Loe raamatut: «Так тихо плачет супербог», lehekülg 5
5
Юрий испугался. Фира проделал с ним то, что он сам делал с другими. Его голову проела брешь. И через неё лезли чужие, нечистые руки.
Он признался старичку во всём. И утаил только две детали: фамилию Ани и полное имя м-ра Колби М. де Трая. «М» в нём означало Малаки.
Юрий чувствовал вину перед человечком. В их прошлую встречу Колби был беспечен и бодр. У себя в Нью-Йорке он писал невесть что: сплетни и гадости. А всегда хотел немного – уважения и признания.
Его роковая статья породила катастрофу. Но привела Ретазевск в движение. Мир чаек сбился с ног на голову. Было худо, ещё как. И все они, как один, понимали: чуток перетерпеть, и станет лучше.
Туманисто-белые объятия будущего были близки. Его дыхание побеждало горечь и страх. Каждый жил с ожиданием счастья. Оно пробивалось на лица в неуместных улыбках. Всюду творилось чёрт-те что, дома лежали в руинах. Тонкий дымок надежды рос в пламя.
А Франц купировал это будущее. Он не оставил Ретазевску выбора.
Тогда Юрий поддержал Франца. Его подкупила власть. Юрий редко решал что-то сам. Он доверял авторитету. Подвиг избавил бы его от чужой воли. Так Юрий думал, когда соглашался. И крепко ошибся.
Юрий не избавился от Франца, а только сильнее увяз в трясине.
С Колби он чувствовал родство. Оба они видели во Франце цель и надежду. Тот склеил эти маленькие миссии в одну большую – свою.
Но человечек уехал, думал Юрий. А он-то, дурак, остался.
Фира выслушал Юрия иронически. Потом растворился за Театром. Он не сказал, что собирается делать. На языке чиновников это означало звонок в Москву, долгие беседы с замами замов и перебросы бумаг.
Старичок не оформил арест. В том не было нужды. Если в чайку вгрызался Чужеяд, ей было некуда бежать. Оставалось ждать.
Юрий осознал скорый конец буднично. Его нервы истёрлись за беседу с Фирой. Хоть лучше не становилось, им завладело облегчение.
Зрение помутнело. События этого дня отдалились на столетия.
Прошлое приняло вид кинофильма, увиденного в детстве. От людей и событий остались белёсые контуры. Юрий не различал, что случилось с ним по-настоящему, а что пришло из сна или из старой мечты.
Какой-то мальчик шёл на сольфеджио. Но вдруг поменял маршрут и быстро вырос. Школьная форма слезла вместе с кожей. Выглянула юная, вечно пьяная бестолочь. За ней пришёл мужчина. А с ним подтянулись концерты, ночи в полевых лагерях и голоса. Вот и всё.
Таким мальчиком мог быть и Юрий Кир, и Тимур из детской книжки.
Юрий не чувствовал веса своего прошлого. Он не верил, что когда-то был живым. Вся его жизнь прошла бестолково и скудно. Он ничего не приобрёл, а только потерял. Аня… что Аня? Легко найдёт другого.
Он родился без цели, прожил как-нибудь и закончит не лучше.
Эта мысль освобождала. Отсутствие смысла делало конец честным.
Если он жил кое-как, то и умереть не жалко. Хуже не будет.
Юрий рассудил: до эпилога у него есть несколько часов. Он собирался объясниться с Аней и покончить с Францем. И начал с дел сердца.
Он обогнул Театр и вошёл в облако главпочтамта. Белый, как сажа, кафель и слабые лампочки вселяли покой. Работала одна будочка с телефоном. Юрий негромко шепнул служащим, какой звонок ему нужен: ткацкая мануфактура «Ретазь-кружево», первая мастерская.
В ожидании он остановился у будочки. В ней стояла женщина. Немолодая, тощенькая, она без толку набирала номер. Женщина несколько раз погружала жетон в аппарат. Ей не отвечали.
