов вокруг Беловодовых крутилось можно зерновой лопатой грести (а то как же при таком-то богачестве!), Марфа с малолетства знала, что замужем ей не бывать, потому как сватаются к ней только ради приданого.

– Никому тебя не отдам, убогую. На беловодовскую казну охотников много, но только тебе с таким мужем не жизнь: капитал промотает, тебя в камору замкнёт, а сам с какой-нибудь бабой жировать будет на мои кровные денежки. Запомни, Марфушка: помру – всё тебе оставлю, Коломыйкин приглядит за порядком не хуже цепного пса. Ты его не обижай, он верный мужик, ты за ним как за каменной стеной будешь, – много раз говаривал тятя, тяжёлой рукой оглаживая дочь по голове.

Пальцы у тяти были толстые, тёплые и слабо пахли душистым мылом, что варили на собственной мыловарне. Работницы заворачивали каждый брусочек в вощёную бумагу, перевязывали красной ниткой и клеили тиснёную печать в знак отменного качества.

Кроме мыловарни, купец Беловодов владел стекольным заводиком, который выпускал стаканы и бутылки мутного зеленоватого стекла. Маленькая Марфушка любила играть оплавленными стёклышками, похожими на подтаявший лёд. Наезжая с проверкой на завод, тятя обязательно набирал для неё гостинцев, а однажды привёз стеклянного петуха с красной бородкой и пёстрыми крыльями. Упакованный в деревянную стружку петух загодя отправился в новый загородный дом, туда, куда сейчас ехала и она сама.

– Марфа Афиногеновна, тут всего двадцать вёрст. И не заметим, как долетим, – успокаивающе произнёс Коломыйкин.

Он улыбнулся краешками рта, и его лицо, изрезанное морщинами, слово бы ожило от такой малости. Коломыйкин помог Марфе забраться в экипаж и уселся рядом.

– Вы уж не серчайте на батюшку, он хотел как лучше. Чтобы городским кумушкам повода для сплетен не давать. Сами знаете, каковы бывают злые языки.

Не отвечая, Марфа кивнула: конечно, она знала! Она всё про себя знала и понимала. То, что она не такая, как все остальные дети, осознала годам к пяти, тогда ещё была жива матушка. Та любила привечать всяких странников и даже построила для них странноприимный домик в конце улицы, у реки. Хотя в господский дом странникам ходу не давали, иногда они просачивались во двор, чем гневили хозяина, который считал их побирушками и лентяями.

…В тот день Марфушка возилась на крыльце с куклами. Накануне тятя подарил ей новую «дочку», да не одну, а с целой коробкой нарядов. А там… Платья, юбки, бусы, туфельки, щётки! Были даже игрушечное зеркальце и совсем маленькая куколка – кукла для куклы. Марфуша усаживала куклу пить чай, когда вдруг откуда-то из-под руки высунулась сморщенная старушечья мордочка и глянула ей в лицо.

– Ой, милая! Да ты никак порченая? Така страшненькая! Да никто тебя с заячьей губой замуж-то не возьмёт! Никто не позарится. Бедная ты бедная! Добреду до Лавры Киевской, помолюсь, чтобы тебя поскорее Господь прибрал.

Марфушка не поняла, что непонятные старухины причитания относятся к ней. Она стянула куклу с кукольного стула, прикрыла её своим телом, чтобы старухе не вздумалось отнять её новенькое сокровище, и заревела в голос:

– Мама! Мама!

На Марфушкин истошный крик из дому выскочила простоволосая няня, прибежала мама, из окна высунулась горничная Маруся. Няня стащила старуху с крыльца и погнала взашей короткими злыми толчками:

– Кыш, ведьма проклятая! Ишь что удумала – ребёнка пугать!

Марфе запомнилось мамино лицо, серое, как льняные холстины, что бабы сперва бучат^[3], а потом отбеливают на снегу по весне.

И то, как старательно мама отводила глаза в сторону на вопрос о заячьей губе.

