Loe raamatut: «Так тихо плачет супербог», lehekülg 2
1
В утро пятнадцатого апреля 199… года Юрий Кир принял решение уехать из Ретазевска.
Юрия даже поразило, откуда в нём взялась эта уверенность. В своё время он очень серьезно воспринял сделку с Францем. Его подгоняло известие о скором приезде американского журналиста, желающего описать жизнь чаек. Юрий собирался прицепиться к нему, выторговать приглашение и убежать из Ретазевска как celebrity.
И никак по-другому.
Чаек не пускали за границу просто так. Им нужно было разрешение.
Заезжий журналист подходил как нельзя лучше.
Юрий предполагал, что без труда убедит его.
Пока он думал, решение складывалось как нельзя удачно. Должно быть, впервые за жизнь Юрий знал, какая сила ведёт его из точки «А» в точку «Б». Он провёл целый час в прогулках по плану. И ни в одном его пункте не обнаружил какой-нибудь глупости или неточности.
Как только произошло это открытие, Юрий бросился к Ане. Так звали девушку, дорогую его сердцу больше всего на свете.
За свои девятнадцать лет Аня много чего повидала и подходила к жизни мрачно. Она болтала мало, невыразительно и только по делу. Вместо языка в ней говорила мимика. Её отличало чрезвычайно умное лицо. Непримечательное, но с правильными чертами. Её губы всегда были сложены в загадочную полуулыбку без конкретной эмоции.
В ссору эта улыбка выражала сарказм, а в радость – тихое счастье.
Юрий был без ума от Ани. Он не стремился её разговорить и сам, насколько мог, затихал в её присутствии. Юрию всё хотелось узнать, какие лавины посещают горные цепи её души. Для этого говорил на языке Ани – тишине.
Не применяя своих способностей, Юрий узнавал Аню мягко и долго. Глотками, а не единым уколом всех её желаний себе в голову.
Лишь в моменты досуга Юрий насылал на Аню какую-нибудь мечту. Она любила снега, и он подсвечивал её глаза видами гор. На эти мгновения Аня оживала. А стоило сказке пройти, снова серела, сдавленная тяжёлым и унизительным бытом. Что с Юрием, что без, её жизнь составляли простые значения. Из всех высоких и земных материй Аня знала только две: художника Шишкина и ручной труд.
В земных материях у пары тоже не наблюдалось разнообразия.
Они редко куда-то ходили. А если и выказывали нос за пределы квартирок, то попадали в забегаловку «Ласточкино молочишко». Её антураж был скуден, столы – грязны и липки. Но цены в ней оставляли благоприятное впечатление. Особенно потому, что платил Юрий. В атмосфере общей нищеты он бедствовал меньше других.
Вдобавок к зарплате Юрий получал пособие для чаек и две пачки молока «за вредность» ежемесячно. Последние достались ему в наследство от знакомого металлурга, уехавшего на Камчатку в поисках лучшей жизни. Карточки, само собой, никто не проверял.
Эти мелочи не избавляли Юрия от ореховых котлеток и сбора шелковицы на окрестных кустах. Зато покрывали расходы на Аню.
Их связь походила на то, как родитель балует ребёнка.
Юрий любил Аню совершенно по-родственному.
В утро шестнадцатого февраля Юрий подошёл к дому 5 у детской больницы имени Вишневского, прозванной в народе «вишней». За полчаса до этого он позвонил Ане и пригласил в «Ласточкино».
Когда Юрий пересёк двор, Аня уже стояла у подъезда. Вытянутая и жилистая, вся в джинсе, она напоминала игрушечного солдатика.
Волосы Ани дубели от сладкой воды, на которой держался начёс. Она не носила косметики. Лицо бледным пятном выступало из волос.
Юрий заговорил интимно, как только позволяли голоса. Аня не догадывалась о них. И если бы узнала, то жутко бы испугалась.
Эти голоса были не личностями, а слепками агоний. Они собирались из последних и самых страшных секунд жизни десятков людей. Юрий сравнивал их с фоновым шумом. Вроде без конца гремящего телика.
– Анечка, здравствуй.
Сегодняшняя полуулыбка Ани означала спокойствие.
– Приветики. У тебя отпуск, что ли?
– Нет, в четыре на работу. У нас репетиция, а в семь вечера будет концерт. Опять Шостакович, – закончил Юрий с мечтательной интонацией.
– Понятно. А у нас новая плита.
– Да ты что!
– Ага. Мама с работы принесла. Вроде, какой-то кабак закрылся. Им она больше не нужна, а у нас старая. Ещё от бабушки.
– Отлично. Будешь мне пирожки печь? – игриво уточнил Юрий.