Юрия охватило внезапное участие.
– Дохлый номер? – мягко спросил он.
– Да, – ответила женщина с туманом в глазах, – сын уехал. Который день молчит. Что с ним могло случиться? Боже…
Вокруг неё Юрий почуял облако тоски. Она искренне делилась своей бедой. Таков дух мелких городков: их люди открыты словно буклеты.
Юрий не ощущал ужаса. Его было слишком много. Голоса понемногу возвращались. Они не торопились занять места и долго шаркали у порога. Пока они не уселись обратно, Юрий захотел кое-что сделать.
Им овладело желание помочь этой женщине. Порывом доброты Юрий каялся за весь эгоизм. За все уловки, так и не принёсшие счастья.
Последние годы он употреблял свою силу только во вред людям.
Этот ад придумал ему Фира. Юрий убивал через головы.
Он покорял рассудок человека себе и давал ему увидеть ледяное ничто, лежащее за изнанкой жизни. Это разбивало сердца. Всякий, дурак или умник, реагировал по-разному. А потом кончал с собой.
С каждым убийством хор голосов Юрия пополнялся новым криком.
Голоса без конца напоминали ему об истине, которую он избегал.
А сейчас Юрий созидал.
Он залез в ум к этой женщине. Со стороны выглядело так, будто Юрий жмурится от солнца. Её сознание открылось ему просто и без паролей. Там было чистенько и свежо. Женщина знала толк в книгах, любила сына и хотела ему лучшей судьбы. А ещё боялась смерти.
Юрий не стал углубляться. Он зачерпнул с поверхности. И между ценой на помидоры и цитатой Раневской вставил звук. Мальчишеский голос, надломанный и всё ещё тонкий: мама, брось, да жив я, всё со мной хорошо… Так, загуляли с пацанами… Юрию не требовалось знать этого парня. Он внушил слова, а оркестр сознания их озвучил.
Лицо женщины прояснилось. Она трепетно прижала трубку к груди.
Один Юрий слышал, что из неё идут гудки.
– А нет, ответил, – женщина едва сдержала слёзы, – ну и ладно, сынок. Не трогаю, резвись. Только много не пей, орёл. Похмелье будет, ой будет. Хорошо? Ну и ладушки, ступай, мой дружок. Люблю тебя. Береги себя, мой птенчик. Давай-давай, беги.
Спустя минуту она ушла, спокойная и счастливая. Юрий вошёл в будку телефона и погрустнел. Кто знает, что с тем мальчиком? Жив ли, мёртв ли? Он, чайка, облегчил муки развязки. Если малец жив, то даже не соврал. А если нет, то оказал медвежью услугу. Как Франц.
Отрицая ход жизни, Юрий равнял себя с ним. Эта мысль пугала.
Он набрал номер ателье, в котором работала Аня. Ответил чужой голос. Юный, звонкий, и оттого бесполый.
Примерно такой пел «Прекрасное далёко» в его молодости.
– День добрый, вам кого?
– Анну Сергеевну, пожалуйста.
– Мину-у-уточку.
Голос обрёл руку и неплотно зажал ей трубку. Юрий слышал всё.
– Эй, Анька! Тебя к телефону!
– Кто? – хмуро отозвалась Аня откуда-то издалека.
– Да не знаю, мужик какой-то.
– Я ни от кого звонка не жду, – отрезала Аня.
– Скажите, – взмолился Юрий, – что это Юра. И я умираю.
– Ань, Ань! Он, говорит, Юра. И умирает.
Даже из дали трубки Юрий услышал, как Аня фыркнула.
– Не знаю такого. Бросай.
Юрий перешёл на заискивающий шёпот.
– Пожалуйста, прошу, дайте трубку Ане. У меня мало времени.
– У него времени мало, Ань. Может, возьмёшь, а?
Негромкие шаги ознаменовали Аню. Потом трубка зашуршала. Аня сказала коллегам «я щас» и обратилась к Юрию. Она говорила ядом.
