Loe raamatut: «Никто не знает Сашу», lehekülg 20

2. Саша и Ксюша

Он приметил её ещё в институте. Она училась на курс младше. Худая, маленькая, всегда в каких-то цветастых шмотках. Длинные спутанные волосы, пропахшие сигаретами. Нервная, губы искусаны, дерзкое сибирское лицо. Глаза зелёные, круглые. Насмешливые, но добрые. Маленький острый нос, высокий лоб, острые скулы, ямочки на щеках. Идиотская чёлка по моде тех дней. Громкая, смеющаяся, играла в КВН, делала студвёсны. Ксюша. Говорила, что думала, вся такая едкая, как пощёчина, резкий подросток. Не лезла за словом в карман, могла осадить любого. Это потом стала плавней, женственней, себе на уме. И ещё такой насмешливый, чуть сомневающийся взгляд. Будто проверяет тебя. Но по-доброму, с любовью. Обожала Земфиру, любила и его песни, ходила на первые концерты. Он посматривал на неё, она смотрела с восхищением, и когда они оказывались рядом, он чувствовал, что они могли бы быть вместе. Но то он был занят кем-то, то она обретала спутника, и орбиты не пересекались. Потом он взрослел, пел, бросил институт, жил с Катенькой, уехал в Москву и год провёл в отношениях на расстоянии. Она же доучивалась на своём журфаке в Поволжске, уже тогда снимала – сначала ещё просто свадьбы – рассказывала потом, что не было работы паршивее, но именно из этого материала и сделала свою первую документалку.

Когда она переехала, у него уже всё шло с Катенькой к концу. Они молчали целыми днями и уже полгода не занимались сексом, и только ссорились, ссорились… Их отношения начали разваливаться при его переезде, потом Катенька переехала за ним, он пытался наладить первые концерты. Катенька намекала ему, что его музыка уже немодная и надо найти нормальную работу. Он не хотел шататься с ней по барам с её университетскими друзьями. Последние полгода, слепленные из ссор, взаимных обид и молчаливых бойкотов держались скорее на необходимости снимать общую квартиру, и страхе одиночества перед огромной столицей, чем желании сохранить то малое, что было их общим.

Ксюша же переехала, жила на соседней станции, училась в школе доккино, снимала первые работы про мигрантов, они пару раз пили кофе. И тогда он и предложил ей снять клип на его «Дождись». Он написал её в шутку Катеньке, когда та вот-вот должна была переехать в Москву за ним. А песня неожиданно стала локальным хитом, его позвали на фестиваль в Крыму, его стала признавать бардовская тусовка. Ксюша предложила снимать всё максимально живо, не постановочно. Просто живое исполнение песни. А он уже был влюблён в неё по уши, сам не заметил, как, и тогда, там, на съёмке, в дешёвом павильоне на окраине попытался её поцеловать. Она оттолкнула, отклонилась. Возмущённая, злая, возбуждённая. Совсем что ли? Казанова, бля. – сказала с усмешкой, сверкнула сибирскими глазами. Клип так и не сняли. Через месяц он бросил Катеньку.

Он прямо написал Ксюше, что хочет быть с ней. Она сказала, ей нужно подумать. На самом деле, она просто взяла паузу, чтобы он выдохнул после отношений, чтобы был какой-то воздух между, чтобы это всё не путалось и не сплеталось в одно, чтобы он точно взвесил своё решение. Она хотела его проверить.

Он и сам хотел насладиться свободой. Он думал, что теперь-то сможет спать со случайными девушками и своими поклонницами. Но неожиданно они часто не хотели этого, а намёки и флирт были лишь намёками и флиртом, которые он домысливал до желаемого результата. Они видели в нём только романтического героя. И если с кем-то и удавался случайный секс, это тянуло за собой столько мучительных последствий: бесконечных сообщений, звонков, обид, просьб прийти на концерт бесплатно, совершенно неприличных подкарауливаний у гримёрки при всех – проще было даже не начинать. Из этих случайных встреч, свиданий, баров, концертов, смутных пьяных поцелуев с кем-то в метро, когда всё внизу живота разрывалось от эрекции и выпитого пива, к нему пришёл мотив – будущей песни «Последняя». Он понял, что хочет быть только с Ксюшей. Он снова написал ей через месяц. И она согласилась встретиться.

