Loe raamatut: «Мы остаёмся жить», lehekülg 4

Я взял его под руку; и мы вместе, передвигаясь маленькими шажками, направились на поиски ночлега. Попутно, нам ещё не мешало бы разобраться: а какую именно часть города занесли нас наши пьяные ноги?!

Шаг за шагом – мы медленно шли в темноту. Флавий Тиберий – совсем уже потерял сознание; и мне пришлось тащить на спине уже два тело – его и своё собственное.

По Риму, ночью: бродят призраки его давних побед и давно ушедшей славы. Колизей – остался давно позади; где мы? Только звёздам известно – но они молчат об этом. Я пытаюсь найти путь к знакомым нам местам по небу. Но у меня двоится в глазах, поэтому двигаться мы можем только наугад.

Может быть, кто-то уже гонится за нами. Чьи глаза выглядывают из-под тёмных углов?! Какому разбойнику понадобились мы?!

Мне страшно. Я слышу биение собственного сердца. Я сворачиваю в каждый проулок – мы давно заблудились. Глаза мои скачут в разные стороны, пытаясь словить подсказку; но она всегда ускользает. Я пытаюсь понять, куда нам следует пойти, чтобы дойти до дома. И не нахожу ответ. Я напуган до самого мозга костей.

По пути, на одной из улиц, я наткнулся на повозку, забитую сеном. Во всех окнах: давно уже люди спят. Время уже не то, чтобы просить людей переночевать.

Единственный выход для нас я вижу только в этой повозке. В ней можно несколько часов отоспаться – хотя бы до первых солнечных лучей. А потом: уже с новыми силами, кое-как добраться до знакомых мест. Сейчас же: это невозможно. Я прожил в Риме не одну сотню лет, но так до конца и не узнал обо всех его улицах, закоулках и тайнах.

Я сообщил Флавию Тиберию о своей идее и не встретил с его стороны никаких возражений. Решение было принято единогласно. И мы – легли в стог сена в повозке, прислонившись поближе к стенке: так было удобнее и так нас было труднее найти.

Мы заснули мгновенно; хоть Флавий Тиберий уже и так заснул задолго до этого.

Мы не проснулись под утро. И как всегда, это бы огромной ошибкой.

Утром, крестьянин, закончив свой визит у сестры – направился в свою родную деревню, вместе с сеном, которое так никому и не успел продать. Ему нужно было со своей повозкой и старой клячей выехать как можно раньше, чтобы успеть домой, пока не наступила совсем уж поздняя ночь.

Конечно же, он не заметил нас – ему было не до того.

Он сел за поводья и его повозка вместе с нами – медленно, но верно, поплелась на север. Очень скоро, мы оказались у ворот. А затем: далеко от Рима.

Тем временем, мы ещё спали. И даже не замечали, что Аппий Примул с каждой минутой становится всё ближе и ближе к нам.

Большое путешествие – начинается с маленьких падений и шажков назад.

Танец Первый

Это был действительно странный век.

– Конечное состояние такое, что уши заворачиваются каждое в свою раковину; кисть руки сама тянется к локтю, а из пупка доносится радостный свист.

После взятия Константинополя, криком пронесшегося по всей Европе – прошло уже двадцать лет. Но стоны и вопли тех, кто погиб смертью отважных – нет, пожалуй, самой простой и страшной, несправедливой смертью – до сих пор отзываются у меня в памяти.

– Как крики потерпевших кораблекрушение ещё три дня и три ночи блуждают по морю, пугая всех, кто случайно проплывает мимо.

Это – был корабль дураков, из года в год плывущий по Рейну от севера к югу и затем наоборот. И я был на нём капитаном.

Мы неслись сквозь порта, леса и дикие пляжи. Пейзажи сменялись чаще, чем наше настроение. Здесь, в отличие от других кораблей, никогда не бывало скучно. Дураки матросы бегали по палубе, пытаясь поймать друг друга, или занимая время играми, смысл которого не сумел бы понять никто.