Юрий был счастлив слышать её любой.
– Чего тебе ещё надо, людоед?
– Прости меня.
Аня так и зашипела.
– Прощён, свободен. Не бойся, твой дедок не узнает. Я могила.
– Он уже знает, поэтому и звоню, – грустно сказал Юрий.
Аня поменялась в голосе. Она знала все тоны Юрия и понимала, когда дело было серьёзно. В ней слышалась тревога. Не за себя – за него.
– Господи… как?
– Я сам ему рассказал. Испугался.
– Найди его. Скажи, что это я. Мол, дура, довела. А ты же такой нервный. На то и артист. Нет, так и скажи: дура-Аня довела.
Юрий решил не посвящать её в дела с Францем.
– Ехать мне надо, Анечка, – пространно ответил он.
– Что теперь? – с тихим ужасом спросила Аня.
– Только небо, только ветер, только радость впереди.
– Глупости, Юрочка. Отставить песни.
– Он в кафе сам был, а я ему про сделку рассказал. Тут, видишь…
Аня кашлянула. Юрий предпочёл замолчать. Она была мрачна.
– Короче, Склифосовский. У меня бабка в Сибири. Село, там людей двадцать. Глушь. Может, ты туда? Я письмо сделаю, ты и езжай. Скажу, что родич дальний. Там одни сосны и липы. Тихо, спокойно.
– В России они меня везде найдут, – отмахнулся Юрий.
– Опять ты за своё. Как я с тобой в ту Америку? – в голосе Ани засквозило отчаяние. Она искала выход и хотела его переубедить.
Это были танталовыми муки. Юрий уже принял решение. Он лгал, но не до конца. Рассудок не отпускал мысли найти того журналиста.
– Поехали со мной, Анечка. Последний раз прошу.
Аня не могла поверить, что выхода может и не быть.
– Нет, Юра. Прости… Что, совсем никак? Глупости, Юра.
Мимо прокатились сирены скорой помощи. Карета ехала в сторону пресловутого кафе с пенсионерами. Юрий понял, что пора кончать.
– Прощай, Анечка. Ты мне, как в сказке было, дороже солнца.
– Стой, стой. А кто играть будет? – с мольбой взвилась Аня.
Юрий вздохнул.
– Возьмёшь мои пластинки. Там и Шопен, и Бах, и кого только нет.
– Юра, так не делается.
– Скоро гудки пойдут. Пора мне, дорогая, хорошая.
Аня ускорила темп речи и стала громче.
Она пыталась уместить все свои чувства в десятке-другом слов.
– Юра, я тебя всю жизнь помнить буду. В монастырь уйду, а ни с кем другим не свяжусь. Хочешь, поклянусь? Иногда ты, чёрт драный, такое вытворишь. На голову не натянешь. Но я терплю. Мне оно несложно. Ты, может, глупый иногда. А внутри сердце – оно бьётся и липкое. И с моим в один такт: бам-бам… Вот бросаешь меня, а кое-что пообещай.
– Хоть мир целый.
– Обещай, что найдёшь счастье. Ради меня. И хоть открытку…
Юрий приложил руку ко лбу. Дыхание спирало от фантомных слёз.
– Обещаю, Анечка. Я тебе его с открыткой пришлю.
– А мне без тебя оно не надо. Бог с тобой, Юра.
– До свидания, милая.
– Прощай, – тихо и очень серьёзно попрощалась Аня.
В аппарате закудахтали гудки. Жетон кончился.
Юрий стоял без движения. Он держался за трубку. Пластик нагрелся от его ладони. Это по проводу шло тепло липких сердец.
Он отсчитывал минуту молчания по своей глупой, прожжённой жизни.
6
В квартире 12 дома 4 по улице Тургенева де Трай катал по столу пустой стакан. Его голова лежала на томе «Головлёвых» Бутыль ещё не была прикончена. А пьяное сознание уже затекло. Франц сидел прямо. Им постепенно овладевала былая, трезвенная мрачность.
