Loe raamatut: «Площадь атаки», lehekülg 2

Под новую порцию стонов я достала и раздала тюбики. Зеркальный грим обладал высокой отражающей способностью в обычном свете и инфракрасном излучении, и, если кто-то пытался сфотографировать человека в таком гриме, перегруженные сенсоры камер фиксировали только помехи и пятна. Этот грим был разработан для знаменитостей, чтобы спасти их от папарацци. Однако он обладал неприятным запахом и ощущался на коже как липкий слой жира, к тому же молва приписывала ему сильные канцерогенные свойства, поэтому он обрел популярность только среди подростков, норовивших испортить фотографию класса, да параноиков, помешанных на слежке.

Я взяла протянутый Оксаной стакан зеленого напитка, отхлебнула и с приятным удивлением ощутила явственный привкус текилы. Оксана подмигнула. Молодец, Оксана, ты настоящий друг.

– Действуйте, – сказала я. – Перед выходом обновитесь. Помните, оперативная маскировка – дело общее. Своей ошибкой вы подставите друзей.

Все взялись за дело. Мы с Кристиной и Оксаной проверили работу каждого, потом проверили друг друга. Друзья не допустят утечки данных у своих друзей. Мы вымазали друг друга зеркальным гримом, и они стали перешучиваться на борисовском насчет запаха. Я понимала почти все их слова, хотя говорила по-борисовски гораздо хуже, чем они по-английски.

– Сегодня выйдут нацисты, – сказала Кристина, заглянув в телефон. Она знала тех, кто знает нужных людей, потому что в маленькой Словстакии каждый друг другу родня. Едва какой-нибудь дурень-скинхед с приятелями, поднабравшись, начинал кидать зигу и экипироваться по полной, приобретя телескопическую стальную дубинку (наимоднейший в этом сезоне неонацистский аксессуар), об этом сразу узнавала половина страны. Неонацисты – это чьи-то полезные идиоты, они выходят на демонстрации, кричат о свержении правительства, приветствуют друг друга своими однорукими салютами и идут в атаку на полицейский строй.

И дело не в том, что они кривят душой, – они искренне ненавидят иммигрантов, особенно беженцев, особенно темнокожих, а также русских, евреев, мусульман, ####, веганов, Европарламент и лично всех до единого депутатов национального конгресса. Да, не исключаю, что они пришли к этим взглядам естественным путем, в силу собственной тупоголовой обиды на весь белый свет. Но у этих типов имелись деньги, было помещение для встреч, они откуда-то добывали эти свои телескопические дубинки, и ведь кто-то обучал их способам изготовления наиболее эффективных коктейлей Молотова – без таких уроков они бы давно уже самоустранились из генофонда.

Я торчала в сети у Литвинчука уже целый месяц, с тех пор как прибыла в страну. Меня направили помогать команде поставщиков, которая уже работала с ним. Я передавала им URL облачных хранилищ, куда хакеры складывали чувствительные данные, извлеченные из его дата-центров. Мы потихоньку сливали эти данные его политическим соперникам, благодаря чему он выглядел в их глазах все хуже и хуже, а долларовые суммы, передаваемые нам, росли все выше и выше.

Я знала его мнение о скинхедах: во всем виноват Кремль. Он обвинял Кремль вообще во всех смертных грехах. Стратегия была неплохая – Москва действительно любила вмешиваться в дела своих бывших союзников. Но я сумела вычислить личные аккаунты руководителей Литвинчука, покопалась там немного и пришла к выводу: возможно, скинхеды – это всего лишь ничего не подозревающие винтики в громадном механизме государственной империи, в строительстве которых давно поднаторели борисы. Это не означает, что Кремль тут вообще ни при чем; может быть, они поддерживают кого-нибудь из подчиненных Литвинчука в надежде раскачать обстановку и заменить осторожного противника на другого, поглупее и посговорчивее.

– Что нам теперь с этим делать?