Одной из прекраснейших отличительных черт корабля дураков заключалась в том, что в массе пустоголовых громил – можно было найти несколько истинно интересных и высоких духом людей. На других кораблях – их нечего и искать. Что им делать там? Кто приютил бы их? А на корабле дураков найти себе дом сможет кто угодно. Кого угодно общество может назвать дураком и сослать на один из таких кораблей.

Одним из таких редких людей был Голова-Тыква. По некоторым данным, которые проверить было невозможно – он был выходцем одной из знатных семей, проживавших в славном городе Нюрнберге с давних времён.

Он говорил мало: он – наблюдал. А когда ему хотелось что-то сказать – он всегда рассказывал. А рассказывать он умел только о любви, о ветрах или о болезнях. Всё потому, что он был очень интересным человеком. И очень больным – во всех отношениях. Имя, которым он называл себя – говорило о нём и в переносном, и буквальном смысле. Тыкву с головы он никогда не снимал.

Он достаёт бутылёк со спиртом и делает из неё добрый глоток. Я спрашиваю его:

– Зачем ты делаешь это сейчас?

А он отвечает:

– Потому что у меня болит горло.

Он прижимает руку к груди: там, где находится сердце.

– Оно болит у меня уже целый год – и не только горло, понимаешь – и ты знал об этом. Моя огненная вода помогает мне справиться с болью. Но она не поможет – от моей любви даже время не спасёт.

– Время сжигает всё лучше, чем огонь. Подожди ещё недолго – и это пройдёт.

– Лучше я буду пить. И от горла это тоже спасает.

Он продолжил:

– А ведь правда: горло болит куда сильнее, чем разбитое сердце.

– Почему ты не обратишься к врачу?

– А я обращался – как раз тогда, когда был достаточно пьян для этого, – кивает он и закрывает глаза, – они сказали мне, что моя болезнь – неизлечима; и что мне следует меньше пить. За это – я не могу их простить.

Он смеётся, слегка опустив свою тыкву вниз.

– Ну, конечно же, я их не слушаю.

На корабле дураков: всегда танцы и пляска. Когда мы причаливаем в каком-нибудь порту, мы всегда ищем, у кого бы выпросить монетку – это наша старая традиция. А так – золота у нас полно, хоть об этом и не скажешь по первому взгляду. Люди забыли о нас; мы стали никем. Так с какой стати мы должны относиться лучше к ним?! Каждый город получает тех сумасшедших, которых заслужил.

Мы стали париями этого мира; и каждый по своим причинам. Я – из-за того, что просто однажды проговорился на людях, что ни время, ни оружие мне ни по чём и что я бессмертен. Видишь, даже тех, кто говорит одну лишь правду, считают за дураков. Я сказал людям, что видел и Спартака, и его восстание; и первых цезарей, и их борьбу за власть. Да, всё это правда. Однажды ночью в грязном и зловонном Париже я проговорился. Тогда мне пришлось надолго покинуть этот город. Меня считали там за сумасшедшего. Оно и лучше; ведь что произошло бы, если люди и вправду поверили в то, что их главного врага и друга – смерть – можно преодолеть?! А ведь это не так. Она придёт за всеми – даже за мной. Это лишь вопрос времени – так ли он важен, когда конец один и тот же?!

Пройдёт ещё не одно столетие. Упадёт ещё не один Константинополь.

А я: всё так же буду оставаться жить и путешествовать по миру, в роли капитана корабля дураков.

– Что ты сделаешь в первую очередь, когда сможешь выбраться с этого корабля? – спросил меня один из сумасшедших.

Никто не может покинуть корабль по своему желанию. Сначала он должен найти того, кто примет дурака таким, каким он есть. Таков закон – нарушители страдают хуже, чем мученики ада и мечтают о смерти. Лучше оставаться на борту и ждать, пока найдётся тот, кому будет безразлично: дурак ты или обычный человек. Сколько лет я уже шатаюсь по этим водам и трясусь на корабле, но ни разу не видел такого чуда.

– Не знаю, – честно ответил я, – отправлюсь в Индию, если хватит сил. Я капитан – а значит, если я покину корабль, то и корабля самого не станет. А без него – Европа мне в одном месте сдалась. Я найду для себя новый мир.