Аня недоуменно взглянула на него.
– Да нет, не люблю пирожки.
Дальше до «Ласточкиного молочишка» они шли молча, точно коменданты незримого военного преступника. Лишь сев за столик, Юрий решился начать тяжёлый и необходимый разговор.
Они выбрали неудачное место посередине зала. Отсюда было достаточно близко до выхода, чтобы ловить сквозняки. И далеко от радио, по которому передавали Баха. Радио протирал тряпкой грузный официант в костюме. Пиджак лип к его телу как вторая кожа. Это чуть умаляло красоту вечной музыки и наделяло её бренным земным контекстом.
«Ласточкино», несмотря на ранний час, оказалось набито почти до отказа. Его контингент пестрел братками, проститутками и пенсионерами. Братки пили водку и переругивались. Их столы ломились от снеди, а ноги поминутно ударялись о пустые бутылки на полу. Проститутки топили напомаженные окурки в пепельницах и жадно глотали кофе. Пенсионеры со скрипом жевали свои заказы. Издали было не понять, что именно они едят: обзор закрывали панамки и соломенные шляпы, уложенные на столе возле тарелок.
Интерьером «Ласточкино» походило на провинциальный отель. Обои изображали берёзовую рощу, умытую солнечным светом. Поверх них висели рамки с фотографиями птиц, лесов и деревень. Эти картинки повыцвели и кое-где не оставляли и намёка на своё содержание.
Единственным ориентиром служили подписи.
Прежде чем заговорить, Юрий задержал взгляд на одной из таких. В него всматривалось белое пятно с двумя вертикальными чертами. Он долго смотрел на него в ответ, пока не заметил название: «Мишки в лесу». Тогда Юрий, будто поверженный этим знанием, подал голос.
– Я уеду, уеду, уеду-у…
Аня тщательно прожевала блинчик и нахмурилась. Она стеснялась актов щедрости. И потому скрупулёзно ела угощения, смотрела фильм по билету, подаренному Юрием, и так же читала его книги.
– Ну, Малинин, – сказала Аня и переложила блинчик ему в тарелку.
– Ехать мне надо, родная. Вот что. Наверно, в Америку. Пальмы, солнце, экономика первая в мире.
– Не поняла. Что, опять за старое? – Аня имела в виду розыгрыши.
Чтобы развеселить её, Юрий частенько чудил. Доходило до греха. На стене в комнатушке Ани висели постер патлатой группы Cinderella и календарь с Шатуновым. Всем, как одному, Юрий нарисовал усы Гитлера. Ещё он любил таскать из Театра маски: то чёрта, то лебедя.
– Мы тут, – он оглянулся, нет ли поблизости ушей, – с Францем… знаешь его? Он английский на Горке преподаёт, такой…
Юрий затих в попытке припомнить хоть одну выразительную черту Франца и не сумел.
– … такой. У нас с ним был уговор. Прости, не говорил… Ты не подумай, там не криминал, ничего такого. Был, потом повздорили. Я и уехать не из-за него хочу. Повод будет. Очень скоро.
Аня отложила ложку и уставилась на Юрия. В ней читалось недоумение ребёнка, для которого смерть бабушки – не трагедия. А только прекращение цепи пирожков, компотов и чая с малиной.
– А кто играть будет, мася?
Юрия охватил неожиданный импульс смелости.
– Поехали со мной. Документ сделаем.
В слове «документ» Юрий упорно делал неподобающее ударение на «у». В другое бы время Аня улыбнулась. Но тут опустила кончики губ и настороженно на него взглянула. Она не понимала спонтанности.
Аня здраво считала лучшее врагом хорошего. Перспектива потерять всё – пусть и в теории, пусть и необязательно – пугала её. Страх отразился в том, как она положила варенье Юрию на блюдечко.
Пальцы Ани взяли ложку рассеянно. За самый изгиб у черпала.
Убеждая, Юрий взял её руку. Аня легонько погладила его ладонь.
– Глупость. Куда я поеду? Денег нет. Работа. И язык не знаю.
– А не проблема, у тебя переводчик будет.
– Откуда? Ты, что ли, наймёшь? На какие шиши? Ты чайка, а не миллионер. У тебя бабок не больше моего.
– Будут деньги, – уклончиво заметил Юрий. И этого Аня не понимала.
– Нет, я так не могу. Ты сразу скажи: так и так, Аня, хочу жить вот так, работать – вот там. Ну я посмотрю и скажу, что думаю. Но нет, мы ж любим загадки устраивать. А если ты дурью заняться хочешь, а? Уеду с тобой, и куда потом денусь? Одна, на чужой стороне? А если ты меня… И думать страшно. Я ж не знаю, что ты там навыдумывал.
