Loe raamatut: «Так тихо плачет супербог», lehekülg 4

4

Дом 4 по улице Тургенева был скромной «сталинкой». Он состоял всего из четырёх этажей. Его окружал частный сектор.

Из окон «сталинки» открывалось два вида: на церковь и на низкие домики, уходящие под землю. Стояла сухая солнечная погода. Во дворах домиков трепыхалось бельишко. Ставни пахли краской.

Пешехода встречал рёв десятка собак.

Квартира 12 находилась на третьем этаже и смотрела на церквушку. Её окно было открыто круглый год. Франц по-хозяйски залезал в него. Он избегал лестницы и двери подъезда. Причиной послужили соседи.

Франц делил этаж с академиком и актрисой. Их успех пробуждал в нём отчаяние. Франц считал, что счастье должно быть тихо. Но актриса и академик так не думали. Они были разговорчивы.

Франца особенно уязвляла их простота. Соседи не держали ничего в себе. Они подбрасывали свои жизни как конфетти. Кто умер. Кто сколько потратил. Какую роль дали актрисе вместо другой: неумелой и вообще, по секрету, крестьянки. Какую надбавку ждал академик.

Эти открытые люди и не мыслили, что делали Францу больно.

Он начал их избегать. Полгода спустя мало кто знал, что в квартире 12 дома 4 по улице Тургенева живёт некто Франц Романов.

Франц существовал тихо и домовито. Квартира досталась ему от матери. Её, комсомолкой или пенсионеркой, помнили все жильцы.

А Франц не помнил.

Как только в интернате кончался учебный год, Франц попадал в летний лагерь. Смена кончалась. Он пребывал домой. И тем же вечером садился на электричку в село. Там он и проводил остаток лета: пас коров и копал чеснок у какой-то дальней родни по отцу.

Мать всегда приходила к нему на перроне, провожающей.

Ещё вспоминался стол с графинами и кучей тарелок. У Франца тогда была детская, блуждающая улыбка и липкие от угощения руки. Мать беспокойно ходила туда-сюда, хватаясь за щёку. Отец спешно одевался. Он носил чудную шинель военного покроя. Когда Франц спросил, что случилось, мать в слезах отвечала: папа ушёл гулять.

Франц не мог понять, какими людьми были его родители. Память хранила черты: беспощадные глубины морщин и рты без улыбок.

Они не собирались в единое целое.

На серванте в одной из двух комнат квартиры 12 стояло их фото.

Их неудачно запечатлел приятель. Это было в Гаграх. Они стояли у пансионата «Грузия», похожего на старый испанский замок. Лицо матери Франца скрыла тень от пальмы. А отец смотрел в сторону.

Когда Франц пил, он переворачивал рамку лицами вниз. А сегодня пребывал в таком расстройстве чувств, что забыл об этом.

Влезши в квартиру через окно, Франц первым делом налил себе хмельного зелья. Он брезговал самогонкой и мешал варево сам.

Щедро разбавленный водой, этиловый спирт почти звучал как водка.

Свойства организма чайки не позволяли напиваться до белки.

Градус работал на Франца только в экстремальных дозах. От пары стаканов или целой бутылки он ощущал одни головные боли.

Пьянство Франца заключалась не в объёмах – в контексте выпитого.

Он пил не в компании, а один. Пил не от радости юбилея, а просто потому, что не мог освободить голову по-другому. Франц был хмур от природы. Опрокинув стакан-другой, он становился даже разговорчив.

Пока варево входило в силу, Францу становилось то лучше, то хуже. После первого стакана он переоделся: чувства прояснились. Франц ощутил, что облака промочили свитер и брюки.

После второго он вспомнил девочку, которую таскал за косички в интернате. Захотел позвонить, и не нашёл номера в блокноте.

На третий стакан Франц осознал, что пьёт без закуски. За этим пришло ещё одно потрясение: он полностью растерял сочинения.

Алкоголь упрощал понимание жизни. Франц подпёр голову рукой, уставился на своё отражение в трюмо и крепко задумался. Нужен ли ему тот «Эдельвейс»? А может, бросить всё? Продать квартиру и купить какой-нибудь гараж на окраине. Ему-то, в общем, всё равно.

Главное, чтоб была лампочка: книжки читать.

Но даже в опьянении он не допускал мысли, что может покинуть Ретазевск. Этот город намертво пригвоздил его к себе памятью: о детстве и о недавней юности, когда след в вечности его не заботил.

Франц обвёл квартиру взглядом. Он искал вещи, которые могли бы пригодиться в его новой жизни. Франц, как правило, трезвел. И новой жизни не наступало. И всё-таки, этот ритуал происходил каждый раз.

Телевизор был сломан и показывал один канал, «Культуру». Он, а ещё бабкино серебро, турецкий ковёр и белорусская мебельная стенка шли в утиль. Оставались книги, радио и саквояж из шкафа.

Франц потянулся рукой к радио и рефлекторно включил. Он попал на середину песни. Визгливые русские голоса пели про любовь и деньги.