Кристина и ее соратники переглянулись, потом приглушенно заговорили на борисовском – я ничего не понимала. Разговор перешел в спор, и по мере того как страсти накалялись, голоса звучали не громче, а, наоборот, тише, постепенно понизившись до шепота, который, однако, воспринимался гораздо внимательнее, чем любые попытки перекричать друг друга. К счастью для них, среди посетителей «Дунайского бара-ресто» не было шпионов (я в этом уверена).

– Павел говорит, при их появлении нам надо отступить. А Оксана считает, что мы должны перейти на другую сторону площади и двигаться, если они направятся к нам.

– А ты как считаешь?

Кристина нахмурилась:

– Я слышала, сегодня они намерены действовать жестко. Может быть, напролом. Это плохо. Если мы окажемся на заднем плане, когда они пойдут на баррикады…

Я кивнула:

– Не хватало только, чтобы вас мысленно связывали с бандитами, которые дерутся с полицией.

– Да, но при этом мы не хотим сидеть сложа руки и сдаваться на милость копов, доказывая, что мы не такие.

– Разумно.

Оксана покачала головой:

– Мы должны защищаться. Каски, маски.

– Масками пули не остановишь, – возразил Павел.

– Верно. Масками пули не остановишь. Если они начнут стрелять, прячьтесь или бегите. И никак иначе.

Он насупился.

Атмосфера сгустилась до осязаемости. На миловидном лице Кристины была написана печаль. Прежде чем стать «опасными радикалами», ее боевые товарищи были просто добрыми друзьями. Передо мной эта проблема не стояла, потому что у меня не было друзей.

– Да, верно, под пулями вам в живых не остаться, и да, верно, это дурачье постарается спровоцировать полицию на что-нибудь ужасное. Но также верно, что копы на той стороне трясутся от страха и целый месяц сидят без зарплаты. Некоторые факторы вам подвластны, а некоторые нет. И сколько бы вы ни мечтали о переменах, просто так ничего не изменится. Самым правильным было бы сейчас разойтись по домам и продолжить в другой раз. Может быть, копы и нацисты поубивают друг друга.

Все дружно покачали головами и начали говорить. Шум стоял такой, что на него обернулись даже окрестные веганы. Кристина покраснела и взмахнула руками, как дирижер, успокаивая друзей. Они притихли. Веганы сделали вид, будто перестали глазеть.

– Может быть, мы сумеем склонить их на нашу сторону, – тихо молвила Кристина. Все застонали. Это была навязчивая фантазия Кристины. В 1991 году, когда в Москву въехали танки, чтобы опрокинуть разношерстную команду радикалов Ельцина, никого из нас еще не было на свете, однако все мы слышали истории о том, как его молодые, идеалистически настроенные сторонники разговаривали с солдатами, убеждали их в правоте своего дела, и танкисты отказывались стрелять в революционеров. Потом были борщ и водка для всех борисов, и самый большой из них, Борис Ельцин, привел СССР к мирному переходу власти.

Напряжение рассеял Павел:

– Сначала попробуй сама.

Мы все рассмеялись.

Я знала, что сказать дальше:

– Считаю за честь работать с вами. Завтра выпьем вместе, здесь или в Валгалле. – Миф совершенно неверный, но не родился еще борис, который смог бы устоять перед добрым викинговским благословением.

Мы расплатились, я проглотила свою «Маргариту» с ростками пшеницы, Оксана взяла меня под руку, и мы вышли из «Бара-ресто». Кристина опытной рукой освободила меня от пакета кебабов и раздала друзьям. Мы стали жевать на ходу. На красном светофоре я достала телефон, наугад заглянула в ленту соцсетей и увидела Маркуса с его девчонкой. Лучезарно улыбаясь, они уселись на велосипед-тандем и покатили навстречу своему медовому месяцу, и вид у них был такой слащавый, что я чуть не отшвырнула кебаб.