Первый поцелуй они как-то проглотили, не заметив. Сразу стали встречаться. А съехались буквально через месяц. Освободилась хорошая квартира в центре у знакомых, по очень удачной цене, на Новослободской. Это был как-то быстро, они сомневались. Но были так влюблены, что решили попробовать. Именно там он и написал ей первую песню – «Последнюю».

Это был год счастья.

Квартира в Горловом тупике. Угловая квартира. Уголок счастья. Гнездо в сплетенье веток метро, окна – в ветках лип, постель в ладонях окон, двуспальное счастье. Подоконники – тёмный шоколад, заставили книгами, выстроили границу от мира. Тихая заводь в Москве.

Она любила таскать его одежду, носить старые свитера. Рукава в ожогах угольков, въевшийся запах костра. Через старые шмотки словно примеряла пройдённое порознь. Сегодня 2009-й в ромбик, завтра – 10-й в крупную вязку. Они вспоминали эти годы, прожитые параллельно, удивлялись, сколько раз их могло свести, но не свело. Он пел песни на кухне, она подходила сзади, обнимала, прижималась. Слышала голос наощупь – мелкую, мощную дрожь от спины – в неё. Она лежала и придумывала идею для новой документалки, а он подсовывал ей героев – дворник-киргиз, казашка из супермаркета напротив, вчерашний таксист-армянин. Они вместе смеялись над этой модой московской интеллигенции – всё про мигрантов, всё от вины за свой достаток. Они покупали сигареты на двоих – Парламент Сильвер Блю. Он всю жизнь курил ЭлЭм, но ей он оказался крепким. Они стояли на балконе с одной парой сланцев на двоих, она в его куртке, он в майке, тебе не холодно, с тобой нет, плечом к плечу, затягивались по очереди, смотрели в зиму, искали в пепельнице окурок подлинней. Лежали плечом к плечу, смотрели в плавающий отблеск окна, теневой оттиск дерева и горячо спорили обо всём. Фильмах, книгах, обществе, моде, песнях. Ещё без злобы, с азартом. Они называли это клуб полуночников. Они готовили вместе, вертелись на тесной кухоньке. Пробовали, искали, солили и смеялись над тем, что выходило, оба ещё не умели, учились. Он снова пел ей – она снимала на айфон, всегда снимала. Он поющий всегда казался ей чудом, слишком необъяснимым, чтобы просто смотреть, наслаждаться – схватить кадром, запечатлеть. По выходным ходили завтракать в дешёвую кофейню напротив или в «Братья Караваевы» у метро, если у него был концерт или у неё заказ. И раз в месяц ужинали в одном из бесконечных ресторанов на Новослободской – бургеры, грузинская кухня, суши, пицца. Они смотрели фильмы вместе, переоткрывали заново всё от Тарковского и Данелии (её любимого), до голливудских блокбастеров, пиксаровского «Вверх!» (его любимого). Говорили цитатами из советского кино, у них вообще было полно словечек, присказок, мемов, привычек. Они сплетали из этого свой мир. Страна заоделье. Кто мой рулетик, это когда замотаны в пледы. Десятки вариаций имени Ксюша, нежных кличек. Китя, Киса, Малыш, Ксю-сю-сю. Кто моя ёжик – это сзади уткнувшись лицом в его шею. Ноги льдышки – внезапное вторжение под одеяло, ожидание отопления в октябре. Улепётывай в своё княжество – один наваливался на другую ночью, наоборот, не разобрать кто где. Листать ленту вместе и смеяться над мемами, читать друг другу Довлатова вслух, сворачивай избу-читальню, спать.