– Думаешь, доживёшь?

– Я – бессмертен. Я и не до такого доживу.

Я бы мог рассказать ему многое. Но он не слушал, хоть и сам начал этот разговор. Голова-Тыква так устал от молчания, что готов был слушать, даже бессвязные звуки – лишь бы до него доносились человеческие голоса. А я – готов был говорить; но мало удовольствия от беседы с пустотой.

Вместо вопросов, которые рано или поздно задаёт себе каждый человек, я попробовал спросить у него:

– А как ты попал сюда? В смысле: всё дело только в тыкве?! Я много наблюдал за всеми членами своего экипажа; и ты мне кажешься самым нормальным человеком на их фоне.

Он не ответил, будто ничего и не слышал. Я повторил вопрос:

– Что ты делаешь среди безумцев?

– Видишь ли, – замялся он с ответом, – я прожил очень печальную жизнь. Я родился в одном городе во Фландрии – не вижу смысла называть его.

Он опустил взгляд себе под ноги.

– Я не хочу рассказывать тебе сейчас о своей жизни; она – совсем не интересна и не столь важна. Я просто скажу: единственным моим светом во тьме, единственным голосом, через который со мной говорил Господь – была моя сестра. Но она исчезла много лет назад. Я надеюсь встретить её, чтобы сделать то, чего не успел, пока мы были вместе.

– Вы были близки.

– Сильнее, чем это можно было представить. Даже, когда она теряла сознание, а я называл её последними словами – мы любили друг друга. Мы держали свои чувства в тайне – даже друг от друга. Мы делали всё, чтобы об этом не узнали другие. Я бил и издевался над ней. Но не всерьёз – никогда. Мы оба понимали: так нужно было. А потом, произошло то, что произошло. Она исчезла и я исчез. Возможно, мы и встретимся. Но Господь редко бывает щедрым на подобные чудеса.

Он вздохнул.

– Как я попал на корабль дураков? Как и все остальные. Я был не нужен никому в своём городе. Меня считали за урода. Я прятался от них. Они меня находили. Но просто отправить на тот свет – никто не решался. Мне повезло с кораблём. Я отдал ему все деньги и получил взамен второй шанс – далеко от толпы.

Действительно: странный и безумный век; как и люди в нём. Впрочем, как и все времена.

Но во всём, даже в этом, можно найти свою каплю мудрости.

А мы всё продолжали плыть по этим волнам, будто было вечно пьяными, вечно весёлыми и не унывающими, пока весь остальной мир проплывал мимо нас.

Но проживая так недели, месяцы, годы – невольно начинаешь тосковать по скучному миру людей со всей их скупой моралью и законами. Ведь в стране дураков, где если ты не танцуешь, то только спишь – нет законов. А это утомляет. Хочется вернуться в мир людей. Кто-то настолько обезумел, что не хочет ничего. Но мне хочется. Просто вернуться к самой обыкновенной любви, путь которой я проплывал уже не раз – со всей её болью и разочарованиями.

Но река, по которой мы плывём, да и этот корабль – крепко держат меня, что и не вырваться. А я и не жалею. Этот путь – да и любой – стоит того, чтобы пройти его, пусть и не один, а сотню раз.

И вот, наконец, это свершилось: сквозь неумолкающую музыку и пляску стульев, досок и кастрюль на горизонте вырос ещё один порт. Мы давно ждали его – пристанище для кораблей нужно было нам, чтобы ненадолго сойти на берег и развлечься с людьми. И они ждали нас – пусть и сами о том не догадывались. Каждому городу нужно отправить куда-нибудь своих дураков. Для этого мы и нужны – всегда готовые принять каждого, кто больше не нужен нигде.

Хоть нам и казалось, что шпиль городского собора и крыши домов совсем недалеко, в порт нас занесло течением только под вечер. У нас как раз кончился спирт и нам нужно было пополнить свои запасы. Несмотря на то, что была уже почти ночь и горожане предпочитали отдыхать каждый в своей крепости – мы сошли на берег. И праздник разгорелся для нас с новой силой. Для местных это было хуже облавы пиратов. Корабль дураков причалил к берегам. Молитесь, чтобы мы покинули вас скорее.

