Loe raamatut: «Никто не знает Сашу», lehekülg 9
23. Дав, стоматолог, организатор, бас-гитарист, ведущий, менеджер, рокер, 37 лет, Тула, арт-пространство «Твоё»
Ему надо было играть рок. Не знаю, зачем он привёз свою акустику.
Сжимает гриф из-за всех сил. Тянется вверх за голосом. Закрывает глаза. Поёт для маленького зала. Пронзительно, угловато. С настоящим нервом. Ему надо было играть рок. Не знаю, зачем он привёз акустику.
(Выпил одну. Не больше. Сегодня мне надо быть в форме. Моя звонила, но я не взял. Я на концерте).
Я помню, заслушал их «ИлиАду». Классная пластинка. Лучшая их пластинка. Мне не хватало там тяжести. Им надо было сыграть более тяжело. Им надо было добавить настоящего рока. Как «Ди Пёпл». Как «Лед Зепелин». Как «Дорз». Не знаю, зачем они сделали инди-рок. Пошли на поводу. Им надо было делать тяжелее. Не знаю, зачем он приехал один. Не знаю, зачем он привёз акустику.
(Возьму ещё пива. Всего одну. Надо быть в форме. Поеду к Алисе. Моя звонила, не знаю, что ей надо. Я же сказал, я на концерте).
Ему надо было приехать с группой. Группа «Зёрна» может выдать настоящий рок. Я был на них в Москве. Они жгли. Им надо было уходить в рок. Когда ты трахаешь зал, а он просит ещё. Хлещешь его по раскрасневшимся щекам, а он стонет, и просит ещё. А ты трахаешь и трахаешь, и держишь волосатой лапищей за горло. Лупишь зал как шлюху по мокрым ягодицам. Хватаешь за волосы и трахаешь. (Алиса так любит. А моя – нет. Надо набрать. Чего хотела? Рассказать мне, какое я ничтожество?) Не знаю, зачем он привёз акустику.
Один он не вытягивает. Им надо было делать рок. Не знаю, зачем он играет фолк. Не знаю, зачем он блеет эти бардовские напевы. Тянется ввысь за голосом. Он какой-то усталый. Перегоревший. Как высохшее озеро. Чёрный трупик сгоревшей спички.
Он готовая рок-звезда. Ему надо переделать все свои песни в рок. Я говорил ему. Но только не бардовская песня. Не знаю зачем он привёз акустику.
(Выпью вторую и всё. И всё. Я должен быть в форме. Надо позвонить. И помириться. Семь лет вместе. К Алисе ехать не надо. Надо помириться).
Говорит, будет играть новые. Да ему не надо было придумывать новые. Ему надо было взять все старые. Добавить барабанов, электрогитару, бас. Я даже предлагал ему. Я подходил к нему после последнего концерта здесь. И в Москве. Я писал ему «Вконтакте». Я говорил, давай сделаем настоящий рок. Давай посотрудничаем. У нас есть классные музыканты, мощный коллектив. Мы играем каверы на «Ди Пёпл», иногда «Лед Зепелин».
Я послал ему как-то песню. Набросок. Он ничего не ответил. А потом я услышал похожую мелодию на его альбоме. «Последняя». Он украл у меня мелодию.
(Не надо пить третью. После третьей меня развозит как варёную курицу. Кусок жира на сковороде. Всё становится как смазанный снимок. Расфокус. А мне надо быть в фокусе сегодня. Я не поеду к Алисе. Я помирюсь с ней. Я позвоню и помирюсь.
Не то, чтобы у нас были какие-то шансы. Разводы убивают все шансы. Разводы – это родство наоборот. Бывшая жена – это антиродственник. Я должен помириться).