Поздно вечером, при свете лампады, Марфушка догадалась посмотреть на себя в кукольное зеркальце, потому что единственное зеркало в доме висело очень высоко, куда Марфушка не могла дотянуться. Кукольное зеркальце сначала отразило круглые любопытные глаза, потом нос, перекошенный на одну сторону, и затем…

Ужас, охвативший её тогда, сидит в глубине души до сих пор. «Неужели это я?» Дрожащим пальчиком Марфушка водила по глубокому шраму, который корявой стрелкой сбегал от крыльев носа и перетекал на раздутую губу. Она вдруг вспомнила руки доктора, тихие слёзы мамы и густой бас отца, говорившего, что на всё воля Божия.

Чтобы дочурка не заскучала, отец нанял для неё самых лучших учителей, и к семнадцати годам Марфа свободно говорила по-французски, легко справлялась с математикой, любила читать и умела играть на рояле, выписанном из Санкт-Петербурга от самого поставщика Императорского двора господина Беккера.

«Собой нехороша, зато умом Бог не обидел», – уверяла Лукинична. От нянькиных утешений становилось только горше и хотелось уговорить Боженьку сделать так, чтобы она стала красивой, пусть даже и глупой. Но время шло, красоты не прибавлялось, и она привыкла смиряться, хотя по ночам порой накатывала такая тоска, что хоть в петлю лезь. Но про то Марфа никому не рассказывала.

Погода для поездки выдалась прекрасная. Оставляя позади город, экипаж покатил по лесной дороге, насквозь пронизанной золотыми нитями солнечных лучей. Янтарные стволы сосен сменяли белизна берёзовых рощ и зелёное рядно молодой травы на лугах. По лесной тропке гуртом шли несколько баб с корзинами. Марфа подумала, что легко поменялась бы с любой из них своим богатством на то, чтоб иметь семью. Но лучше о таком и не мечтать, не рвать душу понапрасну. Она повернулась к Коломыйкину:

– Архип Иванович, купи, пожалуй, акции чугунки. Я читала в «Ведомостях», что начинают тянуть ветку до самого Нижнего Новгорода. А там ярмарка, сам понимаешь, дело верное.

– Сделаем, Марфа Афиногеновна. – Коломыйкин кашлянул. – А что прикажешь делать с векселями купчихи Бобовниковой? Чую, они скоро станут дешевле бумаги, на коих писаны. Надо бы предъявить к оплате, пока не поздно. У Бобовниковой лесок есть неплохой, можно попробовать поторговаться мирно. Рядом река, хорошо бы лесопилку поставить.

Марфа закуталась в кружевную мантильку со стеклярусной бахромой. По сарже простого дорожного платья скользили пятна света и тени от крон деревьев. Казалось, что от птичьего щебета колышется воздух.

– Бобовникова… – Она задумчиво потеребила стеклярус, блеснувший красными огненными искорками. – Бобовникову не трогай. Пусть векселя лежат до поры до времени.

– Но ведь прогорят деньги-то, а они на деревьях не растут, – возразил Коломыйкин.

– Пусть прогорят. Бобовникова ведь с малолетними детьми вдовой осталось. Не хочу по миру их пускать, брать грех на душу.

Коломыйкин резко дёрнул кустистой бровью:

– Воля твоя, Марфа Афиногеновна, только та самая Бобовникова о тебе злое говаривала…

– Знаю, – отозвалась Марфа, – наслышана, что я собачьей шерстью до бровей заросла и что у меня козьи копыта вместо ног. Мне Лукинична все сплетни приносит. Пусть брехня Бобовниковой остаётся на её совести, а я свою марать не хочу.

– Язык бы отрезать твоей Лукиничне, – буркнул Коломыйкин и сурово насупился.

Марфа примирительно склонила голову:

– Ты вот что, Архип Иванович. Говорят, что городская управа задумала сиротское училище строить, так сделай взнос тысяч пять от своего имени. Хочу похлопотать, чтоб тебя в почётные граждане вывести. Как думаешь?

– Премного благодарен. – Архип Иванович склонил голову. – Не сомневайся, отслужу честь по чести.