Преобладала любовь. Она питала наивный куплет на английском.

Russian, Russian, Russian girls, my baby,

Give me, give me only love!

Russian, Russian, Russian girls,

You take my soul!

Песня вернула в рассудок Франца смешного человечка де Трая. Он вернулся. И был таким же, как в прошлый раз. Над его поведением не висели тени мрачных ожиданий и страха. Де Трай ничего не помнил.

События шли по кругу. Судьба входила в штопор. Де Трай выжмет из него, Франца, детали для своей статьи. Опубликует её на родине.

Потом не станет ни Ретазевска, ни самого де Трая. Случится война. Чайки Ретазевска прочтут статью и возжелают прав. А не получив их, устроят заварушку. Их гимном и речовкой станет фраза: «В нём всё началось, в нём и кончится!». Несогласных натравит РФФУДС.

Два лагеря превратят город в пепел.

Де Трай посчитает себя виноватым и приедет. Пока он будет строчить статью в окопе, его ударит шальной пулей. Он истечёт кровью над заголовком The Sky of New Born Austerlitz. Его похоронят на Игоревском кладбище.

Помешать тому можно, нарушив цепь событий.

Франц так и поступил.

Он привлёк Юрия и вместе с ним состряпал новое будущее. Его силовое поле рассеяло по Ретазевску иллюзию. Оно наделило мозговые волны Юрия властью над материей: к домам вернулись стены. В семьи – матери и отцы. Франц отмотал плёнку жизни до прибытия де Трая в город. Юрий внушил ему, что статьи не было.

Она прошла в мире без внимания и легла в стопку макулатуры.

Богу известно, с каким отпускником статья попала в Ретазевск. Но именно там, в вольном переводе, она ненадолго захватила умы.

Статья была последней каплей. Она убила дух Ретазевска. Неясно, что так взбесило местных чаек: то ли подача темы, то ли гласность проблемы. Их жизнь облекли в слова, которые давно пухли внутри.

Терпение чаек кончилось. Лагерь несогласных взял город в заложники. Их цели были просты: поправить Конституцию, добыть права, пригрозить стране. Никто уже не помнил про статью.

Война длилась один день. Фира был в отъезде.

Пытаясь уберечь то, что было, Франц загородил город силовым полем. Так никакое начальство не узнало о беде.

А затем он пришёл к Юрию.

Франц решил за себя и весь Ретазевск. Смутности будущего он предпочёл шаткое благополучие настоящего. То, чего добивались бунтовщики, было недостижимо. А чайки и без того жили по-людски.

Так утешал себя Франц. Груз старого будущего он носил с собой.

Тогда Юрий уговорил не брать греха на душу и отпустить де Трая.

Сейчас Франц хотел позвонить Юрию и прореветь в трубку: «а я же говорил!». Не позвонил. Он был осмотрителен и подшофе.

Следовало, действительно, позвонить Юрию. Франц хотел пригласить его на квартиру и обсудить дело. Спирт сразу подсказал выход.

От Юрия требовалось решить одно: кто из двоих это сделает.

Придя к такому выводу, Франц выключил радио и запил в тишине.

За четвёртым стаканом последовал пятый, шестой и седьмой. Франц хлестал самодельную водку из трёхлитровой банки из-под варенья.

Скоро его разморило. Душа стала лёгкой как воздушный шар. Франц будто схватил его за ниточку. Он мог выбирать маршрут мысли.

Франц направил своё существо в приятные области. Помышлял о внезапном выигрыше в лотерею, своей библиотеке и женщинах.

Последний пункт занял все мысли Франца. Он незаметно и как бы против воли подвёл тело к шкафу. Там, в самом дальнем закутке самого дальнего ящика, лежали пиратские кассеты – «клубничка».

Когда в дверь постучали, Франц во всю перебирал коробки с округлыми блондинками. Ему нравилось всё, кроме названий.

Как всякий гуманитарий, Франц тонко чувствовал текст. Его душа противилась «Райскому соблазну» и «Вульгарной невинности».

Стук повторился. Франц чертыхнулся. Он бросил оксюмороны в ящик и заглотил мятный леденец. Франц не стал прятать бутыль и стакан.

Франц в два шага пересёк комнату и распахнул дверь. Он не смотрел в глазок. Бояться чайкам было некого. Красть у них – нечего.

На лестничной клетке стояли двое: мальчик-подросток и де Трай.

Франц подивился своей удаче.

Школьник ликовал. Он держал осанку, хмурился и важно тряс наручными часами. Было около двенадцати. Малец прогуливал.

Де Трай качался на носках и глуповато улыбался. Он так и лучился счастьем. В его руке Франц заметил мятый талончик из справочной.

Мальчик встрепенулся и заговорил.

– Франц Романович, это к вам, – в «Романовиче» он сделал ударение на второе «о». Францу стало неловко. Он почувствовал себя евреем.

– А ты кто? – спросил Франц.

Мальчик гордо выпятил грудь.