Подойти к нему и предложить сыграть вместе. Спросить напрямую. Он тогда мне не ответил. Взял мою мелодию и не ответил. Но сейчас можно попробовать снова. Тем более, новые песни ужасны. Какие-то скучные мантры. Ему в Индии снесло крышу. Вот уже и люди уходят. Вон – ещё пара. Все скучают. В смартфонах. Просто ему надо играть рок. Например, со мной. Не знаю, зачем он привёз акустику.
Выпью. Третью и всё. Я буду держать себя в руках. Я буду держать фокус. Если напрячься, можно держать. Я постараюсь не расплыться. Как кусок жира. Как варёная курица. Нет, я просто выпью третью. Потом поговорю с ним. Потом позвоню ей. Помирюсь и поеду. (И мы выпьем с ней коньяка и обо всём поговорим на нашей кухне, на больше не нашей кухне. Правда, если я ещё коньяка выпью, я точно не удержу фокус. Какой уж тут фокус. После коньяка. Нет, сначала я выпью с ней кофе или крепкого чёрного чая, который она так хорошо заваривает, я приду в фокус, и мы будем говорить, и будет виться ментоловая ниточка от её сигареты, и бордовый торшер, и жёлтые шторы и мы обо всём помиримся обо всём а потом тёмная спальня и коньяку и холодные простыни и горячие простыни и комната будет кружиться и вот тут я растекусь расплывусь и полностью потеряю фокус как варёная курица под её руками.
Конечно, одрябла. Не то, что Алиса. Алиса ещё девочка, острые грудки, пирсинг, татуировка на лодыжке, малиновые волосы, что на голове, что на лобке, настоящий рок, пахнет сигаретами, кусает заусенцы, сорится с родителями. Двадцать три, на вид вообще девочка. Не то что моя. Одрябла. Я тоже, но я мужчина. Я музыкант. Я выпью максимум четвёртую и позвоню, и попробую помириться. Если вообще возможно помириться после). Но перед этим я поговорю с ним. Доиграет и я поговорю. Предложу ему рок. Не знаю зачем он привёз акустику.
Ну вот и конец. Последняя. О! «Последняя». О. О! Настоящий блюз. Так и должна звучать.
(Помню, слушал её, когда всё случилось. Тогда это всё было немного в отместку, с Алисой – в отместку, сама Алиса в отместку, сумасшедшая Алиса – в отместку, но потом я и сам упал в Алису как сумасшедший, и короткая стрижки – тогда красила в голубые – и как я удивился, когда там оказались в цвет, и пирсинг, и знала все рок-группы, и песни, и даты, живые концерты, говорили всю ночь, ставил ей винил на студии: «Пинк Флойд», «Лед Зепелин», «Ди Пёпл», и всё это было почти не в отместку, почти не в отместку жене, и сегодня я допью четвёртую и поеду к Алисе, к черту шторы, и кофе, и коньяк. Бывшая жена – это антиродственник. Он, кстати, тоже в разводе). И уже надевает своё поношенное пальто, и скажу спасибо, …
– …за «Последнюю». Отдельное спасибо.
– Ага. Спасибо.
– Эта была лучшая песня за концерт. Лучшая.
– Спасибо.
– Новые песни, конечно, интересные. Но эта была лучшая сегодня.
– Спасибо.
– Я вообще очень люблю, что ты делаешь, твои песни, они знаешь, как-то подбадривают меня, заставляют двигаться дальше, искать, пробовать.
– Спасибо.
– Знаешь, я играю в рок-группе, кавер-группе, я тебе уже говорил, да, «Ди Блю», трибьют на «Ди Пёпл», мы делаем разные каверы, и у нас достаточно сыгранная команда, я говорил тебе?
– Вроде, да.
– Кстати, мы делали кавер на «Последнюю», ты же видел? Ты вроде лайкнул, тебе понравилось, да?
– Ну да.
– И, Саш, я уже предлагал как-то, но может тебе будет интересно поработать с нами… в каком-то рок-формате. Серьёзно, в тебе есть этот нерв.
– Спасибо. Подумаю.