– Да я и не сомневаюсь.

Лошадка Зорька без натуги преодолела крутой подъем, и с горки показалась крыша особняка с треугольным портиком над главным входом. Коломыйкин привстал с сиденья:

– Обозревай владения, Марфа Афиногеновна. Батюшка, Царствие ему Небесное, наилучших архитекторов приглашал, чтоб тебе потрафить. Глянь, красота какая! В именьице и прудик есть с карпами, и липовая аллея посажена. Прислуга нанята, нянька Лукинична со вчерашнего среди них порядок наводит. Встретим тебя хлебом-солью, как полагается новой хозяйке.

«Жаль, через порог тебя перенести некому», – подумал он про себя, но тут же отогнал глупую мысль и принялся подсчитывать, сколько прикупить акций железных дорог, чтоб не остаться внакладе.

Санкт-Петербург,
2017 год

Когда в жизни происходит нечто страшное, кажется, что хуже быть уже не может. Оказывается – может. То, что взрыв в петербургском метро, из которого она вышла с одной царапиной на брови и рваной курткой, переломил судьбу пополам, Инна осознала после того, как целый день не могла дозвониться до Олега. Его телефон упорно находился вне зоны действия. С одной стороны, грызла обида, что жених не интересуется её состоянием, а с другой – нарастала тревога, вскоре заполонившая собой все мысли и чувства.

Трясущимися руками она заправляла кофеварку, но кофе выпить забывала. Выливала его в раковину и снова засыпала зёрна в кофемолку. Телевизор и интернет безостановочно транслировали новости о взрыве на перегоне у станции «Технологический институт». Комментаторы наперебой рассказывали о количестве погибших и раненых, обсуждали предположительного террориста – интеллигентного молодого человека в очках и с рюкзачком за плечами. Вновь окунаться в прошедший день представлялось невыносимым. Хотелось заснуть, провалиться в освежающий сон и проснуться в позавчерашнем дне, бодрой и отдохнувшей. Но стоило закрыть глаза, как мысли резво бежали вниз по эскалатору и приводили на платформу метро к той самой старухе, что своим недовольством спасла жизни им с Олегом.

Телефон будущей свекрови тоже молчал. Ближайший друг Олега – Павел Лукьянов – невнятно ответил, что Олежка, наверно, ещё не отошёл от шока, потому что в конторе его нет и сегодня не ожидается. Инне казалось, что тревога смотрит на неё из всех углов и злобно скалит зубы. Воображение рисовало вытянутую морду горгульи с острыми клыками и прищуренными глазами хищника в ожидании жертвы. Некстати вспомнилось, что проездом по Испании она однажды сфотографировалась в обнимку с горгульей. «Говорят, фотографироваться с нечистью – плохая примета», – написала в ответ подруга, когда Инна сбросила ей в сообщение забавный снимок. Тогда она не придала значения словам Наташи, но сейчас почему-то вспомнилось. Это произошло год назад в Барселоне, ещё до знакомства с Олегом. Она стояла в толпе туристов и делала вид, что не замечает пристального взгляда высокого иностранца в мятой панаме. Он оторвался от группы англичан во главе с гидом и встал рядом с ней.

– Красиво, правда?

Не отвечая, Инна пожала плечами.

Он не отставал:

– Вы в первый раз в Барселоне?

Его голос звучал со спокойным дружелюбием, и Инна удостоила его взглядом:

– В первый, а вы?

– Я тоже в первый.

– Питер, не отставай! – закричали ему из группы.

Питер досадливо отмахнулся рукой:

– Идите, я догоню. – Он переступил с ноги на ногу и застенчиво улыбнулся: – Вы откуда?

– Из России.

– О, Достоевский, Чайковский, балет.

«Ещё скажи матрёшка и балалайка», – мысленно довершила Инна. Но англичанин не стал продолжать ассоциативную цепочку, а внезапно предложил:

– Давайте я вас сфотографирую. Вы будете прекрасно смотреться в обнимку с горгульей.