Так мы сошли на берег: дурацкая команда и я – их бессмертный капитан. Мы шли по улицам, будто это были наши родные края. Здесь были все: Голова-Тыква, Голова-Кастрюля и безумный турок, и бездомный аристократ из кёльнских трущоб. Кто находит себя в труде, кто в науках, кто в искусстве; а все мы – нашли себя в безумии. Мы свободны. И мы счастливы. Мы сидим на мешках с золотом, питаемся объедками и ходим в обносках. С нами всеми «что-то не так», от нас отказались наши друзья и близкие. Поэтому, мы здесь. И никто из нас не виноват в том, что мы стали теми, кем, видимо, нам всегда было стать суждено.

Но человек – остаётся жить. И в своём безумии и отчаянии – умудряется найти для себя счастье.

Вот мы и идём – держимся вместе – ступаем все по своей дороге.

На берег нас вышло всего восемнадцать человек – ещё несколько испугались суши и решили остаться на борту.

Сердце, мозг и душа любого города в Европе – все находятся в одном месте – на рыночной площади. А печенью и почками им служат кабаки, в которые путник может заглянуть в любое время суток и попросить себе место у огня. За соответствующую плату, конечно.

Для безумца, особенно с деньгами, никогда нет никакой гарантии, что его не убьют – разумеется, случайно, но всё равно, кто будет мстить за полоумного?! Никогда не стоит оставаться одному. Но вместе – нам нечего бояться.

Мы шагаем все вместе – грозная армия. Внушительной толпой дураков мы кажемся лишь на первый взгляд. Решись кто-нибудь напасть на нас – в ту де секунду от нашей отваги не осталось бы ни следа; все мы разбежались бы кто куда, спасая собственные жизни. И никто не стал бы винить друг друга. Как вообще можно ставить в вину человеку то, что он сбежал, спасая свою жизнь – она ведь бесценна?!

Ночью: даже безумные чувствуют себя иначе. Их мысли, всегда похожие на какофонию – тоже способны сменить тональность. Мы становимся храбрее. Внутри нас по-прежнему полно разных страхов; и мы всё так же трепещем перед ними. Но ручку двери – поворачиваем всё равно, что бы ни ждало нас там.

Мы заходим внутрь. Наше появление – как шорох листвы и грохот грозы. Все головы завсегдатаев за столами мигом поворачиваются к нам. Мой взгляд останавливается на человеке в тяжёлых нагрудных доспехах, шлемом на столе и ладонью на рукояти меча. Я достаточно долго прожил, чтобы знать о таких людях всё. Чтобы прочитать их мысли и предугадать намерения мне достаточно бросить на них всего один взгляд.

Но мы должны двигаться вперёд. И из всех нас, только Голова-Тыква решается двинуться в сторону свободного стола в другом конце трапезного зала. Мы внимательно наблюдаем за каждым его шагом. Всем нам страшно. Многие из нас так нервничают, что готовы порвать на себе последнюю одежду, чтобы всем было видно, насколько им страшно.

– Тише, – говорю я, – и всё – точно будет хорошо.

Голова-Тыква прошел уже половину пути – и ничего с ним не произошло. Многим посетителям он даже надоел со своей тыквой на голове, поэтому они отвели взгляды и вернулись к прежним своим делам.

Каждый может напасть на нас и причинить нам вред – убить кого-нибудь или обокрасть, если найдёт что взять. Есть города – я много слышал о них, но был лишь однажды в таком – в которых убийство ведьмы, колдуна, разбойника, блудницы, полоумного и прокажённого – чья личность была подтверждена, а вина ясна и очевидна – не считалось за преступление; а грех – легко и дешево отпускался убийце, если тот был праведником и вовремя посещал церковь.

Но Голова-Тыква бесстрашно доходит до конца. Наши страхи мигом сменяются ликованием и празднуя победу, мы несёмся к нему.

– Хозяин! Эля нам!