Она любила в нём нелепость, советскую сутулость. Она не любила в нём пафос и нерв. Сначала любила, но взрослела, снимала, пересматривала, умнела. Всё должно быть проще, Саш. Он раскрывал ей Москву, казалось, эклектичный и неэстетичный город, показывал Старую Басманную, или Новослободскую или Воробьёвы горы, или Лосиный остров. Всё то, что успел увидеть в долгий стылый год, когда ожидал переезд Катеньки. Здесь он написал ту песню. А здесь ту. Москва была вся в пятнах строк, мелодий. Москва была для неё ещё чужой и огромной. Когда не было денег, ей приходилось работать на Останкино – монтировать сериалы для ТВ. Ей нечем было оплатить второй семестр в школе доккино, и он заплатил за неё. Почти все его сбережения на тот момент. Когда она лежала на самом дне, он ложился рядом, сзади, обнимал, шептал в затылок – всё получится, не сдавайся, я с тобой, просто такой период, перетерпи, я верю в тебя – он вытаскивал её со дна, собирал по кусочкам заново – хочешь еду из Мака, или чай, или спеть тебе твою любимую – он помогал ей встать. У неё не было в Москве никого. Это он свёл её с первыми журналистами, а они – с другими, а те с третьими, а те уже, оказывается, знали кого-то из студентов, с которыми она училась, нора знакомств обвалилась в себя. Круг её общения стал постепенно меняться, сползать в сторону.

Когда это произошло? Он точно не мог сказать.

Она всё чаще пропадала с надменными ироничными особами в модных тогда «Жан-Жаках», бритые виски, алая помада, и будто начала стесняться его. Сашу же эти люди раздражали, и он открыто говорил об этом Ксюше. Ксюша только кивала, тихо улыбалась, и вроде бы даже соглашалась с Сашиным мнением.

Что было переломным моментом? Саша не знал точно. Возможно, Ксюша понимала, что с тем навыком привычек, словечек, маникюром, гардеробом, который она привезла из Поволжска, ей просто не выжить в Москве. Как-то она пришла с занятий вечером, не то, чтобы расстроенная – скорее сосредоточенная. Она сидела на кровати и внимательно рассматривала своё старое платье, которое было на ней. Рассматривала как бы со стороны, как в первый раз. Что случилось, спросил он. Я хочу купить новую одежду, сказала она. Можешь дать мне денег? Я отдам, сказала она. Конечно, ты что, сказал он, можешь не отдавать.

Ему запомнилось, как Ксюша вдруг подписалась в Инстаграмме на их общую знакомую из Университета. Эта знакомая всегда бесила их обоих, она была таким олицетворением пафоса и жизни на показ, где каждый завтрак превращался в шоу из флетлеев и селфи. И когда Саша спросил, зачем ты подписалась – они лежали в постели, листали ленту перед сном, и он случайно заглянул в её экран – она сказала, а что такого? Да, раньше их общая подруга бесила её. Но просто люди так живут. Они искренне видят в этом красоту. Вот для тебя, Саш, красиво петь песни, для меня – снимать что-то, а для них – выкладывать свои селфи. Но ведь это не настоящее, сказал он. Настоящее? – спросила она. Саш, да для них это – настоящее, эта такая игра – просто следовать за всеми, ну как рыбы складываются в красивую фигуру, там, шар, например. Мне кажется, это глупо, сказал он. Ну не знаю, сказала она. И они больше не говорили про это.

Но теперь она всё чаще спрашивала его насчёт обновить гардероб, подстричься по-другому. Искала предлоги, почему ему не стоит приходить, как именно ему будет неинтересно, мы же там про кино, Саш, и он сам рад был не вникать в её новую жизнь.