И дёрнула же нечистая согласиться! Лихорадочно пролистав фотоальбом в смартфоне, Инна удалила снимок и несколько минут сидела в оцепенении, бездумно уставившись в пространство по ту сторону окна.

Её дом с просторной трёхкомнатной квартирой считался элитным, зато напротив, границей между двумя мирами, располагалась унылая серая панелька с обшарпанными стенами. Женщина на балконе спокойно развешивала бельё, и Инна подумала, что легко поменялась бы с той квартирами, лишь бы рассеялась тягучая неизвестность, которая высасывает силы и нервы. Стискивая кулаки, она кругами бродила по квартире, то и дело загадывая: «Он позвонит, когда я сделаю сто шагов». «Он позвонит, если под окном проедут десять синих машин».

Шаги отсчитывались, машины проезжали, а телефон мёртво темнел потухшим экраном.

Смартфон ожил ближе к семи вечера. Звонил Павел, друг Олега. У Инны внезапно пересохло во рту, и она едва смогла вымолвить короткое «да».

– Инна, я даже не знаю, как сказать. – Голос Павла звучал с пугающей стёртостью речи.

Инна замерла, и динамик донёс судорожный вздох Павла, словно он бежал стометровку.

– Инна, Олег погиб. Несчастный случай.

Инна стиснула телефон в руке:

– Не может быть! Это какое-то недоразумение!

Сказанное не укладывалась в голове, и она по инерции спорила, убеждая Павла, что он ошибся.

Он долго молчал:

– И ещё одно. Ты на Олегову маму не обижайся, у неё сейчас весь мир рухнул, так что пойми правильно. – Он мямлил, тянул время и наконец выдал суть: – Марина Евгеньевна поручила мне передать, чтоб ты не появлялась и не звонила. Она не хочет тебя видеть.

Ах, вот в чём дело! Инна отключила телефон и зло скривила губы. Теперь всё понятно. Олег, конечно, жив-здоров. Под предлогом психологической реабилитации жениху ограничили связь или отправили его за границу, а невесте сказали, что умер, чтобы отвязаться ради более удачной партии. Обычное дело, если судить по книгам или телесериалам. Надо поехать домой к Олегу и расставить точки над «i».

Она сгребла с вешалки куртку, вспомнила, что целый день пробродила по квартире в пижаме, спешно переоделась в то, что попало под руку, и открыла приложение для вызова таксомотора.

* * *

– Вы слышали про взрывы в метро? Ужас! По радио сказали, что у них уже есть подозреваемый. Вы не против, если я прибавлю громкость?

Таксист разговаривал без перерыва. Его болтовня хотя и раздражала, но перебивала страшные мысли об Олеге, от которых делалось худо до тошноты. Из Купчино до Васильевского острова по пробкам ехать около часа.

На площади Труда взгляд зацепился за арку Новой Голландии, сумрачно и таинственно повисшую над водой Адмиралтейского канала. В детстве Инна представляла, что внутри находится сказочное королевство, куда нет доступа посторонним. Сейчас там общественное пространство с зимним катком, ресторанами, кафе и уютными скамейками, где хорошо сидеть вдвоём и любоваться танцем снежинок в свете ночных фонарей. В выходные в Новой Голландии так много народу, что машину приходится парковать за несколько кварталов.

С Благовещенского моста, сквозь кружево чугунного ограждения, открывалась перспектива Невы с тёмной весенней водой, в которой золотыми бликами отражались купола огромной церкви Успения Пресвятой Богородицы. По мере приближения к точке назначения Инна всё крепче и крепче сжимала кулаки, пока не поняла, что не может разогнуть пальцы.

Четырёхэтажный дом старой постройки, где жил Олег, слабо отсвечивал розовым светом закатных лучей. Снег везде сошёл, и будущие клумбы влажно топорщились оттаявшей землёй. Весной здесь высаживали алые гроздья гераней в окаймлении нежной зелени травяного бордюра. Собственную придомовую территорию перегораживал шлагбаум, чётко обозначавший статус элитной недвижимости в самом дорогом районе города.