Владелец кабака, с руками толстыми как два бревна – подходит к нам и улыбается, даже не силясь выставить свою улыбку правдоподобной. Даже полоумного такая гримаса на лице не обведёт вокруг пальца.

– Эля?! – тут он старался придать своему тону такой доброжелательности, на какую только был способен, – гостям в своём доме я рад всегда. Бочонок другой у меня для вас, может быть, найдётся. Но, господа, позвольте вас спросить: чем платить за эль будете? Я в долг не даю. А кто пытается обмануть меня – тот случайно пропадает без вести, что и волки в лесу о нём не услышат.

Я оглядел зал: публика уже давно потеряла к нам всякий интерес и каждый вернулся к своему занятию. Лучше момента мне было не сыскать. Я снял свою шляпу перед хозяином этого клоповника. Самое время выставить себя полным идиотом, чтобы смягчить жесткий нрав этих немцем. Моё представление – должно их немного развеселить.

– Что вы, благородный лорд, неужели спутали нас с нищими аль бродягами?! Ах, нет, вы серьёзно ошиблись. Мы можем заплатить вперёд, коль вашей светлости будет угодноэто. Из ваших уст я услышал про бочонок эля?! – я достал их своего клочка грязных и слипшихся от сала волос на голове золотую монету с портретом французского монарха, – так давайте сразу два.

За подобные выпады меня и прозвали «капитаном дураков». За своей репутацией я слежу и проколов себе не позволяю. За это меня и держат на корабле как главного дурака на Рейне.

Ах, это выражение лица хозяина этого дешёвого притона – как я привык к таким взглядам за эти годы. Я только что унизил его, хоть и за время нашего короткого разговора, я всё время старался выставить за униженного себя. А этот бугай даже не подозревает, с какой продажной грязью я только что его смешал. Ни принципов, ни морали – только деньги, а за них – хоть дурака он примет как короля. Это была истинная победа, о которой побеждённый даже не знает.

Все черты его лица смешались. Он выхватил монету и быстро зашагал куда-то прочь, оставив после себя лишь мерзкий запах изо рта.

Золотая французская монета, волшебным образом возникшая в грязных пальцах такого оборванца как я – конечно же, против воли вернула нам заслуженное внимание публики. Ничего иного и ожидать не следовало. Всё продумано до самого последнего шага.

Я встаю ногами на стол и чуть не ударяюсь головой о потолок. Зато теперь, каждый в этом кабаке может отлично меня разглядеть. Я прижимаю левую руку к груди, а правую – театрально подымаю вверх:

– Дамы и господа, – начинаю я, – перед вами – вовсе не команда дураков. Мы – свободные люди, которые странствуют по свету и волей Господа пытаются как-нибудь выжить в этом жестоком и опустошенном войнами и болезнями мире, где царь не Бог, но Дьявол. Мы – вовсе не попрошайки. Мы – несчастные и бедные люди, от которых отвернулись все, даже близкие и друзья. Но мы – так же и поэты, и актёры. Мы – вовсе не те дураки, за которых вы нас считаете. Наш корабль – это убежище для всех и каждого, от кого отвернулся Господь, но кто остался невиновным ни в чём. Мы, за самую скромную плату, предлагаем вам услуги всех категорий. Правда – не существует того, чего хотя бы один из членов моего экипажа не сумел бы сделать. И плата – чисто символическая; в разы меньше, чем услуги местных мастеров. И да, если у здесь присутствующих имеются дурацкие родственники – мы готовы принять их на свой борт, если они не страдают морской болезнью и не склонны выбрасываться за борт. Ну, давайте: от кого бы вы хотели избавиться, отправив в путешествие на корабле дураков? Ну же, господа?

Сначала, ты убеждаешь себя в правдивости того, о чём говоришь. А вставить эту мысль в головы остальным – дело звука. Этот закон был известен ещё древним греками, манипулировавшими людьми задолго до моего рождения. Звучание их языка – прекрасно; а идея – настолько же глубокая, насколько древняя.