Когда он пришёл туда пару раз, всё вышло очень плохо. Она вела себя по-другому. Он видел, как она меняется в этом обществе, как становится саркастичнее, злее, словно стесняется своей доброты, и вступает в это общее соревнование за столом, кто лучше знает Москву/заведения/сериалы. Она подделывалась под эту компанию, всё меньше становилась той собой, которую он полюбил. В ней вылезало то, что он так не любил в Катеньке. Только Катенька была капризной, ведомой, а Ксюша сама выступала автором, подхватывала и развивала эту фальшь. Ох, как же он тогда всё это ненавидел. Дерзкая, вульгарная Тоня. Ультрамодный вальяжный Дэн – отпустил в его сторону шутку, что-то про бардов, сравнив с шансоном. Он даже ведь не слышал его песен. Но если бы и слышал – сказал бы то же самое. Они уже определили его в слежавшийся культурный слой. И все засмеялись над шуткой. И она улыбнулась. И он почувствовал себя таким чужим. Впервые с момента, когда он был с Катенькой, а та молчала сутками, и недовольно вздыхала на его песни. Впервые один в Москве. Впервые без Ксюшиного плеча. Он так удивился, так был сбит с толку, что даже не успел разозлиться. По дороге к метро, чувствуя себя въедливым, противным самому себе занудой – напомнил ей, что она улыбалась.

Улыбалась над чем, невинная улыбочка. Надо мной. Когда? Когда все смеялись.

Когда смеялись? Блядь, когда этот хуев Дэн пошутил надо мной так. Не говори так про моих друзей. Но ты улыбалась. Не говори так про моих друзей.

Хорошо. Когда Дэн пошутил про меня. И что? Ты улыбалась. Ну шутка смешная. Ты думаешь, это нормально? Что? Смеяться надо мной, когда все смеются. Я не смеялась. Ты улыбалась. Господи, что и улыбнуться уже нельзя.

Всегда после этих разговоров он чувствовал себя придирчивым параноиком. Да, она потом попросила прощения, когда он молчал весь вечер – но попросила вымучено, лишь бы просто прекратить это. Он ощущал вину за эти её извинения. Она становилась всё более независимой, сильной, она не нуждалась в нём больше. Она стеснялась его. В тот вечер он написал «Светляки». Максимально русскую, с почти блатным мотивом. С цыганским размахом, с русской тоской. Шансон так шансон.

Когда в следующий раз Тоня – алая помада, тату с короной на запястье, бесформенный оверсайз – отпустила шпильку по поводу его последней песни – те самые «Светляки» – он смолк и двадцать минут просто смотрел в белый круг стола в «3205». Она несколько раз – даже немного нетерпеливо – трогала под столом его каменную руку. Но он встал, сухо попрощался и ушёл. Дома обкурился вхлам. Хотя они уже говорили про это – что он бросит, что ей не нравится, когда он курит. Но ему же приходилось терпеть, когда она выпивала. Он лежал и смотрел Ютуб, она попыталась поговорить с ним, но он только хлопал красными глазами, глупо улыбался. Утром был раздражён и тогда они поссорились первый раз, так сильно – первый раз.

Ты меня не ценишь, и твои новые друзья меня презирают. Ты готова на всё лишь бы понравиться им, а на меня тебе похуй.

Это мои единственные друзья, Саша! Я наконец-то не чувствую себя одинокой. Мир не крутится вокруг тебя, Саша!

Ах, боже ты мой. Посмотрите на неё. Она всё время чувствовала себя одинокой.

И здесь он резко смолк. Узнал в себе его – поволжские сумерки, ругань из-за стены.

Куда ты собрался? Куда ты собрался, блядь?!

Прогуляюсь! Я не могу прогуляться?

Иди, куда хочешь.

Ну мне нужно, Ксюш.

Ладно. Иди.

Тогда всё и началось. Она уходила к новым друзьям – концентрату снобизма и лицемерия, как говорил он ей. Она больше не предлагала пойти с ней. Он всё чаще курил и выпивал. И вместо ссор началось молчание. Это было их слепым пятном. Сначала это была лишь одна тема, точнее, две – её друзья, его курение. Но пятно разрасталось. Ему не нравилась музыка, которую она слушала. Ей не нравилась его менеджер. Она начала одеваться по-другому. Он просто хмыкал, глядя на её новый гардероб. Она уходила к друзьям, хлопнув дверью чуть громче. Её бесили тусовки старых друзей у них на квартире до утра. Они не говорили, чтобы не поссориться. Слепое пятно становилось больше. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не скрипачка.