Кристина прочитала что-то у меня на лице и осторожно прикоснулась к руке. Улыбнулась мне нежно, по-сестрински, и я ответила ей тем же. Когда-то у меня были подружки, они поддержали меня, когда один глупый парень сделал одну глупую вещь. И хотя все это осталось в прошлом, Кристина все-таки помогала мне создать иллюзию дружбы.

Приближаясь к главной площади, мы встречали группки, идущие в ту же сторону. Месяц назад ночные демонстрации были исключительной прерогативой закаленных уличных бойцов в балаклавах в стиле «черного блока» и Pussy Riot. Но после первых же ударов дубинками по головам, ненадолго попавших в поле зрения публики за пределами этого медвежьего угла, полиция дала задний ход, и в рядах манифестантов выросло число бабушек и семей с детьми. Проводились даже тематические ночи типа «ужин в складчину», когда каждый приносил какое-нибудь блюдо под крышкой и угощал других демонстрантов, а иногда даже полицейских и солдат.

Потом в полицейский строй вломились неонацисты, и копы перестали принимать дармовое угощение от таких, как мы. Теперь ночные выступления обычно заканчивались перестрелками, и семьи все чаще оставались дома. Но нынешняя ночь выдалась довольно теплой, такой, что можно было пройти без перчаток пару сотен метров, и детишек было больше, чем в другие дни на этой неделе. Те, что постарше, скакали вприпрыжку рядом с родителями, малыши сидели на руках, дремали или смотрели видео на телефонах. Разумеется, идентификационные номера этих телефонов были мгновенно считаны ложными сотовыми вышками, расставленными по периметру вокруг беззащитных устройств.

В воздухе над площадью звенела позитивная энергия. Бабушки с кастрюлями и деревянными ложками выстроились шеренгой и звонко стучали, распевая на борисовском какую-то песню, известную всем. Кристина попыталась переводить, но сюжет был завязан на древнем сказании про Бабу Ягу, которое каждый словстакийский ребенок впитывает с материнским рецептом борща.

Мы остановились у пылающей бочки и раздали последние кебабы. Из толпы вынырнула девчонка, которую я уже встречала. Она отвела Кристину в сторонку и вполголоса завела какой-то жаркий спор. Я уголком глаза следила за их жестами, пытаясь понять. Видимо, кто-то из друзей Кристины имел знакомых в неонацистском лагере, и, судя по ее реакции, новости были плохие.

– Что? – спросила я. – Что случилось?

– В десять вечера, – ответила она, – они пойдут в атаку. Вероятно, кто-то из копов переметнется на их сторону. Их подкупили.

Вот в чем беда: если держать полицию на половинном жаловании, найдется тот, кто заплатит им вторую половину. Прекрасно развитое чутье помогало словстакийским стражам порядка держаться на шаг впереди любых чисток и реорганизаций, а те, кто не развил такой навык, в итоге оказывались за решетками собственных тюрем, а то и погибали от рук своих же коллег.

– Сколько?

Все борисы, даже такие прелестные феи, как Кристина, виртуозно умеют пожимать плечами. С ними не сравнится никто на свете. Если в английском языке есть двести слов для понятия «пассивная агрессия», а в языке эскимосов – двести слов для описания снега, то борисы могут пожатием плеч передать двести разных оттенков эмоций. Ее жест я прочитала как «Немало, достаточно, слишком много – нам крышка».

– Кристина, не надо изображать мучеников. Если дело настолько плохо, вернемся в другой раз.

– Если дело настолько плохо, другого раза может и не быть.

Ох уж этот фатализм.

– Ладно, – сказала я. – Надо что-то делать.

– Например?

– Например, ты найдешь, где мне присесть, и попросишь всех остальных оставить меня в покое на часок.