Я был доволен собой. Я ждал аплодисментов в виде моря предложений: нового члена экипажа или работы – для дураков всё хорошо. Каждый новый город – новый шанс, для каждого из нас. Вдобавок, из погреба успел вернуться хозяин кабака с двумя бочонками в каждой руке, а за ним цепочкой тянулись его жена и дети с деревянными пинтами для нашей скромной компании.

Несколько человек в зале даже привстали – видимо, мои слова кого-то всё-таки зацепили и они были готовы обратиться ко мне. Но их опередил тот самый тип, который до сих пор, хоть и был мертвецки пьян, не спускал руки с пояса, где висел его тяжёлый меч.

– Дьявол! – закричал он, указывая на меня пальцем.

Только этого не хватало.

– Я помню тебя!

К такому повороту следовало бы подготовиться заранее. Убить этого мерзавца мало.

– Когда я был ещё мальчиком, – начал этот пьяный мешок отбросов, – я жил в Антверпене. Там водилось множество плутов и жуликов; но самым пронырливым и бесчестным из них – был он – тот, кто стоит сейчас на столе, в кругу дураков. Все плутовки Антверпена ходили за ним цепочкой. Он использовал беспризорных детей; и те ради него грабили, обманывали и иногда убивали тех, кто стоял у него на пути. Я вижу, хоть он и покинул Антверпен, но всё равно управляет людьми. Ведь его дураки – его рабы. Они полоумные – и ни в чём не знают себе границ. Я помню, как этот поддонок сел на корабль и смылся. Ещё лет десять назад вести о его проделках доходили до меня из Амстердама, Брюгге и даже Копенгагена! Сколько городов, сколько людей ты обвёл вокруг пальца, а, мерзавец?! И вот, ты здесь – хочешь навредить этим добрым людям?! Так я покажу тебе! Никогда мне не забыть твоего лица – я видел его в детстве множество раз.

Нет, ну конечно же, он врал. Как минимум треть его слов, говоря откровенно, были неправдой. Но вот кто же это мог быть, раз он узнал меня?! В такие ответственные моменты – память подводит меня.

– Взгляните на меня, добрые граждане, – сказал я, – да я ведь одного возраста с этим отважным рыцарем. Как же я мог вести разбой в годы его юности? Может, я сам был ребёнком, когда стал королём преступного мира?!

Смешки в зале.

– Какие богатые фантазии у этого милого господина, – продолжил я, – кажется, любезные граждане, я нашел уже нового члена своего экипажа. Ну, кто за то, чтобы мы приняли его на свой борт?!

– Ты, ублюдок, помню, хорошо говорил по-нидерландски в годы своего разбоя; почти так же хорошо, как сейчас говоришь на немецком. Этих людей – обмануть тебе удастся; но меня – никогда. Скажи, неужели ты забыл этот язык?

– Да я и был всего-то пару раз проездом в Роттердаме – откуда мне знать нидерландский?! Господа, кто-нибудь знает, кто такой этот сэр в доспехах времён первых крестовых походов?

– Меня ты не обманешь, – он внезапно перешёл на нидерландский – слова и звуки такие же, какие можно услышать из каждой щели в антверпенском порту.

Он медленно сделал пару раскачивающихся шагов, будто даже пьяным не терял осторожности, всё так же сжимая рукоятку меча, но не торопясь вынимать его из ножен.

– Ты ведь знаешь этот язык, не так ли?

– Что он бормочет? Что это за язык? Кто-нибудь здесь говорит на турецком?

Главное: забыть о том, что я прекрасно владею всеми формами тогдашнего нидерландского – тогда и убедить остальных в этом у меня получится. Но это трудно – делать вид, что ничего не понимаешь, когда тебе ясно всё.

– Ты ответишь за всё, – сказал он, – я вызываю тебя на поединок.

Он быстро рванулся в мою сторону и почти подошел к столу, на котором стоял я.

– Здесь и сейчас!

– Вахтэ! – против своей воли, я попросил его подождать немного на нидерландском и тут же обратно перешел на немецкий, – четыреста лет назад, а Византии, я голыми руками разделался с целой бандой разбойников-крестоносцев, державших в страхе всю округу. С тобой – мне хватит и одного пальца.

Я набрал из бочонка кружку эля и выпил её залпом.