– Мне кажется, тебе надо больше как-то в эту сторону. Я удивлён, почему ты до сих пор не известен на всю Россию
– Слушай, мне надо…
– Ты запросто зажжёшь «Олимпийский».
– Мне надо идти…
– Нет, правда, в тебе есть нерв, понимаешь. Я давно делаю разные концерты здесь в Туле, я вижу много разных ребят, но у всех нет этой искры, у тебя она есть.
– Спасибо. Меня там ждут.
– Слушай, разреши подарить тебе сборник стихов, я написал, это, конечно, не тексты песен.
– Спасибо.
– Андеграунд-поэзия, понимаешь. Но если какие-то тебе понравятся, обращайся, я буду рад, если напишешь на них песню.
– Спасибо, да. Очень приятно.
– Давай я тебе подпишу. А-ле-кса-ндру Да…
– Спасибо.
– Слушай, а дисков у тебя нет? Могли бы поменяться.
– Нет. В этот раз нет.
– Ладно, ничего.
– Ага.
– Слушай, я сейчас пишу роман, ну такой, о музыканте. Как он едет в гастроли по разным городам, и поёт песни, это такой одинокий рокер старой закалки, ему под пятьдесят, он в разводе с женой, или вообще жена умерла, я пока не решил, и в общем, он едет по городам в свой последний тур, от стадионов до маленьких баров, понимаешь, и он как бы окунается в свою юность, в девяностые, когда он был по-настоящему популярен, он был на коне, на самом хайпе, как сейчас говорят…
– Ага.
– И он едет по разным городам, и его музыка меняет судьбы, понимаешь, ну кто-то вспоминает молодость, кто-то решает вернуться к жене, кто-то не делает аборт, кто-то бросает работу и начинает заниматься благотворительностью, понимаешь. Там много монологов других героев.
– Ага.
– Как тебе затея, кстати?
– Да, ничего. Слушай, мне надо уже…
– И я просто хотел попросить тебя. Знаешь, как я назову роман?
– Как.
– Солнечная плеть.
– Хм.
– У тебя есть такая строчка.
– Ага
– Про гитару. Ты не против?
– Да нет.
– Спасибо. Ладно не буду тебя задерживать.
– Ага. Давай.
– Саш, подожди, а давай селфи сделаем?
– Ну. Давай.
– Так. Вот. Вот. Всё.
– Ага.
– Ой, что-то обрезано. Давай ты, у тебя руки длиннее.
– Ну. Давай. Так?
– Да.
– Ага.
– Отлично… слушай, что-то я в расфокусе, давай ещё раз.
– Ага.
– Подожди, память закончилась, секунду…
24. Саша Даль, «Последняя»
После болела голова. Виски стучали. В гримёрке ждала Полли, она улыбалась, она смотрела на него с восхищением, но в глазах была усмешка. Она всё понимала. Она была рада, что он оказался тем, кем оказался. Она была рада, что он упустил. Что он здесь, с нами. Он из тех, кто падает, кто ошибается, кто такой же, как они. Она всё понимала. Она не понимала ни черта. И теперь Саша думал, что трахнет её просто в отместку. Он очень хотел трахнуть её именно так – в отместку. Не трахнуть её, поддавшись, соблазнённый, пригретый после неудачи. Нет, он хотел трахнуть её равнодушно, будто бы и не надо. Он хотел трахнуть её как заезжая рок-звезда. Он хотел трахнуть её зло. Он хотел трахнуть её на отъебись. Чтобы она провожала его тоскливым взглядом. Чтобы она писала, а он не отвечал. Какая глупость, Саша понимал, что не будет этого делать.
Саша вспомнил концерт, и сморщился от смущения.