Баррикады вокруг площади уже давно были накрыты брезентовыми навесами и превращены в убежища, где демонстранты могли при необходимости отвлечься и отдохнуть. Через несколько минут Кристина вернулась и отвела меня в свободный уголок одной из таких нор. Это место пахло немытым телом и полупереваренной капустой, зато было укрыто от ветра и посторонних глаз. Я подогнула для тепла полы длинного пальто, уселась, скрестив ноги, и раскрыла ноутбук. Через несколько минут у меня перед глазами развернулась вся электронная переписка Литвинчука. Я заранее установила на его компьютер удаленный рабочий стол и могла бы войти через его собственный веб-интерфейс, но для быстроты напрямую проникла в его почтовый сервер. К счастью, он, вступив в должность, первым же указом велел перевести всех сотрудников с гугл-почты Gmail, надежно защищенной могучими хакерами, которым я в подметки не гожусь, на местный почтовый сервер, расположенный в том самом дата-центре, где я провела шестнадцать часов. Его защита держалась на благих намерениях, жвачке и слюнях. Это означало, что если госдепартамент США захочет выяснить, чем занимается словстакийское правительство, то им не придется иметь дело с въедливыми юристами корпорации «Гугл», надо всего лишь взломать этот сервер.

Главный принцип борисовской политики гласит: не доверяй никому. А значит, им приходится все делать своими руками.

Все данные с развернутых Литвинчуком ложных сетевых узлов стекались в большую аналитическую систему, которая строила социальные графы и составляла досье. Он велел полицейскому и военному начальству собрать в единую базу идентификаторы всего персонала и внести их в белый список системы – ведь нельзя же ставить под подозрение каждого копа просто на том основании, что он присутствовал на беспорядках. Этот файл находился в его сохраненной почте.

Я переключилась на другой интерфейс, вошла в гаджет, оставленный «КЗОФом» на самой дальней полке. Он быстренько переварил файл и выдал все эсэмэски, переданные или полученные всеми без исключения копами с момента включения. Я подозвала Кристину. Она присела рядом со мной, сунула мне где-то раздобытый термос. Кофе был ужасный, и я невольно вспомнила Маркуса, ярого обожателя этого напитка. В настоящем радикальном восстании он бы не продержался и десяти часов, потому что в гуще схватки не сумел бы найти гурманскую кофейную жаровню.

– Кристина, помоги мне найти строчки о том, что нацистов приказано пропустить за линию оцепления.

Она поглядела на экран, где прокручивался длинный список сообщений с полицейских телефонов.

– Что это?

– Что видишь. Все сообщения, переданные или полученные полицейскими телефонами за последние десять часов. Я не могу их прочитать, поэтому нужна твоя помощь.

Она отпрянула. Торчащие скулы, раскосые глаза, чувственные губы. Потом схватила мышку и стала прокручивать ленту вверх и вниз, читая про себя.

– Черт возьми, – буркнула она по-словстакийски – это была одна из немногих фраз, которые я понимала. Потом, к ее чести, сумела справиться с удивлением и стала вникать в смысл сообщений. – Как вести поиск?

– Вот. – Я открыла диалоговое окно. – Скажи, если нужна будет помощь с подстановочными символами.

Кристина была далека от хакерства, но для прошлых проектов я немного научила ее обращаться с регулярными выражениями. Это один из видов секретного оружия хакеров – компактная цепочка символов, с помощью которой можно прочесывать огромные файлы и быстро находить соответствия. Если ничего не испортите – а это со многими случается.

Кристина осторожно попробовала вести поиск.

– Что мне искать? Имена? Пароли?

– То, чем можно напугать министерство внутренних дел. Мы перешлем им порцию этих сообщений.

Она замерла и уставилась на меня, хлопая ресницами:

– Шутишь, что ли?

– Они не догадаются, что это исходит от нас. Будет выглядеть так, будто источник находится внутри министерства.

Кристина не сдвинулась с места, в ее глазах бегали в своих колесах хомячки.

– Маша, как ты это делаешь?

– Помнишь, мы договорились. Я тебе помогаю, а ты не задаешь вопросов.