– Ты ведь кое-что забыл.

– Что? – спросил он.

– Где твой шлем, рыцарь?

Его рука, сжимавшая ножны, стала вытаскивать меч – ясно, с какой целью. В этот момент, я схватил бочонок эля с откупоренной верхушкой и прыгнул вместе с ней со стола в его сторону. Я надел бочку прямо ему на голову. Его лоб пробил дно сосуда с нашей выпивкой. Мои ребята останутся без эля; но мне ничего не жалко для этого рыцаря – пусть он напьётся местного пойла по горло.

Меч выпал у него из рук. Он упал и мне показалось, что наш герой потерял сознание. Но как бы ни так. Толпа в зале уже взорвалась от смеха: и хозяева, и посетители, и особенно мои ребята – все насмеялись тогда вдосталь, хлопая в ладоши. Но мне стало не до шуток, когда рыцарь неожиданно поднялся на ноги.

– Ах ты чёртов ублюдок!

Он снял с себя бочку, поднял меч и замахнулся на меня. Мне едва удалось отскочить.

– Сир, а вам известно, что время рыцарей – давно прошло?!

Он снова бросился в атаку; мне пришлось отступить во второй раз.

– Теперь: тот, кто держит меч – больше не самый главный в деревне.

Уклонившись от ещё одного удара и отойдя от пьяного забияки на приличное расстояние, я сказал:

– Одумайся.

– Хватит бегать от меня, трус, сражайся!

Из-за пазухи я достал инструмент, применить который я не планировал ещё много лет. Но пришлось. Моя новая любовь – изобретение века. Я наставил оружие на него.

– Кажется, эту штуку называют «пистолет», – сказал я, приготовив замок к выстрелу, – турки разбили византийцев только потому, что у них были эти штуки. Они пробивают любой доспех и никакой меч не остановит их.

– Трус, – тяжело процедил он сквозь зубы, – сражайся со мной.

– Только не вашим оружием, милорд, – улыбнулся я, – если вам так будет угодно, померяемся силами: меч против пистолета.

Мне показалось, он впал в небольшой ступор. А затем злость перевесила здравый смысл; и он сделал выпад в мою сторону, в надежде проткнуть меня мечом.

Раздался выстрел – грохот такой, что всех присутствующих оглушило. В воздух поднялся дым. Я прострелил ему бедро. Он закричал, как умирающий в адских муках грешник; и вся его туша в доспехах повалилась на пол. Он забыл и про меч, и про меня; он мог только проклинать всё живое на белом свете, прижав руку к кровавой ране.

Сначала, ты двадцать лет учишься искусству владения мечом, чтобы никто не мог тебя одолеть; теряешь не бесконечные поединки всю жизнь. А затем любой оборванец, держащий в руке это адское оружие – одним движением пальца может отправить рыцаря на тот свет. Но я – всего лишь прострелили ему бедро.

Тёмные века, наконец, отступают. Что же ждёт нас всех впереди?! И как легко теперь людям стало убивать друг друга.

– Врача! – кричал он, – молю, врача!

– Нужно вытянуть пулю из раны – иначе, он умрёт, – сказал я.

Лужа крови украсила пол кабака.

– Я не могу встать!

– Доигрался, – сказал я, пряча пистолет, – я ведь тебе сказал: время рыцарей – прошло. Я ведь тебя предупреждал.

В наше время нужно быть осторожным, когда достаёшь меч из ножен; ведь у твоего противника может оказаться пистолет.

Самый хладнокровный из нас вытащил пулю из его раны. Затем, куском ткани мы перевязали ему дырку в бедре. Несколько мужчин и женщин какое-то время ещё хлопотали над ним. А затем унесли куда-то – в какую-то комнату, наверное – мне было всё равно. Всё время он кричал от боли.

На самом деле, я проявил милосердие к этому несчастному идиоту, которому самое место у меня на корабле.

– Капитан, – прокричал человек-попугай, – капитан-капитан!

Ведь кто помешал бы мне в тот миг целиться прямо ему в голову?! Я не люблю убивать людей – даже таких. Поэтому, пусть он скажет мне спасибо.

