Loe raamatut: «Дело было в Средней Азии…», lehekülg 4

Глава 4 Начальник полустанка

В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира.

Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом.

Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающей местностью, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны.

Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу.

Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали.

Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось.

Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью.

Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад – разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак.

По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика.

Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции».

Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу.

Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для азиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.

Ладно, мы-то, строители, находимся здесь временно. Притом, что после каждой рабочей десятидневки выезжаем на четыре выходных домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. Месяца же через три-четыре, как только сдадим трассу, то навсегда покинем сей затерянный мир.

А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, некуда уезжать, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.

Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка.

Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Рядом возвышались два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.

Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот хулиганистый кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки километров вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, невесть как угодившего на эту бесплодную землю.

Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.

Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.

Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…

Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.

Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.

Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.

По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом – целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным понятиям влагу, чем не экзотика!

Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.

Люди со стороны были здесь редкими гостями, да и не всегда желательными.

За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники – семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.

Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.

На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.

Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.

Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.

Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.

С нашим появлением старики заметно ободрились.

Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.

Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с рассветом.

Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.

Как правило, задушевных либо отвлеченных бесед за ужином не велось.

Чаще мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.

«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.

Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении целого коллектива, чего, по всей видимости, ему не хватало в повседневной жизни.

Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике и не выходила из него до утра.

В отличие от рабочих, мне, в силу производственной необходимости, иногда приходилось оставаться в лагере и в дневные часы.

И тогда поневоле супружеская пара оказывалась в поле моего зрения.

Меня удивляло, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности.

Его начальство сидело где-то за тридевять земель, и старый железнодорожник, получавший твердый оклад, мог бы спокойно проводить время по известному принципу: «солдат спит – служба идет».

Но он поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, уходя по шпалам куда-то за горизонт и возвращаясь через два-три часа; проверял стрелки, белил столбики, протирал сигнальный фонарь, переставлял какие-то ящики и выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.

Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.

Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.

Под стать мужу была и жена.

Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.

Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…

«Старосветские помещики», да и только!

Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.

Но больше всего меня в этой паре занимало другое: старики не роптали на судьбу, в их глазах не отсвечивалась затаенная тоска.

Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!

Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пошли вы все!», затем соберет чемодан и уедет из этой глуши, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.

Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.

Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»

Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?

Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.

Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, хлопот у меня поубавится, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.

Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.

Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.

Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.

Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.

Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.

Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что отдельных деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.

Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нами в часы досуга скамейками.

Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.

И точно, в следующий момент до меня донесся голос одного из наших монтажников:

«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ты признайся, дед, за какие такие грехи тебе пришлось загреметь на старости лет в эту дыру!»

Что ж, разве не то же самое, хотя и в более мягкой, деликатной форме, хотел спросить у старика и я?

«Почему же – дыра? – ответил между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: – Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».

«А старичок-то интересный», – уже в который раз подумалось мне.

Ладно, вот вернусь со следующих отгулов, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет!

Сегодня в это трудно поверить, но в те далекие «застойные» времена зарплату нам привозили прямо на трассу.

Причем, везли ее из Ташкента, из нашей главной конторы, в которой все мы числились.

Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из инженерно-технических работников участка.

Затем, на самосвале, опять же безо всякого сопровождения, с одним лишь водителем и пухлой сумкой денег, она объезжала в течение нескольких дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса.

Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию.

С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя высунулась из окошка и прокричала мне:

«Ну, что же вы стоите?! Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!»

«Срочно вызывают в Ташкент…» – в жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке.

«Поторопитесь! – нервничала Валя. – Не то опоздаем на вечерний самолет!»

Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом.

Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу как офицер-двухгодичник. Я все же предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. На что он бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком подметил точно!).

И всё же при всем своем желании составить компанию Вале я не мог.

Следовало передать бригадиру бумаги, ввести его в курс дела по части заполнения бланков…

Но главное, мне было стыдно бросать своих мужиков в этой Тмутаракани с поспешностью, недостойной инженера.

Нет уж, выдержу характер, проведу на трассе рабочий день до конца!

Вале я ответил, что ждать меня не надо. А начальству, мол, можно передать, что в Тахиаташ я выеду вечером, на нашей бригадной машине, а в Ташкент улечу завтра утром.

Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок в своем маленьком хозяйстве.

Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»!

Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему.

Впрочем, начиналась новая глава моей жизни, и мысли мои витали уже далеко.

Прощай, старик! Теперь, увы, не потолкуем по душам, а жаль!

Сгущались сумерки, когда мы с бывалым водителем Джурой Ашуровым отправились в путь через Устюрт. Плато припасло мне на прощание сюрприз. Мы с Джурой заблудились, затем полночи колесили по таинственным безжизненным холмам, да еще угодили прямо-таки в мистическое приключение.

Но это уже совсем другая история, да и рассказывать о ней надо отдельно…

В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии.