Мы с ней заключили этот договор после нашей первой ночи на баррикадах, когда я научила ее прошивать телефон с помощью «параноид-андроид», и мы шли по площади и любовались, как бессильно отскакивают от нас сигналы телефонных перехватчиков. Кристина «знала», что я занимаюсь какой-то работой для американского подрядчика в сфере безопасности, и, покопавшись в интернете, вычислила мою связь с M1k3y, которого она, разумеется, боготворила. Я читала ее сообщения в чате их революционной ячейки – она горой стояла за меня, доказывая, что я заслуживаю полного доверия, потому что работаю вместе с их «американским героем». Кое-кто из ее соратников вполне разумно (и почти угадав) допускал, что я при этом стучу в полицию. Похоже, Кристина была готова пожалеть, что не послушала их.

Я выжидала. Заговорить первой значило бы уступить инициативу и выглядеть слабой.

– Если тебе нельзя доверять, значит, нам крышка, – наконец заключила она.

– Верно. К счастью, мне можно доверять. Ищи.

Мы вместе обработали несколько запросов, и я показала ей, как пользоваться подстановочными символами, чтобы расширить зону поиска и при этом не перелопачивать весь массив сообщений. Дело пошло бы быстрее, если бы я понимала кириллицу, но в этом приходилось полагаться только на Кристину.

Набрав довольно репрезентативную подборку – штук сто запросов, достаточно, чтобы выглядеть убедительно, и не слишком много, чтобы Литвинчук сумел их переварить, – я составила для него письмо на английском. Замысел был не такой дурацкий, как может показаться, ведь он набирал ведущих сотрудников по всей Европе и даже пригласил пару человек из Южной Африки, и все они общались между собой на ломаном английском, то и дело вставляя большие куски из гугл-переводчика, потому что надо ведь соблюдать оперативную маскировку, верно?

Подделать ломаный английский гораздо проще, чем речь человека, для которого этот язык родной. Но даже при этом я не собиралась пускать дело на самотек. Отсеяла пару сотен писем одного из бюрократов среднего уровня, под которого намеревалась мимикрировать, и закинула их в облачную машину, где у меня лежала версия Anonymouth, детектора плагиата, который на основе стилометрии составлял профиль заданного текста по грамматике, синтаксису и словарю, а потом оценивал новые тексты и выдавал вердикт, принадлежат ли они одному и тому же автору. Я заложила в свой Anonymouth несколько тысяч индивидуальных профилей, от журналистов и блогеров до каждого своего босса, и это часто помогало понять, пишут ли они сами или поручили дело литературным рабам, а может, передоверили подчиненным. Но чаще всего я им пользовалась, чтобы выдавать себя за других.

Не сомневаюсь, мысль об использовании стилометрии для тонкой настройки перевоплощений приходила в голову многим, однако мне не удалось найти ни одного реального человека, который бы на деле пользовался этим. Мне не составило труда извлечь из Anonymouth лист предложений о том, как сделать мою фальшивку менее заметной для самого Anonymouth: укоротить вот эту фразу, подобрать синоним этому слову, добавить пару запятых. Через несколько раундов мои фальшивки стали способны надежно обманывать и людей, и роботов.

У меня был на примете кандидат на роль информатора – один из тех южноафриканцев, Николас Ван Дейк. Я видела этого парня в деле – он часто ругался со своими словстакийскими коллегами и поэтому вполне убедительно смотрелся бы в роли стукача. Я еще немного сгустила краски, вложив в уста Николаса легкое сожаление о том, сколько бабла загребают его враги за свое предательство, и намекая на небольшой процент за собственную неподкупность и добродетельность. Получилось весьма правдоподобно. Литвинчук, естественно, взбеленится, узнав, что среди его подчиненных полным-полно предателей, но даже он заподозрит неладное, если такой ушлепок, как Ван Дейк, вдруг решит сдать своих товарищей, не выторговав малую толику для себя.