У подъезда Олега стоял Павел и курил. В коротком пальто с небрежно накрученным на воротник длинным шарфом он выглядел бы записным щёголем, если бы не озабоченное выражение лица с усталым потухшим взглядом.

– Ты всё-таки приехала?

Инна посмотрела ему прямо в глаза:

– Да, приехала, потому что я тебе не верю. Олег спасся во время взрыва не для того, чтобы умереть. И если его мать думает, что своим обманом может разлучить нас, то она ошибается. Мы любим друг друга и будем вместе!

Олег покрутил сигарету в пальцах:

– Похороны в пятницу в двенадцать дня в крематории.

Небо обрушилось на голову и плечи, белой спиралью закрутив дома, деревья с голыми ветками, окна с бликами электрического света. Чтобы не упасть, Инна двумя руками схватилась за Павла и повисла на нем всей тяжестью тела. Дышать, надо дышать. Глубоко и ровно. Она несколько раз жадно схватила ртом воздух.

– Как он погиб?

Павел отбросил сигарету в сторону и хрипло ответил:

– Утонул.

Слова поразили своей нелепостью.

– Утонул? Как? Где?

Она не слышала своего голоса, но оказалось, что её горло в состоянии воспроизводить связные звуки.

Павел пожал плечами:

– Ужасная трагедия. Не хотел тебе говорить, но всё равно кто-нибудь проболтается. – Он поёжился, натягивая шарф на подбородок. – Олег уехал отмечать своё спасение на дачу, похоже, хлебнул лишнего и пошёл купаться в бассейн. Наверно, поскользнулся и ударился затылком о плиточный пол. Ну, а дальше… – Он крепко взял её за локоть и подвёл к машине. – Садись, я отвезу тебя домой, здесь тебе делать нечего.

* * *

Как бы ни противилась мать Олега, Инна приехала в крематорий ровно к полудню и всю церемонию каменно простояла позади всех, не проронив ни единой слезинки. Слёзы закончились сразу, едва смерть Олега окончательно поставила жирную точку на её неудавшейся судьбе. Ей казалось удивительным, что город продолжает жить своей жизнью, что люди смеются, на детской площадке играют дети, что певцы поют, что в квартире наверху собралась шумная вечеринка, а кто-то весело и беспечно пытается отбивать чечётку по гулкому ламинату. Без Олега окружающее представлялось бессмысленным, словно она шла по безводной пустыне, а с каждым шагом горизонт отодвигался всё дальше и дальше, пока окончательно не пропал в мареве пыльной бури.

Инна видела, что мать Олега её заметила, но не подала виду и сразу кинулась поправлять ленты на траурном венке.

Самой Инне было, в сущности, безразлично, кто и что о ней подумает. Гроб не открывали. Лакированный ящик с золочёным позументом стоял на возвышении, укрытый грудой цветов. Распорядитель церемонии с фальшиво-скорбной миной произносил длинную монотонную речь о том, каким замечательным человеком был покойный и сколько он мог бы претворить планов, если бы жестокая смерть не оборвала его жизнь на взлёте.

Стоящая впереди девушка шёпотом жаловалась подруге, что ей жмут туфли. Пожилой дядечка справа исподтишка положил в рот пластинку жвачки и активно задвигал челюстями. Жена пробурчала ему что-то сердитое, но он отмахнулся от неё как от назойливой мухи.

Инна боком выскользнула из зала и опустилась на скамейку в закутке за колонной. То, что лежало в гробу, за дверью зала уже не являлось её женихом с тёплыми руками и волной пшеничных волос надо лбом. Скоро его лёгкое дыхание вместе с копотью дыма улетит в небытие и без следа растает в весеннем воздухе.

Обстановка в крематории походила на ту, что бывает во Дворце бракосочетания. Толпы людей с цветами, негромкие разговоры. Двери зала открываются.

– Приглашаются Беловы. Прошу не задерживаться.

Церемония, музыка, выход в другой коридор. Двери снова открываются.

– Приглашаются Ивановы…

Отличие было лишь в тёмной одежде и безнадежных взглядах близких родственников. Но и на свадьбах так бывает.