– Всё легально, я просто стану знаменит. Как Василий Ливанов. Ты знала, у него орден какой-то королевский? Английской короны. Вот и я так, только в Америку… человек один должен быть, он поможет.
– А кто сказал?
– Фира, – сказал Юрий и осёкся.
Об инспекторе Фире знали все чайки, но он никогда не появлялся в компаниях. Он посещал каждого, кого хотел увидеть. Фира дожидался момента, когда его жертва оставалась одна. И тогда показывался с новым докладом от Министерства, директивой или халтуркой.
Его интересовали только слабовольные чайки.
Фира – это сокращение от Порфирия. За едкость и хитрость он получил кличку «чужеяд». Сколько Юрий себя помнил, Фира занимал пост инспектора Ретазевского филиала Федеративного Управления по Делам Сверхлюдей (РФФУДС) и не менялся год от года. Он будто родился сухоньким и тонконогим стариком в остроносых туфлях.
В людях Фира не вызывал первобытного ужаса. А вот чайки боялись его, ведь не имели смелости на отказ от его предложений.
– Я бы ему не верила. Он же мент, Юра, – Аня вложила в это слово всю силу пренебрежения. – Ему от тебя одно надо. Сила.
Радио-пианист зашёлся над партитой номер 2 в цэ-минор, BWV 826. Юрий знал это сочинение с музыкальной школы и слышал, что у него скверно выходит. И всё равно обратил рассеянное внимание в звук.
Вместе с раздражением голову поднимали голоса.
– Он мне как дедушка.
– Хреновый у тебя дед, если посылает внучка в ад.
– И всё равно, – Юрий старательно перевёл тему. – Ты со мной?
– Не знаю. Надо подумать. Я не хочу, чтоб ты жалел.
– А если я скажу, что едем через три дня? Или даже завтра?
– Не знаю я, Юрочка. Как-то слишком быстро. Так дела не делаются.
– Отправим тебя учиться, ты представь. Язык выучишь, будешь фильмы без перевода смотреть. И пальмы, помни про пальмы. Они там везде. Это тебе не яблоньки, такие большие… закачаешься.
Аня не повелась и промолчала. Юрий начинал выходить из себя.
Музыка невообразима без нот, а его жизнь – без Ани. Она разводила в Юрии костёр жизни. И возглавляла то немногое, что перекочевало из Союза в новую, бесплодную и голодную, жизнь.
Только Аня и голоса задержались у Юрия надолго.
Он не мог лишиться её на пути к лучшему и большему.
– Анечка, я же не смогу один. Ты мне нужна. Соглашайся.
– Юра, давай не будем.
– Ты уже согласна, я же вижу, – зашипел Юрий.
– Юра, – она повысила голос. Кто-то из пенсионеров выглянул на шум из-за своей панамки, жуя котлету. – Я сказала «нет».
– Чего кричишь? Я же с тобой по-хорошему.
– Я с тобой тоже по-хорошему. А ты как баран о новые ворота.
– Анечка, давай не ссориться.
– Давай. А ты не дави. Решим как решим. И без меня уедешь, какие твои годы? Всё, закрыли тему. Ешь, бабай, – она была почти ласкова.
– Без тебя не уеду, в том-то и дело. Ты же мне стала как родная.
– Ты долго ещё будешь кровь из меня пить?
– А я не понял, я тебе что-то плохое предлагаю? На панель выйти? Или жить нормально? – У Юрия захватило дух от смелости. – Что, и слов нет, Анечка? А я у тебя спрошу. Сколько ты вот так жить собираешься?
– Как… вот так?
– Что даже блины я тебе покупаю.
Аня звонко бросила ложечку на тарелку.
– Ты заигрался, Юра, – обратилась к официантке, которая сновала от братков к браткам: – Девушка! Счёт, пожалуйста. А ты… Я ухожу.
– Никуда ты не пойдёшь.
– Почему?
– Я так сказал. Пока не договорим, не уйдёшь.
Аня побледнела, так и застыв на месте. От Юрия никто не ждал стали.
– Говорила мне мама, что у тебя с ку-ку беда.
Юрию не доставляло удовольствия давить, но не знал, как выкрутиться по-иному. Им полностью завладело раздражение.
– Жалко, что не послушала.
– Тиран.
– Как отлистываю, так Юра-Юрочка. А как прошу по-человечески, так сразу тиран. Все вы, бабы, одинаковые.
– Нет, я точно ухожу. Это уже ни в какие ворота.