Зал был полон. После десятка старых песен, которыми Саша лавировал между влюблённых поклонниц, пожилых пар и парней с одинаковыми причёсками, которых привели поклонницы, Саша всё-таки смог найти что-то общее для всех, склеить разрозненную публику в одно. Конечно, пожилым парам хотелось бардовских аккордов, но от них скучали молодые люди. Тогда Саша запел, про деньги, про жопу, про адидасы, молодые закачали одинаковыми причёсками в ритм, но отпрянули пожилые пары – как так можно, про деньги, про жопу, про адидасы, Саша! Поклонницам нравилось всё. Саша извивался в списке песен, как змея в микроволновке, но в итоге ему удалось найти несколько таких, которые понравились всем. Звук был отличным и всё шло хорошо, и тогда-то Саша решился на новые.
После первой они заскрипели стульями. После второй – зашептались. После третьей полезли в смартфоны. После четвёртой новой песни Саша увидел первую уходящую пару. Она – вздёрнутая в возмущении голова, он – красный, медведь-переросток в свитере. Интересно, кто кого привёл? Саша глупо откашлялся и громко запел старые песни. Будто стараясь вернуть ушедшую пару. Пара не вернулась.
По залу прошла вялая волна оживления. На пике этого успеха Саша сбежал в гримёрку. После перерыва зрителей стало ещё меньше. Саша боялся прикасаться к новым песням. Саша кое-как прикончил вторую часть и вышел на «Последнюю».
Это была «их» песня. Он посвятил её бывшей жене в самом начале отношений. А потом – запостил её в Непале…
Конечно, надо было написать ей личное сообщение. Конечно, не надо было уезжать тогда в Индию. Тогда все постили песни из юности – был такой челлендж в Сети. Он запостил «Последнюю». Он написал текст к посту. Это были всего две строчки, но он редактировал их минут сорок. «Не всегда в своём прошлом я доволен собой. Я делал ошибки. Я сожалею». Конечно, это надо было написать ей в личку. Он надеялся, что она просто не заметит этот пост.
Она не прокомментировала пост, не лайкнула, не написала гневного сообщения. Она запостила у себя его же «Не успел». С коротким текстом – «Пусть прошлое останется в прошлом;)».
Саша доиграл «Последнюю», коротко поклонился, и спустился со сцены.
Полли попыталась утащить его в бар, он отказался, он больше не пьёт. Тогда она с победной улыбкой поволокла его домой как пленённое насекомое. Теперь она поглядывала на него, знала насквозь, а он подыгрывал, но не знал, как закончить вечер. Они опять играли в то, кому больше надо, точнее, кому меньше надо. Он не знал, как закончить. Выбор был оказаться мудаком или проигравшим. Конечно, она сначала заманит, а потом будет принимать экзамен. Чтобы не показать, что тоже всячески старается сдать свой экзамен ему. И он попытается быть максимально равнодушным. И как бы нехотя постарается её расколоть. Но скорее всего, она будет неприступна. И он перегнёт палку с грубостью, настойчивостью, равнодушием. И тогда она воспользуется самым проверенным – виной. И он сдастся. И она выиграет. Он уже знал всё наперёд.
Был третий вариант. Как-то избежать этого. Не отказать ей, не отвергнуть. А просто разминуться, не совпасть в пространстве комнат, кухни, одеял. Выскользнуть из этого кокона на утреннюю электричку.
25. Танец Полли
Они ждали такси у заведения, и она трещала без умолку, но теперь это не было заполнением пустоты. В её щебетании было облегчение и даже радостное равнодушие. Он теперь был понятным. Просто путь – от такси, через подъезд, квартиру, пару бокалов – в постель.
А у него опять раскалывалась голова, он хотел побыть один, и всё что он мог – наслаждаться будущим козырем – он сядет в такси вперёд. Потому что его укачивает. Он будет смотреть в окно на дорогу и подумает, как ему выпутаться. И ему всё равно, что будет нести Полли, и что подумает таксист. Про него. Про его гитару. Правда, ещё эта картина… Чёрт.