Прикрыв глаза, Инна попыталась вспомнить лицо Олега, когда он делал ей предложение, и машинально покрутила на пальце помолвочное кольцо с бриллиантом из Амстердама. Олег сердился, если она забывала его надевать.

– Зая, ты пойдёшь на поминки? – вклинился в размышления высокий женский голос с мягкой протяжной интонацией южнорусского диалекта.

– Нет, мне надо на работу, – отозвалась та, которую назвали Заей. – А ты? Ты ведь Олегу вроде бы родственница.

Высокий голос фыркнул:

– Им бедные родственники из провинции не нужны. Кстати, ты видела Олегову невесту? Такая стройная блондиночка в тёмно-синем платье? Она у двери стояла. Вроде бы Инна. Олег мне недавно фото присылал, где они вдвоём в обнимочку.

– Не обратила внимания. Я вообще не люблю всякие похороны. И сейчас не пошла бы, если бы мама не заставила. Если помнишь, они с Мариной Евгеньевной давние подруги. – Женщина сделала паузу. – Я и не знала, что у Олега была невеста.

«Была… Именно что была», – с горечью подумала Инна, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия.

– Олежка, видать, к этой Инне сильно прикипел, – сказала первая женщина после непродолжительного молчания. – Он обычно матери никогда не возражал, а тут пошёл наперекор. Мать ему давно другую невесту приискала с папой-миллионером, чтоб, значит, слить капиталы. А Олег ни в какую. Он мне звонил поздравить с Восьмым марта и жаловался, что родители поедом едят из-за свадьбы. – Она всхлипнула. – Ужасная, нелепая смерть.

– Я слышала, Олег на радостях, что остался жив после взрыва в метро, напился в стельку. Говорят, пустые бутылки по всей даче валялись, – вставила Зая. – Представляешь, уцелеть в теракте и… – Она оборвала речь и вздохнула. – Знаешь, я когда услышала об Олеге, то сразу подумала, что ему бумеранг прилетел.

– Ты имеешь в виду ту девушку? Она выжила? – быстро спросила первая женщина.

Зая ответила после шуршания целлофана. Наверное, доставала бумажный носовой платок.

– Выжила, но осталась инвалидом. Божия мельница мелет медленно, но верно.

Какой ещё случай? Какая девушка? Разговор двух незнакомок принял столь неожиданный оборот, что Инна подалась вперёд, боясь пропустить хоть слово. Но женщины прекратили разговор. Высунувшись из своего убежища, она увидела две удаляющиеся фигуры и, не отдавая отчёта в своих действиях, побежала за ними.

Народу в вестибюле набралось порядочно. Цветы, слёзы, тихие разговоры, тёмная одежда и запах – отвратительный цветочный запах, забивающий ноздри.

Она догнала женщин по дороге к автобусной остановке:

– Пожалуйста! Стойте! Подождите! – Остановившись, женщины посмотрели на неё с изумлением. Девушка перевела дух:

– Я Инна, невеста Олега. – Она смешалась. – Была невестой. Вы только что говорили обо мне. И об Олеге. – Одна из женщин, высокая, с роскошными рыжими волосами, смотрела непроницаемо, а другая – плотная и черноглазая – покраснела. – Я не подслушивала, просто случайно оказалась рядом, – стала оправдываться Инна.

– И что вы хотите?

Судя по голосу, черноглазая оказалась Заей.

Инна посмотрела ей в глаза:

– Объясните мне, что за случай вы упоминали. Мне очень важно знать всё об Олеге.

Она и сама не смогла бы сформулировать, зачем спрашивает, но точно чувствовала необходимость собрать любую крупицу памяти о женихе.

Женщины переглянулись. После короткой заминки ответила рыжеволосая:

– Ну что ж. Не вижу необходимости скрывать, хотя о покойниках плохо говорить не принято.

Лёгким движением она откинула со лба прядь волос и скользнула взглядом по рядам бетонных колумбариев с замурованными урнами. Весенний ветер трепал лепестки искусственных цветов около именных табличек. В кронах деревьев драли глотки вороны.