Она должна была снять дипломную документалку. Она не хотела снимать про мигрантов маргиналов и бомжей, про это снимали все. Она хотела снять про современного интеллигента, интеллектуала или творческого работника. Её учитель предупреждала – у интеллигенции огромная «зона змеи» – пространство, в которое герой дока может впустить режиссёра, оператора, камеру. Потому-то все снимают про маргиналов и простых людей. У них «зона змеи» гораздо меньше. Она решила снять про кого-то другого, решила как-то преодолеть эту сложность. Но не преодолела. Она потратила два месяца на работу со скрипачкой, женщиной, что когда-то играла в консерватории, а теперь подрабатывала игрой в переходе. Ей казалось это такой важной темой, мощным образом – хрупкая скрипачка на фоне холодной Москвы, с классическим репертуаром, что так не вписывается в современность. Но героиня не раскрылась ей. Не допускала к себе. Как ни пыталась Ксюша к ней подстроиться – та продолжала держаться с холодной стеснительностью. И когда происходило самое важное, живое – приставания пьяницы в переходе; встреча своего старого преподавателя – скрипачка запрещала себя снимать. Просила удалить снятое. Фильма не получилось, конфликт не раскрылся. У Ксюши не было дипломной работы.

Ей было очень плохо, ей нужна была опора. А среди её новых друзей это не было принято – говорить о своих чувствах и слабостях открыто. Студенты были конкурентами друг другу. Она лежала целыми днями в постели, в ладонях окон с хмурой весной за кадром, а он ходил вокруг да около, постепенно сужал орбиту, подбирался к ней, как к герою собственного дока и в один день упал в неё. Просто обнял.

И всё кончилось. Они лежали вместе в обнимку, и шёл мелкий апрельский дождь, и он вновь говорил, что она лучше всех, что у неё всё получится, что он верит в неё. Что один неудачный герой ещё ничего не значит. Что если у неё есть мечта, она сможет её воплотить. И тогда она заплакала. Она сказала, что он самый близкий ей человек. И она когда-нибудь хотела бы сделать фильм про него. И он только смущённо уткнулся ей в мокрую от общих слёз шею. Но был рад. Он опять был ей нужен. Он был рад её неудаче. Через неделю он сделал ей предложение.

Свадьбу сыграли летом в Поволжске. По-тихому, с друзьями, с местными бардами и музыкантами, на даче его семьи. Он впервые заметил, что она относится к их компании уже не с тёплой иронией, а с исследовательским интересом. Но через несколько дней поволжское тепло, песни, костры, вино, печёные яблоки, купание на косе, скрип уключин, треск верёвок, хлопанье парусов вымыли из неё Москву. Она не получила диплома, и теперь у неё было полгода, чтобы сдать фильм к концу осени. Она искала героя для фильма. Ей хотелось снять про интеллигента, потому что такого ещё никто не делал. Он поддерживал её в поиске и предложил снять про Сержа, знакомого звукорежиссёра на студии. Там часто возникали конфликты с группами при записи, к тому же у Сержа было много нереализованных амбиций музыканта. Это был такой робкий человек-комплекс, все эмоции на лице. Ей понравилась идея. Он намекал и на себя, но они оба боялись этой темы. Саше не нравилось, как она его видит. Он ещё этого не понимал.