После сцены его поймал Дав. Дав был большой, липкий, цепкий, осьминог, он хватал за руку, ловил на словах, из его фраз сложно было выбраться. Дав – прилипала. Были такие – рыбы-прилипалы. Они написывали ему в ВК огромные сообщения, они ловили после концертов и долго разговаривали, просили проводить до поезда, рассказывали свои жизни, они пытались залезть в него, им было мало песен, они хотели присвоить самого Сашу Даля.
И когда он высвободился из липких щупальцев Дава, и на выдохе двинулся в гримёрку, его поймала Кристиночка. Маленькая брюнетка с требовательным взглядом учительницы. Она всегда ему дарила какие-то подделки, игрушки, диски, которые обязательно надо было послушать, прочесть, вдохновиться, она смотрела словно в его аквариум, но всегда немного не туда. Она словно смещала в нём центр своим давящим взглядом. Она всегда чуть-чуть заступала, куда не надо. И вот она опять поблагодарила его за концерт, сказала, что он выглядел усталым, но одна песня случилась. И она чувствует, что он меняется сейчас. Что он встал на новый путь. А он стоял и слушал, улыбался, и с тайным ужасом смотрел на огромную картину в её руках, в белой гладкой бумаге. В половину её маленького роста. Ну конечно, она нарисовала его.
И теперь он ехал с картиной в такси впереди, а гитара и неумолкающая Полли тряслись сзади, и на секунду ему показалось, что всё это было, было уже сотни раз: ночная дорога в сходящем мартовском снегу, и стук поворотника попал в ритм песни, но медленно сползал с него, и сам Саша, смотрит на дорогу, борется с тошнотой, смотрит сквозь столетия, он видел себя одновременно здесь и там, в Непале, на коврике в полулотосе, вдыхал и выдыхал – и на секунду он ощутил себя одним с этим миром, с Полли, что говорит что-то про процент кафе, с молчаливым таксистом, со снегом на дороге. Такое случалось с ним один раз, в трипе в Хампи, и всё оказалось таким единым и понятным, таким красивым, а внутри было так горько, и он пытался эту горечь перебороть, выпустить, и плакал… Это был туннель, где он видел себя, всю свою жизнь в каждом моменте, понимая, как нелепы его мечты, и как они неизбежны. Но они уже приехали, и его выбросило из туннеля.
Ему написала Алина и это была передышка – в прихожей, замерев в одном ботинке, набирая левой рукой:
«Ну как?»
«Нормально , неплохо , новые только не зашли. 77 чел.»
«Ну огонь! Ничего , привыкнуть надо. Альбом надо выкладывать»
«Ага»
«Ты у Полины?»
«Да»
«Ясно) Будь аккуратен;)»
«Мне это не нужно, у меня есть ты;)» – написал он, но стёр, не отправив:
«Буду» – отправил только это.
«С Поволжском беда. Тётка упрямится.»
Но он уже не ответил.
Они пили чай на кухне, и она внезапно стала мягкой, внимательной, располагающей. Пока он был в душе, пока чистил зубы, сплёвывая красноватую пасту в раковину (надо сходить к зубному) и ждал действия второй таблетки, пока отвечал Алине, она переоделась в совсем короткие джинсовые шортики и другую футболку, тоже без лифчика. Шортики кончались ровно там, где были складочки на попе, так что они были то видны, то нет, когда она вставала и нагибалась за чем-то. Всё это было как бы невзначай, как бы домашняя одежда.