– Пожалуйста, – напомнила о себе Инна.

Рыжеволосая наклонила голову набок и медленно произнесла:

– Пару лет назад Олег на переходе сбил девушку. Она получила множественные травмы и долго находилась между жизнью и смертью.

Она замолчала, давая Инне время осмыслить сказанное.

– Но ведь Олега не посадили, у него нет судимости, – возразила Инна, – значит, он не виноват.

– Он был виноват, – резко отозвалась Зая. – Мы все знали, что он виноват. Но родители дали взятку или с кем-то договорились, и Олега признали невиновным.

Обрушившаяся на голову новость застала Инну врасплох. Она по-бабьи прикоснулась ладонью к щеке и сбивчиво спросила:

– А где сейчас эта девушка? Как её зовут?

– Больше мы ничего не знаем, – ответила за двоих Зая. – Мы и так сказали тебе слишком много.

Небеса всё-таки решили заплакать, и серые тучи над крематорием разразились мелким холодным дождём. Женщины ушли на остановку, а Инна достала телефон и вызвала такси, потому что никакая сила не заставила бы её вновь спуститься в метро.

* * *

С силой жахнула входная дверь, и по длинному коридору раздался топот копыт соседки. У соседки, конечно, были ноги, но громыхала она гораздо крепче лошадей в крытом манеже на ипподроме. Правда, сама Анфиса теперь тоже ходит шумно, потому что одна нога короче другой, и как ни старайся ступать ровно, нет-нет да стукнешь подошвой о пол. В кроссовку она вложила ортопедическую стельку, но на вторую стельку в тапки денег не хватило, а не будешь же дома ходить в уличной обуви. Вот и приходится хромать в полторы ноги до кухни в дальнем конце огромной коммунальной квартиры.

Сквозь чисто вымытое стекло в комнату заползал туманный весенний вечер. На противоположной стороне улицы мягко светились квадраты окон, за которыми размытыми силуэтами мелькали тени.

Анфиса подумала, что пора попить чаю на ужин, но не хотелось идти в кухню, поэтому она разломила сушку и снова взялась за книгу. Телевизора она не имела, шариться в интернете считала бесполезным занятием, зато книг в съёмной комнате оказались целые груды.

Анфиса подумала, что про книгу нельзя сказать «вещь» или «предмет». Книга – это нечто особое, волшебное, то, что имеет власть силой слова изменять ход мысли или даже саму жизнь. Казалось бы, ничего хитрого: бумага, буквы, слоги, а начинаешь читать – и понимаешь, что душа умеет перемещаться в пространстве и во времени.

– Это всё на выброс, – сказала хозяйка при сдаче комнаты. Она указала на стопки книг, перевязанных бечёвкой. – Будет время, вытащи на помойку. Остались от старого хозяина. Здесь какой-то одинокий старичок жил, вот и захламил жилплощадь.

– Конечно, выброшу, – горячо пообещала Анфиса, жадно скользнув взглядом по пыльным корешкам. Само собой, выбрасывать книги она не собиралась и сразу же посчитала их даром судьбы за пережитое в последний год.

Съёмная комната была малюсенькой, всего десять метров, зато арендная плата невысокая. Благодаря тому что хозяйка не драла три шкуры, стояла очередь из желающих жить в клоповнике, представляющем собой кишку коридора с дверями по обе стороны, один туалет на девятерых жильцов и огромную полутёмную кухню с тремя газовыми плитами и ржавой раковиной. Анфиса считала, что ей повезло заполучить комнату, – пусть удобства минимальные, но зато неподалёку шумный Невский проспект, станция метро «Чернышевская», Таврический сад и тихие узкие улочки с восхитительными названиями: Кавалергардская, Захарьевская, Фурштатская, Потёмкинская, Очаковская…

Если пройти от дома чуть подальше, то в перспективе Шпалерной улицы застывшей музыкой вырастет бело-голубой Смольный собор, глядя на который Анфисе всегда хотелось восторженно заплакать от безупречности и выверенности его линий, достигающих полной гармонии с петербургским небом.