Еще пара проходов через Anonymouth, и у меня появился вполне пригодный текст, а также URL облачного хранилища, куда я сложила все эсэмэски. В министерстве внутренних дел никто не шифровал письма по протоколу PGP, потому что зачем нормальным людям вся эта ерунда, поэтому было проще простого заложить в ящик к Литвинчуку письмо, неотличимое от настоящего. Я даже подделала шапку документа – по той же причине, по какой создатель кукольных домиков рисует крохотные названия на корешках книг в гостиной. Пускай этого никто не увидит, все равно профессиональная гордость требует соблюдать точность даже в мельчайших деталях.

К тому же у меня был скрипт, способный сделать это.

– Что дальше? – Кристина восхитила меня своим встревоженным видом. Словно боялась, что я вдруг выпущу клыки и разорву ей горло.

– Дальше мы дадим Литвинчуку пятнадцать минут на прочтение этого письма. Если он не заглянет в почту, напишем ему с телефона Ван Дейка. Кстати. – Альт-таб, альт-таб, вставить номер, три клика, и я отсоединила от сети настоящий телефон Ван Дейка, сделав его недоступным на случай, если Литвинчук вздумает позвонить ему.

Уже совсем стемнело, стало холодно, и без перчаток пальцы жгло как огнем. Закончив работать на клавиатуре, я натянула перчатки и включила встроенные обогреватели. Я заряжала их весь день, чтобы хватило на целую ночь на баррикадах. Перчатки Кристины пестрели прожженными дырками от сигареты, и ей, наверно, было в них холодно. Гадкая привычка. Так ей и надо.

Народу на площади прибавилось. Полыхали костры в бочках, в их мерцающем свете и в последних багровых отблесках заката я разглядела на многих демонстрантах хлипкие самодельные бронежилеты.

– Ребят, плохи ваши дела.

– Почему?

Я показала на парня, который раздавал малярные респираторы.

– Потому что эти маски бесполезны против слезоточивого газа или перечного спрея.

– Знаю. – Ее фатализм был непробиваем.

– И что?

Она пожала плечами в типичной борисовской манере:

– Зато они чувствуют, что делают нечто полезное.

– Чувствовать – это мало, – ответила я. – Может быть, когда-то, во времена Вацлава Гавела, в этом был какой-то смысл. У вас тогда правили бестолковые борисы, державшие тайную полицию на водке и чистках. Уверенные в собственном инженерном таланте, они сооружали огромные, величиной с холодильник, подслушивающие устройства, нуждавшиеся в ежечасном ремонте и смене масла. А сейчас контрразведчики вроде Литвинчука могут каждые пару лет летать в Вашингтон на специальную ярмарку, где богатейшие компании предлагают всем желающим свое великолепное шпионское оборудование. Естественно, за всеми этими компаниями стоят либо русские, либо китайцы, либо американцы, но все равно их техника в миллион раз лучше, чем все то, что сможет самостоятельно произвести Словстакия. И они снимут с вас шкуру, как с апельсина. И дело не только в слежке. Почитай брошюры о современном нелетальном оружии. Болевые лучи, от которых плавится лицо, аэростаты с перечным спреем и нервно-паралитическим газом, звуковые пушки, от которых ты наложишь в штаны…⁵

– Знаю, знаю. Ты об этом давно твердишь. И чего ты от меня хочешь? Я стараюсь быть умнее, учу своих друзей быть умнее, но что мне делать со всеми этими людьми…

Меня охватил жар.

– Если у тебя нет решения, это не значит, что его не надо искать. И не значит, что решение нельзя найти. Ты и твои семеро друзей ничего не измените, вам нужна помощь всех, кто сюда пришел. Вы знаете то, чего не знают они, и, пока они этого не узнают, их будут бить. – У меня дрожали руки. Я сунула их в карманы. Покачала головой, пытаясь отогнать звеневшие в ушах людские крики, крики, услышанные в другом месте и в другое время. – Вам нужно стать лучше, потому что дело очень серьезное и иначе вы погибнете. Можете бежать от этих клоунов, прятаться за «параноид-андроид» и чехлами Фарадея, но рано или поздно вы непременно допустите ошибку, и их компьютеры выловят эту ошибку, и тогда…

В этот миг донер-кебаб встал у меня поперек живота, и я больше не могла говорить – то ли рыгну, то ли разрыдаюсь, уж не знаю, что хуже. Я не идиотка – скорее, говорила это себе, чем Кристине. Если днем на работе ты помогаешь репрессивным режимам следить за своими диссидентами, а потом в качестве хобби помогаешь этим диссидентам уходить от слежки… Прямой путь к саморазрушению.