Серж назвал себя не самым интересным героем и предложил ей контакт восходящего рэпера с другой студии. Тот только переехал в Москву из Германии. Двадцатипятилетней, еврей, полжизни в эмиграции, вечный андердог, мечтающий перевернуть индустрию, подпольный баттлер, максимально карикатурный и удобный герой. К тому же – вырос в западной культуре. А потому совершенно свободен и не обращает внимание на камеру. Когда она увидела его на студии – в маленькой кабинке за стеклом, вот записывает длинный насквозь зарифмованный парт в один тэйк, принципиально в один тэйк, с неместной яростью и упорством, орёт на звукорежиссёра – Нет! Мы будем записывать цельным куском – она поняла, что надо снимать про него. Она была в восторге. Саша сидел дома. Не зажигал света в сентябрьских сумерках. Теребил и мучал гитару, пока не родил из неё мелодию, а затем и слова «Малыша», что ждёт Карлосона у окна.

Рэпер согласился. В это время у него вышел первый микстейп. Про него постоянно писала «Гидра». «Наконец-то кто-то принёс в русский рэп интеллект». Через полгода про Гиперболойда говорили все.

Она говорила, что никогда не любила его песни, но он всё чаще заставал её качающейся в наушниках под бедный бит, надрывный голос. Она говорила, что для фильма, смеялась – ну прикольно, рэп же. Он посмеивался с ней.

Сняла она достаточно быстро. У Саши вышел тот инди-альбом, казалось, что жизнь налаживается, что впереди только подъём. Да, реакция на их новый стиль у старых поклонников не всегда была восторженная. Но они планировали найти новых слушателей.

Один из отрывков фильма, где герой готовится к баттлу, и срывается на официантку, кто-то выложил на Ютуб. Ролик набрал почти миллион просмотров. Гиперболоид повёл себя спорно и потом даже публично извинялся. И всё это на фоне #metoo и #янебоюсьсказать, и всё это было ей на руку – фильм из-за отрывка хотели посмотреть всё больше людей. Про неё писала «Гидра», «Афиша», The Village, мастер дока, она может раскрыть любого героя. Она скакала по квартире в восторге – её взяли на самый главный докфест «Горизонт», и, видит бог, он был счастлив за неё, он гордился ей. Он предложил ей это отметить – в любом из бесчисленных ресторанов на Новослободской, и она согласилась. А через десять минут ей позвонили друзья и предложили встретиться в «3205». Она согласилась. Предложила пойти ему. Он отказался.

Ну, пойдём, ты чего? Там и отметим. Да не. Ну что? Да иди. А ты? Да ну что я там буду. Саш. Ну я там не в своей тарелке. Саш. Ну правда, всё в порядке, иди.

Ой.

Ну что, я предложил вдвоём, ты хочешь с ними. Хочешь с ними – иди. Ладно, тогда я никуда не пойду. Иди. Нет. Иди, правда, всё в порядке. Ладно, захочешь прийти – приходи.

Окей.

Он не пришёл. Весь вечер провёл на кухне, кутался в гитарные аккорды, бабушкины напевы из детства, по памяти – в старорусскую тоску. И в этот вечер написал «Колосья». Почти частушечную, с надломом в голосе, чуть ли не марш. Когда он сыграл ей песню в тот же вечер – пришла поздно, пошатывалась, весёлая, пьяная от вина и успеха, долго расправлялась с каблуками в прихожей – она слушала молча, смотрела в сторону, под конец песни взяла телефон – ответить кому-то на сообщение, улыбалась чему-то своему. Он оборвал последнюю строчку на середине, отложил гитару.

Ладно. Что? Да ты не слушаешь. Слушаю. Ты в телефоне. Саш, поздно уже так громко играть. Ладно. Ну песня как песня. Ладно. Твоя привычная манера. Ладно. Ну что? Я не курил сегодня, кстати. Ну, молодец. Слушай, Саш, у меня новость. Какая. Гиперболоид предложил снять мне клип. Ты согласилась? Да. Ясно. Ну это только из-за денег, мне неинтересно снимать клипы. Понятно. Что? Ничего, я рад за тебя.