Спирт улетучивался из чаек просто, вылетая из них как слово.
В рамках уговора Франц выводил человечка на откровенность. Он скупо отвечал на вопросы де Трая. А сам цеплялся не хуже клеща.
Решение Франца было крепко. Но ему не давал покоя сам план.
Трезвея, он уже не находил убийство выходом. Франц отдался сумасбродной мысли: найти у де Трая корешок, который привёл бы к статье, и выдрать его. У слабых душ он спрятан хуже сберкнижки.
Де Трай не замечал метаний Франца. Или не хотел замечать.
– У вас есть служба по надзору? – он лениво строчил в блокноте.
– Да, есть. Как КГБ или милиция. А что случилось с твоим глазом?
Де Трай заговорил не сразу. Промедление выдало его с головой. В нём было отвращение. И ещё одно, не до конца понятное, чувство.
– Это целая история. Есть такая дива, Милан, скандальная певичка и модель. Не знаешь? Эх, какая жалость. Я писал про неё. Гонялся за ней, понимаешь, неделю… Потом она кинула вилку мне в голову.
Франц понял, что де Трай снова соврал по мелочи.
– Ты любил её?
– Нет, не думаю. Мы не разу не виделись.
– А что с глазом?
– Я упал, вот и всё.
– Ладно, – сдался Франц.
Внезапно де Трай пьяно захихикал. Франц о чём-то ему напомнил.
– А у меня друг был, на тебя похожий, – сказал он. – Тоже супер.
– Да ладно. И что за друг?
– Мы учились вместе… он был мне как бог. И мне всегда, понимаешь, всегда хотелось перед ним лебезить… понимаешь? И унижаться. Рука сама тянулась отдать ему завтрак… Отдать деньги… Нам нравилась одна девочка. И знаешь, что? Я уступил. Он заменял мне солнце. Он был из другого мира. Когда он был со мной, я чувствовал… смысл. Да-а, он был мне как бог… он летал так высоко… а там же холодно, да?
– Где?
– Наверху, – де Трай задрал палец к потолку.
Франц вспомнил уроки Солнца. Его окатило волной ужаса.
– Да, там очень холодно. Но больше страшно.
– Ну вот, а я думал, – задумчиво промычал де Трай.
– И куда он делся, этот твой бог? – спросил Франц со смешком.
Лицо де Трая омрачилось как от горькой еды. Он бессмысленно улыбнулся. Было неясно, серьёзен он или снова врёт.
– Я повесил его на шторе. У неё был такой смешной цвет, как у собаки… Они, понимаешь, доверились моей скромной харизме.
Франца пробрал холодок. Слова разом походили на признание в убийстве и на бред душевнобольного. Он сменил тему.
– Поэтому ты взялся за статью?
– Не-ет… к этому пришёл сам. Я… я… хочу быть человеком.
– Ты и так человек.
– Но не таким, не таким, не таким! – с чувством выкрикнул Колби. – Я хочу что-то сделать. Чтобы меня помнили… чтобы никогда не умер.
Франц опешил. Это чувство было ему знакомо. Пустота и тоска. Обида сломанной куклы на других, у которых в порядке шарниры и на месте глаза. В человечке, этом смешном человечке, помещался тот же ад.
Внутри сдавило, стало липко. За шоком явилась злоба. Франц увидел в Колби не зеркало, а глупую мясную избушку. Что это за эгоизм, думал Франц: «чтоб никогда не умер». Он ведь знать не знает, что будет! И что, вот это ничтожное, вусмерть пьяное разбило его жизнь какой-то там статьёй? У него и корешка не было. Так, плешивый мох.
Франц почувствовал себя обманутым. К его трагедии, к трагедии Ретазевска привело не большее, чем Колби М. де Трай. Франц понятия не имел, что означало «М» у него в имени. И не хотел знать.