За стеной внезапно раздались истошные вопли нескольких мужских голосов. Анфиса вздохнула. Сосед обожал включать телевизор на полную громкость и смотреть политические ток-шоу, где участники передач почему-то всегда орали громче, чем торговки на базаре. Приплачивают им за крик, что ли?

Заданный самой себе вопрос повис в воздухе, растворяясь в понимании, что любая убогая коммунальная обстановка в сто раз лучше, чем отдельная квартира матери, где она третья лишняя. Здесь, в коммуналке, на своих, пусть и арендованных, квадратных метрах нет ни отчима с пивным животом и наглыми глазами, ни заискивающего тона матери, постоянно извиняющейся перед отчимом за крохотную хрущёвку и за «хвост» в виде взрослой дочери, которая никак не съедет, чтобы жить самостоятельно. Так сложилось, что Анфиса всегда чувствовала себя ненужной, мешающей матери жить спокойно и счастливо.

В детстве Анфиса постоянно болела, и мама, утирая слёзы полотенцем, часто горько упрекала:

– Не могу нормально заработать! С одного больняка снова на больняк. – «Больняками» мама называла больничные листы. – Да я на юг ни разу не ездила! В Турции не была! В одних джинсах два года хожу! И всё из-за тебя!

Тогда Анфиса сжималась в комок, стараясь стать как можно меньше ростом, а лучше юркнуть в мышиную норку и лишь иногда выбираться оттуда во двор поиграть с подружками.

В лучшую сторону Анфисина жизнь стала меняться с приходом в школу нового учителя физкультуры Дмитрия Потаповича. Он был молодой, большеголовый и очень весёлый.

Однажды, когда Анфиса неприкаянно сидела на площадке перед школой, он присел рядом с ней:

– А ты почему домой не идёшь? Простудишься.

Стоял декабрь, с неба валил сырой снег, холодом пробираясь за шиворот и леденя пальцы ног.

– Так.

Анфиса неопределённо дёрнула плечом и насупилась. Не станешь же говорить учителю, что мама наказала погулять после школы, потому что у неё будут гости. Под гостями, конечно, подразумевался дядя Юра, который принесёт вина, мама накроет стол и будет сидеть рядом с ним, раскрасневшаяся и весёлая.

Дмитрий Потапович помолчал и стряхнул с её воротника налипшие снежинки.

– Ты ведь из пятого класса, верно?

Анфиса кивнула головой и уточнила:

– Из пятого «Б».

– Это хорошо, что из «Б», – усмехнулся Дмитрий Потапович и неожиданно огорошил: – Знаешь, приходи-ка ты завтра сразу после уроков в спортзал. Посмотрим, что из тебя получится.

К третьему курсу Университета имени П.Ф. Лесгафта из Анфисы получился мастер спорта по лёгкой атлетике и кандидат в российскую сборную на международные соревнования по спринту.

Большую часть времени занимали тренировки, сборы, выезды в спортивные лагеря, и дома она почти не появлялась, к явной радости матери и отчима. Уже была отложена приличная сумма на первый взнос за собственную квартиру, на горизонте маячило предложение стать вторым тренером в Детско-юношеской спортивной школе, а потом всё оборвалось, словно судьба достала огромные ножницы, два раза щёлкнула и перерезала ниточку, на которой висела её жизнь.

* * *

Накануне того рокового дня Анфисе приснился странный сон. Она находится на дне колодца. Как она там оказалась, Анфиса не поняла. Видела лишь влажные цементные кольца, уходящие вверх, и клочок голубого неба над головой. Она пыталась выбраться, царапала ногтями зазор между кольцами, ныряла в тёмную воду в поисках выхода, но с каждым движением всё больше и больше погружалась на дно без надежды на спасение.

Проснулась она от частого биения сердца и села на кровати, пытаясь привести мысли в порядок. Спорт приучил её к дисциплине и собранности, поэтому уже через десять минут она выкинула глупости из головы и натянула спортивную форму для пробежки.