Завтракали молча. Спали на самых дальних концах постели. Ходили по тесной однушке так, чтобы не встретиться ни словом, ни взглядом. Так прошла неделя. Ему начали приходить первые из бесчисленных отказов на инди-фестивали – их альбом никому не нравился. Она моталась по встречам и интервью. Молчали. Она не выдержала.

Что происходит, Саш? Ничего. Что? Ничего. Саш, мы почти не разговариваем.

Ну.

Ну, ты считаешь это нормально? Мне нормально. Ясно. А мне нет. Ну и ладно. Саш, блядь. Ты можешь нормально сказать, что происходит? Ничего. Ты задолбал меня! Что тебе не так? Что происходит?!

А что происходит? А то, блядь, что с момента, как у меня вышел фильм, ты ведёшь себя как мудак. Я? Ты. Я? Ты.

Ты охуела. Что? Ты. Охуела. Это ты охуел! Отстань от меня. Ты реально охуел!

Да ты не замечаешь, что ли, нихрена, Ксюш?! Я отстала, отъебись. Ты вообще другая теперь! Отъебись, Саш. Ты просто испортилась! Да пошёл ты нахуй! Ты даже не видишь, какая ты стала!

Я, блядь, счастливая, Саш, впервые в жизни довольная собой, а ты, видимо, этого пережить не можешь, завидуешь мне!

Ясно. Что тебе, блядь, ясно? Ничего. Я завидую, ясно, я такой вот мудак, сам тебя со всеми познакомил и завидую. Саш, я тебя ненавижу.

В то утро он улетел на Урал. Рейс задержали на час, в самолёте он успел поспать, уткнувшись лбом в шедевральные облака. По тому, как самолёт стал уходить из-под него, понял – посадка, уши заложило, он шевелил челюстью, глотал, но ушная боль нарастала, садились в дождь. Слышал, как бабушка объясняла плачущему внуку – терпи, ты взрослый парень. Садились бесконечно, будто пропустили землю, мелькали молнии вдоль наклонённой земли, и вдруг – взяли вверх. Притихли, и только ещё пару минут плакал ребёнок.

– Уважаемые пассажиры, говорит капитан корабля. В Екатеринбурге гроза. Из-за погодных условий совершим посадку в Тюмени.

Сели, дозаправились, полетели обратно. Он теребил телефон.

Вбежал на собственный концерт в Екб спустя час, всё шло кувырком. Он удалил её из друзей. Сначала удалил, потом написал ей, как ему плохо. Написал искренне. Попросил прощения, предложил поговорить. Сидел где-то между Пермью, Екб или Челябинском, в мрачном здании вокзала, среди очередных бродяг и надоевшей России. И она ответила, что да, да, давай поговорим, как приедешь. Он был так счастлив. А после концерта в Перми в аэропорту, когда он так хотел домой, оказалось, рейс отменили из-за ветра. Он поменял билет, улетел под утро. Приземлился никакой от недосыпа, аэроэкспрессом домой, она готовила завтрак, он сказал какую-то глупость, они сильно поссорились, кричали, разбили кофейник, потом он извинялся, просто сильно устал, так сильно устал от всего, от бесполезных разъездов, тратит здоровье, скоро тридцать, а он так ничего и не – и тут разревелся – по-детски, до самых жгучих слёз, рухнул на пол в пальто, что надел пять минут назад, чтобы уйти, и плакал в её коленях, среди осколков френч-пресса, так устал, Ксюша, так устал, прости меня, она гладила по голове, он плакал у неё в коленях, да, он завидует ей, и эти концерты на тридцать человек его убивают, но он же не умеет ничего другого, разве он виноват, что поёт такие плохие песни? И она говорила, что песни не плохие, и потом они были вместе, впервые за всё время – были вместе, и в тот день он при ней написал «Не успел», на ту мелодию – пронзительную горькую, где он не успел на поезд, он так обнажился перед ней в этой песне, и она опять достала айфон и сняла, как он поёт.

Зачем ты снимаешь, не надо. Саш. Что? Давай я сниму док про тебя. Что? Я хочу снять фильм про тебя.

И она сняла.