Она знала, что может нарваться на отвержение, потому делала всё аккуратно, так что каждую её реплику можно было растолковать, как обычную. Она шла как бы вдоль и ждала, когда он оступиться, упадёт на её половину. Он поддерживал эту светскую беседу, танцевал с ней этот танец, словно отвернув голову в сторону, а сам думал, как выбраться. Она рассказывал ему про других бардов и поэтов, словно нарочно пыталась распалить его сравнениями с ними. На её историю про забытую гитару барда-изменщика он сказал, что он никогда свою не забудет. Она сказала, что творческим людям сложнее. Им нужно вдохновение. Она сказала это, стоя перед ним, оперившись задом о кухонный гарнитур, подогнув одну голую ногу и вытянув другую. Он смотрел на согнутое колено, на татуировки: на бедре, на лодыжке, на аккуратные пальчики. Он ведь уже не женат. Он свободен. Он подумал, что можно сделать всё по-другому. Без уловок, войны, отвержения, он может открыться ей, и сделать всё тепло и честно. Это будет просто тепло и честно, и никто никого не поранит. Он уже верил в это. Она заметила этот взгляд, улыбнулась. Он отвёл глаза. Но улыбнулся. Она предложила ему алкоголь. Он отказался. Он рассказал ей про Непал. Она предложила траву. Она сказала, что готова сделать ему джоинт. Чуть облизнула верхнюю губу. Он отказался.
Можно всё сделать тепло и честно. Даже с ней. Даже с ним. Они могут преодолеть злость. Он почти поверил в это. Саша смотрел на неё и снова был в туннеле, он опять почувствовал то же, что и вчера утром, когда шёл пешком с вокзала сквозь весну – что есть что-то больше. Ему снова приоткрылась какая-то тайна, мир разломился как под кислотой, как только что в такси, как на Випассане, он снова был в туннеле и видел истинную изнанку вещей. В чём это было? Через что просачивался мир? Может, быть через трек из юности, что заиграл с ноутбука. Может, сквозь струйку дыма от благовоний, вертикально вытянутую вверх. Может, в мягком полумраке и свете торшера, что ложился одинаково на дерево стола, чашку в руках, её идеальное голое колено. Может – и скорей всего – всё вместе. Или её взгляд, да-да, именно взгляд. Всё сложилось: просто вечер в гостях, просто дом, тепло, темно, мягкий свет, струйка дыма, просто хорошо. И гитара, и концерты, зрители, гонка за чем-то, охота, песни – всё стало таким неуместным. Он смотрел на неё, молчал, она на него, молчала, и это было долго, и это было очень большое. Он не чувствовал никакой стеклянной стенки, протяни руки и…
Она вдруг встала, сама смутилась открывшемуся, пошла поменять музыку, покачивая бёдрами, и пока она это делала, нагибаясь к ноутбуку, и он смотрел как обнажаются тонкие складочки под джинсами с ним случились две важных вещи.
Он понял, что почти попался. Всё просто часть той же игры. Он испугался. Он отвёл взгляд в телефон, прячась в ленту. Она вернулась, скручивала джоинт прямо на голых коленках, щебетала что-то голосом хрипловатым, вкрадчивым, но ему уже было всё равно. Просто часть игры. А главное, не это.
Он ещё мог поверить в них сегодня, а поверив, заставить поверить её и тогда игра бы исчезла – надо же только поверить, и тогда игра вывернется в настоящее, но ему уже было всё равно. Он увидел это. Всё здесь стало неважно. Он поймал себя на том, что она молчит, а он в телефоне обновляет один и тот же пост, чёртов пост, забыв про неё. Он извинился, попытался поддержать разговор. Мысли его были не здесь.
Всё разрешилось само собой. Он вышел из танца, сам не заметив, она заметила раньше. Тоже как-то поникла, выключила музыку, докурила джоинт, поглядывая на него.
– Что ж давай спать. Раз ты такой осознанный.
Она расстелила ему на диване на кухне, сама ушла в комнату, он лежал и думал, достать ли ему айфон, спрятанный от себя под подушку, написать ли сообщение, он уже потянулся, чтобы перечитать только что увиденный пост от бывшей жены, и тут она приоткрыла дверь спальни:
– Слушай, что-то не могу уснуть… Отвыкла одна. Можно с тобой.