Я это понимаю.

Но попробуйте мне сказать, что сами вы никогда и ни в чем не противоречили себе. Скажите, что никогда не замечали в себе раздвоения, не совершали поступков, зная, что впоследствии пожалеете о них, зная, что это неправильно, и все равно совершали. Как будто смотрели на себя со стороны.

Просто у меня это происходит более драматично.

Кристина, должно быть, что-то прочитала на моем лице. Только этого не хватало. Не ее дело знать, что творится у меня в душе или в голове.

Но она крепко обняла меня – в этом борисы тоже большие мастера. Жест был добрым. Я втянула носом сопли, загнала обратно слезы и обняла ее в ответ. Под бесчисленными слоями одежды она была совсем крохотная.

– Ничего, – сказала она. – Мы понимаем, ты просто хочешь нас уберечь. Мы постараемся.

«Сколько ни старайтесь, этого будет недостаточно», – подумала я, но не сказала. И пожала ей руку.

– Пойдем.

Толпа демонстрантов разрослась, кое-где слышались народные песни – низкие голоса чередовались с высокими, нежными.

Кристина тоже запела вполголоса. Песня взлетела над площадью и задала ночи другой ритм – люди притопывали в такт, поднимали головы, глядя на полицейский строй. Кое-кто из полицейских кивал вместе с поющими. Мне стало интересно – может быть, это те же самые ребята, которые согласились пропустить неофашистов через свой строй и обрушить парламент.

– О чем эта песня?

Кристина обернулась ко мне, и ее глаза потеплели.

– В основном чушь всякая. «Словстакия, наша мать, мы вскормлены на твоей груди». Но есть и хорошие части: «Все вместе, хоть мы такие разные, будем всегда действовать вместе, наша сила в понимании, мы непобедимы, пока не забудем, кто мы, и не пойдет брат войной на брата…»

– Не может быть.

– Серьезно. Слова были написаны в семнадцатом веке после ужасной гражданской войны. В переводе я немного осовременила, но… – Она пожала плечами. – Эти внутренние распри – наша давняя беда. Всегда есть тот, кто хочет построить себе маленькую империю, заиметь десять машин и пять особняков, и все остальные, те, кто выходит на площадь бороться с этим. Льется кровь. Но, судя по тому, о чем ты рассказала, возможно, на этот раз мы проиграем, несмотря на всю пролитую кровь.

Я посмотрела на полицейский строй, на бурлящую толпу. Уже полностью стемнело, и над площадью клубились большие облака дыма из горящих бочек. Белесую мглу пронизывали лучи светодиодных прожекторов, установленных за спинами полицейских – так, чтобы их лица оставались в темноте, а демонстранты представали в полной фотографической видимости. На опорных мачтах прожекторов блестели немигающие глаза видеокамер. Полицейские фургоны, окружившие площадь, щетинились целым лесом причудливых антенн, перехватывая все сообщения, невидимо летающие над площадью, со скоростью мысли обшаривая телефоны в поисках виртуальных удостоверений личности.

– Ребят, вам крышка, – сказала я.

– Ты говоришь как настоящая словстакийка, – усмехнулась Кристина.

– Ха-ха. Но беда в том, что защищаться гораздо труднее, чем атаковать. Если сделаете хоть одну ошибку, Литвинчук и его подручные доберутся до вас. Вы должны действовать безупречно. Они поймают вас на малейшей оплошности.

– По твоим словам выходит, мы должны были атаковать.