Да, я очень добрый человек; хоть моя долгая жизнь – всё время наказывает меня за это.

Даже сейчас, хоть я и победил, я ловлю на себе недобрые и подозрительные взгляды. Какой из них не поймай – ни в одном не будет ни понимания, ни сочувствия; только страх, неуверенность, чувство опасности. Я стоял перед всеми этими людьми и упорно делал вид, что не замечаю их. Это всегда ужасно – к такому не привыкаешь. Для них: я был уже не весёлым дураком, а опасным сумасшедшим, от которых избавляются при первом же случае. Псих, сырьё для костра – да, это всё про меня. Этот город стал полным провалом. Здесь мы потерпели неудачу; чем скорее мы отчалим и пустимся в поиски нового места – тем лучше для нас. Нечего теперь нам ловить в этом тёмном порту.

– Я приношу свои извинения, господа, за оказанные неудобства.

Что мне остаётся?! Я ухожу. Но мне не хочется возвращаться на корабль – там мне кажется, что я ещё больший дурак, чем те, кто меня там окружает.

Моя команда молча следует за мной. Они напоминают мне бродячих собак, которые покорно следуют за каждым, кто кормит их. Я не смог удержаться и накричал на них, как только мы оказались на улице. Я приказал им возвращаться на корабль, сидеть там тише воды и ниже травы, пока я не вернусь. Они доверяли мне, боялись и уважали; они выполнят всё, что я им скажу – если им приказано сидеть тихо, они так и поступят. Они любят меня, потому что я разговариваю с ними и слушаю их; я считаю каждого из них таким же, как и я. Если мне что-то не нравится – это приводит их в такой ужас, что они превращаются в рабов моих желаний; моя воля становится для них мировым законом, какой бы разновидностью безумия эти несчастный не страдали бы.

Сто лет прошло с тех пор, как самые страшные эпидемии чумы покинули Европу – болезнь для многих исчезла так же внезапно, как и пришла сюда. Для всех, кто жил в то время, эта кара была ужаснее Ада; целые города превратились в кладбища. Но для меня – она стала шансом. Я так долго жил в этом мире: видел рождение и смерть стольких империй. Тысячу лет назад новые европейцы, вышедшие из степей и лесов, приняли наследство Рима и отстроили разрушенные города. Но новой цивилизации суждено было повторить ошибки прежней. От увиденного за века у меня кололо в груди, а на силой закрытых глазах выступали слёзы.

Когда смерть пролетела на своей косе над Европой, я надеялся, что это и моё спасение. Гибли и пустели города; по всему изведанному нами миром бушевали пожары и разбои. Урожаи гибли, вода была отравлена. Многие стали думать, что всему человечеству пришло время покинуть землю и отправиться в лучшие миры.

Но этого не произошло.

Уже в который раз?!

Сто лет прошло; люди не перестали болеть, но уже не так, как раньше. Города снова заполонили толпы. И среди новых людей я начал замечать тех, на кого прежде все закрывали глаза.

Конечно же, полоумные были всегда. Но после чумы самой страшной болезнью считали проказу, которая тоже заставила появиться целые города, жители которых носили кожу, внешне напоминавшую кору умирающего дерева, испачканного глиной. Когда прокажённых становилось всё меньше и меньше, в больших количествах во всех городах Европы стали выделять больных, к которым позже причислят и меня.

Существует много видов безумия и ещё больше частных случаев. Но них есть одно свойство, которое объединяет их всех; делает их похожими на страдающих от чумы и проказы. Человек отделяет себя от общества; для него остальные люди перестают существовать. Общество само отвергает безумцев и ищет способы от них избавиться. Как и с чумой, и с проказой – не существует способов уберечь себя от болезни; заразиться безумием могут и нищие, и богачи. Но из какого бы общества полоумный не вышел – на сочувствие он мог и не рассчитывать. Никто за сто лет так и не додумался до того, что страдающих безумием можно лечить – что их нужно спасать. Нет, от них просто избавлялись, списывая на такие же людские потери, которые существовали во времена разбоя чумы.