– А я тебе скажу, что ты сделаешь, поганец, – рыкнул он. – Я тебе скажу. Никогда, сука, не умрёшь. Вечно жить будешь. Как Леннон.
Сказав это, он вскочил и силой мысли воздвиг вокруг силовое поле. Узкое, не больше пары метров в ширину и высоту. Чтобы де Траю было некуда бежать. А звуки драки не ушли за картонные стены.
Франц швырнул де Трая в сторону вместе со столом. Банка ударилась об пол и разбилась. По полу расползлась спиртовая лужа. Со стола упали, раскрывшись, «Головлёвы». Де Трай запутался в скатерти.
Его очки слетели. Повязка сбилась на подбородок. Во Франца уставилась пустая глазница. Она была комично рыжей от йода.
Франца пробрала дрожь. Как всякий гуманитарий, он не терпел крови.
Он отшатнулся и вцепился в край стола. Вид отталкивал его.
– Я ничего не сделал! Псих, грёбанный псих! Господи… тьфу… моя голова… Господи… – де Трай пытался наощупь выбраться из-за стола. Он искал очки и шарил по полу на карачках. Ладонь человечка заскользила по луже. Он не устоял и снова брякнулся на пол.
В голосе де Трая зазвучала отчаянная мольба.
– За что? – он слабо улыбнулся. – Я не понимаю. Правда, не…
– Ты, скотина, уже ничего не сделаешь.
– Что, в чём я виноват? Франц?
– Статья.
– Что… статья?
– Ну, твоя статья. Знаешь, что в прошлый раз было?
Франц осёкся. Он и забыл, что говорит с безумцем. Узнав правду, де Трай только сильнее уцепиться за жизнь. Франца это не устраивало.
– Это лирика, – он схватился за кухонный нож. – Пора кончать.
Де Трай съёжился на полу. Его вид выражал не ужас, а смятение.
Было тут и узнавание. Он, казалось, уже проходил через подобное.
Франц не дождался и не позвонил Юрию. А что, виноват? Этот, он его довёл. Сейчас и без лишних лиц он, Франц, спасёт Ретазевск. Как пластырь отодрать: раз, и готовенький. Возьмёт его тёпленьким.
Однако рука немела. Нож не слушался Франца. Он сделал два шага к де Траю, чтобы обрушить на него лезвие. И не смог. В поисках помощи он огляделся. Тогда Франц понял, что забыл про фото.
Франца ущипнул страх: он не перевернул рамку. Родители, жёлтые от времени, впивались в него взглядом. Лицо матери вышло из тени пальмы. Отец повернулся к камере.
Точно воскресшие.
Франц бросил нож. Силы покинули его руки. Угол обзора сменился. Он увидел себя со стороны. Взъерошенного, с припухшей веной на лбу, с ножом – и над кем! Этот де Трай, оставь его на час, убьётся сам.
Родители с фото стыдили его. Франца объял суеверный ужас. Он утешал себя тем, что вспоминал их могилы. Две полукруглых плиты с разбитой клумбой, нарциссы, и эпитафией: «вмести навеки». Мёртвые статичны, утешал себя Франц. Они не моргают, не потеют и не поют.
А лица фотографии меняли выражения.
Отец хмурился. Мать утирала тонкие нити слёз. Они глядели без гнева, а с горькой жалостью. Тихой, как ветер в ивняке. Это сочувствие снимало грех с плеч их оступившегося сына.
И не было на Земле ничего горше последней уступки мертвецов.
Этого участия поневоле, когда все шансы пропиты. Когда боржоми пить поздно. Поздно. Безнадёжно поздно. Когда делать уже нечего.
Франц перевернул фото и бросился к телефону: звонить Юрию. Его руки дрожали. Сердце захлебнулось в ужасе. Пальцы соскальзывали с диска телефона. А когда в трубке пошли гудки, он забыл дыхание.
Дрожащий от шока де Трай в это время ползал по полу, ища очки.
Вспыхнула и угасла ругань. Человечек порезался об осколки.