– Сергей Болтушкин. Школа номер 10 с углублённым изучением английского языка, седьмой «В» класс, первая смена.

– Ну что, Сергей Болтушкин. Спасибо, услужил. Людям помогать надо. А вот прогуливаешь зря… Я завучу позвоню, а тебе уши надерут.

– Не над… А откуда вы знаете, что я не вру про школу?

– А у меня сила такая.

– Вы – чайка?

– А тебе в справочной не сказали?

Серёжа засомневался. Недолго поколебался и сдался.

– Сказали, но… Ладно. Я, честно, в школу шёл. У нас математичка заболела, первых уроков не было… Вот честно… Ну… иду, иду. Всё как обычно. А потом вижу: вот этот, – он указал на блаженного де Трая, – шатается. Ну, сами видите. Одет как в американских фильмах. Ну и я, грешным делом… может, москвич? Лишний рубль не лишний. Опоздаю чуток, проведу человека… Дело, сами говорите, хорошее. Подхожу. А он по-русски ни бельмеса. Мы с ним че-то по-иностранному, туда-сюда, объяснил мне про вас. Пошли в справочную… А потом сюда. Вот ведь подфартило чуваку, да? Я, вот не вру, в живом уголке черепах кормлю. Моя мама – герой труда. У неё медалей, как бананов в Африке. Вот честно, другой бы развёл. А я помочь хотел. По-английски ему, того-этого… Ну и отвёл куда надо.

Франц умилился. Де Трай непонимающе слушал их речь.

– Серёжа, как тебя по батьке?

– Иванович.

– Спасибо тебе, Серёжа Иванович. На таких Ретазевск и держится.

– Ой, ну не стоит, – Серёжа зашаркал ножкой. – Я пойду, опаздываю.

Франц улыбнулся, глядя на де Трая. Малец здорово облегчил дело.

Его надо было поблагодарить.

– Вот чёрт, а у меня сластей и нет. Хочешь, хоть яиц дам?

От такой щедрости Серёжа опешил.

– О, спасибо. Давайте сюда, – мальчик раскрыл портфель.

Франц покачал головой.

– Не, так не пойдёт. У тебя там омлет случится. Может, лоток?

– Я после школы верну, – доложил Серёжа.

– Да пожалуйста, не возвращай. Я тебя всё равно найду.

– Верну, честно-честно. Черепах кормлю… верну. Обещаю.

Франц прикрыл дверь и отошёл к холодильнику. Набрал пять яиц в лоток и вручил Серёже. Мальчик затолкал добычу в портфель.

Благородная ноша пробила его на слезу. Яйца были редки и дороги.

– Спасибо, Франц Романович, спасибо. Святой вы человек. Я ж ничего не сделал… Просто вот этого привёл. Верну лоток, обещаю. Спасибо.

– Лети, студент. Опаздываешь.

Серёжа засмеялся от счастья и взял под козырёк.

– К пустой голове руку не прикладывают, – пошутил Франц.

Серёжа не услышал. Он помахал рукой и побежал вниз. В пути он весело напевал что-то матерное. Эхо доносило звуки до Франца.

Через пару минут за Серёжей хлопнула дверь подъезда.

Франц молча пропустил де Трая в квартиру. Человечек прошёл, как и был, в ботинках. Франц цыкнул и покачал головой.

– А боты, будь добр, в сторонку.

Английский язык небогат на местоимения. «Вы» от «ты» отличает интонация. Франц обратился к де Траю радушно и даже ласково.

Скоро всё будет кончено. Франц едва не пел соловьём от счастья.

Де Трай затих. Молча стянул обувь. Прошёл в комнату, покрутился туда-сюда и сел на табуретку. Его лицо приняло извиняющийся вид.

Франц знал, что де Трай попросит: йод. Он принёс бутылочку и вату.

– Для твоего глаза, – пояснил Франц.

Де Трай просиял.

– Веришь или нет, а только это мне от тебя и надо.

Он благодарно взял вату и йод, снял очки, потом сдвинул бинты. Лишь тогда и отвернулся от Франца. Де Трай прятал позорное увечье.

– Йод, кстати, по-русски будет «iod». Если решишь остаться.

– Брось, что мне тут делать теперь? – горько вздохнул де Трай.

– Я передумал. Валяй свои вопросы. Только, только, – Франц поднял палец, – с условием. Правда за правду. Я тебе отвечаю, а ты мне.

– Пойдёт, ещё как. Где мне поставить закорючку? Мой росчерк, кстати, отмечен Люксембургской академией каллиграфии.

Франц как-то неопределённо махнул рукой и не ответил. Этот жест де Трай истолковал как знак дружбы. Мысли Франца занимал план.

Он достал ещё один стакан и налил туда из бутыли. Де Трай

Было видно, что глушит спирт он редко. Его перекосило набок.

Но человечек бодрился так, точно хлопнул воды. Франц знал это бахвальство. В этот раз он играл им: подливал стакан за стаканом.

Де Трай не отказался ни от одного.