Аня вскочила на ноги. Пенсионеры ни на шутку встрепенулись и даже загалдели. Явственно слышались фразы: «безобразие» и «ужас».
– Стой, – поморщился Юрий.
– Убери руки, руки убери! Я охрану позову!
Юрий и Аня вели себя театрально. Они, сами того не зная, подражали мыльным операм. В них не было умения ругаться и проклинать.
Они искусственно лопали хлопушку скандала.
Юрий схватил Аню за локоть. Он уже был готов упасть на колени, когда почувствовал чьё-то присутствие за спиной. Он обернулся.
За столиком позади ожидало знакомое лицо. Оно смотрело на Юрия с улыбкой сочувствия.
Это лицо, вытянутое морщинами, походило на погребальную маску.
Глаза не моргали и зорко следили за Юрием.
Это был дедок лет шестидесяти на вид. Сухонький и тонконогий, он был одет в зелёный костюм и ботинки с острыми носками.
Перед ним на столе лежал «Ретазевск Вечерний» и стояли две тарелки – с овсянкой и сухофруктами. Он не притрагивался к еде.
Сложив руки, он сверлил Юрия мёртвым и пустым взглядом. Его потухшее и сосредоточенное выражение напоминало «Станчика».
Старичок смотрел на Юрия и одновременно сквозь него, будто видел нечто, недоступное глазу. Этим старичком был Фира.
– Господи, – одними губами прошептал Юрий.
Следующие секунды потонули в хоре голосов. Они пухли в его голове будто нарывы. Крики становились всё громче и громче, пока не заполнили каждую частичку слуха Юрия. Голоса переливались и вкладывались друг в друга. Долгая, протяжная нота женского мрачно тянулась за десятком мужских – тонких писков и заливистых басов.
Они не пели, но кричали. Десятки людей одновременно молили о помощи и поминали близких. Бранились и плакали. Они по-детски сознавали конец всех вещей. Любимый кот когда-нибудь одряхлеет и потеряет все зубы. Друзья исчезнут. Родители обязательно умрут.
Этот конец начинался с них самих. Они отчаянно цеплялись за жизнь.
Юрий ощущал всё то же, что и голоса. Всю их растерянность, ужас и бессилие перед неизбежным, ставшим до боли близким.
Уже пятнадцать лет эти крики сопровождали его дни и ночи. С годами их число только возрастало. От пары – к десятку, к десяткам.
Юрий не слышал ничего вокруг, даже своего дыхания. Он ощущал пол, плывущий под ногами. И разрушительную мощь звука внутри своей головы. Юрию отказало даже зрение. Его глаза застила белая вспышка неизвестного свойства, за которой пришли искры.
Это оглушительное ничто длилось не больше трёх секунд. И вдруг, не менее внезапно, оборвалось. Голоса пропали. Совсем. Открытие не принесло радости. Оно вселило тревогу: голосам было некуда деться.
Когда вспышка ушла, Юрий взглянул на Аню. Её черты заполнил ужас. На её лице не находилось мускула, который бы не извернулся в спазме боли. Так и стоя у стола, она дрожала словно лист на ветру.
Юрий перевёл взгляд на зал и вздрогнул. Перед ним открылся хаос.
«Ласточкино» лежало в руинах. Пенсионеры побросали тарелки на пол и метали столовые приборы. Братки разбивали бутылки. Прочие посетители срывали белые облака скатертей и вгрызались в шеи.
Официанты орудовали блюдами и подносами. Проигравшие празднику жизни мешками лежали под градом ударов. Особенно не повезло пианисту. Его затолкали под крышку инструмента ногами к верху. Пахло кровью и потом. Стоял невыносимый гам из брани.
Юрий инстинктивно обернулся за спину, но Фиры там уже не было.
Его столик, нетронутый побоищем, пустовал. Всё так же стояли сухофрукты и овсянка, лежала газета. А старичок куда-то испарился.
Прямо у ног Юрия упала сцепившаяся пара из проститутки и братка. В них не было животной ярости гладиаторов. Юрий заметил отчаяние. Их лица, равно как и лица всего «Ласточкино», одинаково перекосило.
Какое-то ощущение не помещалось в их головы. Оно же выходило наружу через инфантильное насилие. Где его корни? Кто знает.
Аня схватила Юрия за руку и потянула к выходу. Движение тела привело в боевую готовность голову. И Юрий понял всё.
Мысленный импульс выкинул голоса из его головы в атмосферу кафе. Там они потравили всех и каждого, не тронув одной только Ани.
Голоса не затихли, а временно съехали.
Проститутка кончала с братком. Его голова уже напоминала желе.
На стене одиноко раскачивались «Мишки в лесу».