Я остановилась будто споткнувшись. Да, конечно, именно этим нам и надо было заниматься. Не просто топтаться по краям, натравливая одного противника на другого с помощью фальшивых писем, а полноценно обрушить всю их сеть, заглушить их связь, когда они сильнее всего в ней нуждаются, заразить их телефоны и сервера, записывать все, что они сказали и сделали, сливать это на сайты утечек в даркнете, а потом, выбрав наихудший для них момент, обнародовать.

Я заглянула в телефон. Прошло почти пятнадцать минут.

– Наверное, да, – сказала я. – Но когда начнете атаку, игра пойдет совсем по-другому. Как только они узнают, что вы проникли в их сеть, у них останутся только два варианта действий: броситься наутек или раздавить вас, как букашек. И, думаю, они предпочтут второй вариант.

– Маша. – Мое имя в ее устах прозвучало странно и в то же время естественно. Имя было русское, и когда-то среди моих предков имелись борисы. Наш род уходил корнями в диаспору ашкенази, но в нем присутствовали не только евреи. На одной из старых фотографий моя бабушка походила на казака, нарядившегося в женское платье. Острые скулы, глаза вразлет, как у толкиновского эльфа. Я обернулась к Кристине. – Маша, мы не внутри их сети. А ты – внутри.

Ого.

– Ого. – Да, конечно, это было так. Я их немного обучила («дайте человеку удочку…»), но, если я, как положено по графику, через две недели соберу чемоданы и умотаю, они станут легкой добычей.

– Буду поддерживать вас удаленно, – предложила я. – Будем шифровать нашу переписку, я пришлю вам лучшие программы.

Она покачала головой:

– Маша, ты не можешь стать нашей спасительницей. Мы должны сами себя спасти. Посмотри на них, – указала она.

По улице шли граффитчики, «цветные революционеры», черпавшие вдохновение на примере тех балбесов из Македонии, которые обливали памятники и правительственные здания яркими красками. Краски эти продержались еще долго после того, как «революционеров» разогнали или пересажали. Они вселили надежду во множество сердец (и здорово обогатили китайских производителей моющих средств). По македонским законам вандализм считался правонарушением, и самое большее, что можно было за него получить, это штраф. Но словстакийский парламент без колебаний провозгласил вандализм тяжким преступлением. Депутаты не менее внимательно, чем граждане, следили за событиями в Македонии.

Словстакийские граффитчики довели цветную войну до совершенства. Они заряжали пращи дешевыми латексными шариками, наполненными очень стойкой краской, раскручивали над головами и отправляли в полет по широкой дуге к намеченной цели. Все равно что Джексон Поллок⁶ против Голиафа.⁷

Подобно всем радикальным ячейкам, здешние колористы действовали самостоятельно и были никак не связаны с Кристиной и ее группой. Никто в точности не знал, где именно они появятся и что станут делать. У Литвинчука имелся длинный файл с именами известных и предполагаемых участников, и я, приехав в Словстакию, первое время размышляла, не присоединиться ли к ним, но потом решила, что для меня они слишком низкотехнологичны. Однако в эффективности им не откажешь: они методично двигались слева направо вдоль верхнего ряда окон, подначивая друг друга, демонстрировали потрясающую меткость, аккуратно укладывая снаряд за снарядом в самое яблочко. Выстроившиеся в шеренгу полицейские, укрытые за щитами и лицевыми забралами, испуганно зажмуривались всякий раз, когда над головами пролетал яркий шарик. Лучи прожекторов играли на разноцветных брызгах, разлетавшихся от лопнувших пузырей, и мне представилось, как мундиры полицейских окрашиваются радужными капельками оседающей краски и глиттера. Глиттер вообще стал у цветных революционеров чем-то вроде заразной болезни, неизбежно передаваясь при малейшем соприкосновении, и избавиться от него было невозможно.

Кстати. Полицейские. Я снова заглянула в телефон. С момента, когда я отправила письмо Литвинчуку, прошло уже шестнадцать минут, а вокруг не было никаких признаков ожидаемого хаоса. Плохо.