В период этой новой командировки я строил трассы электропередач в обжитой зеленой зоне, в столичном городе Нукусе, вдали от заповедного Устюрта.

Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.

Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как потрясающий пример выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа даже в самых неблагоприятных условиях.

Глава 5 Продавец книг

До сих пор меня не покидает ощущение, что много лет назад я прикоснулся к самому краешку одной древней тайны.

Случилось это в июне 1971 года в Каракалпакии…

В ту пору в качестве молодого прораба я строил высоковольтную линию электропередач от поселка Шахаман, расположенного “там, где кончается асфальт”, к еще более глубинному поселку Казахдарья, где вообще не было никакого асфальта. Наш лагерь – два вагончика на колесах – базировался на околице Шахамана. С точки зрения энергетики, трасса была простенькой – всего-то около сорока километров. Притом, между двумя поселками простиралась плоская безлюдная степь: ни холмов, ни косогоров.

Тем не менее, ежедневная езда на работу и обратно являлась для бригады жестким испытанием нервов. Дело в том, что степь была покрыта твердыми как железо кочками. Машина прыгала на них, словно резиновая. А вместе с машиной невольно прыгали и мы. Каждые десять секунд. После такой езды даже самые выносливые монтажные зубры подолгу приходили в себя. И вот что странно: в процессе езды кочки не сглаживались, а делались еще бугристее.

Поэтому, построив трассу до середины, разумнее было перебазироваться в Казахдарью.

Но среди нас нашлись противники переезда.

Бульдозерист Геннадий Петров, ссылаясь на некую медсестру – близкую знакомую его жены, упорно твердил, что вдоль южного побережья Арала, в этих глухих, нетронутых местах, еще встречаются прокаженные. Недаром же на острове Барсакельмес расположен секретный лепрозорий! Иногда прокаженные бегут оттуда и селятся небольшими группами в прибрежных камышах, промышляя ловлей рыбы и охотой на птиц. Пока поймешь что к чему, зараза уже прилипнет к тебе. Нет, вещал Геннадий, уж лучше протрястись на кочках, чем провести остаток жизни в лепрозории!

Геннадий был известным паникером. Нередко над ним смеялись, но на этот раз он приобрел в бригаде сторонников. Само слово “проказа” вызывало в подсознании священный трепет.

Однако же, кочковатая дорога на трассу и обратно изматывала нас всё больше с каждым днем.

Наконец, доводы рассудка победили, и мы решили съездить в Казахдарью всей бригадой, чтобы осмотреться и по возможности выбрать место для лагеря.

Казахдарья оказалась весьма крупным, широко разбросанным поселком, вытянувшимся вдоль южного берега Аральского моря. Народ здесь жил исключительно рыбным промыслом и подсобным хозяйством.

В поселке имелся все приметы цивилизации – площадь перед сельсоветом, магазины, школа, больница… Имелся даже собственный аэропорт – спланированная земляная площадка, куда дважды в неделю прилетал кукурузник из Нукуса. Как раз к моменту нашего появления этот АН-2 стоял на взлетной полосе.

Осмотр поселка и его окрестностей, как и здоровый вид его жителей, произвели, похоже, благоприятное впечатление даже на нашего бульдозериста. Геннадий уже не напоминал нам о проказе и явно склонялся к согласию на переезд.

Наискосок от аэропорта размещалась небольшая пекарня. Здесь, к нашему удивлению, пекли не лепешки, как повсюду в сельской местности Средней Азии, а хлеб кирпичиком. В небольшой очереди мы увидели пилота – определенно с того самого кукурузника. Здесь же находился плотный усатый абориген в дорогом импортном костюме и при галстуке. Блуждающая улыбка, похоже, никогда не покидали его смуглого, круглощекого лица. Едва мы подошли, как он приветствовал нас, будто старых знакомых. Спросил, не те ли мы парни, что строят к поселку ЛЭП? Затем объявил, что его зовут Амангельды, что он ответственный работник из Нукуса, а сюда регулярно прилетает, чтобы проведать родственников. Чего-чего, а общительности ему было не занимать.

В этот момент пекарь вынул из печи поддон с горячим хлебом, который разошелся мгновенно. Не менее половины поддона забрал Амангельды.

Складывая буханки в большую полотняную сумку, он разъяснил нам, что в Казахдарье пекут такой замечательный хлеб, равному которому не найти во всей Каракалпакии и даже в Хиве. Лично он перед обратной дорогой всегда покупает несколько буханок для своих столичных друзей.

Амангельды говорил бы и еще, но тут пилот поторопил его, и они оба направились к самолету.

Поскольку выпеченный хлеб закончился, мы оставили возле пекарни водителя, а сами разбрелись по поселку, условившись встретиться на площади.

Вскоре я оказался возле лавчонки с вывеской на русском языке “Книги”. Как же было не зайти в нее?

В тесном помещении царил полумрак. Не успел я оглядеться, как за спиной раздался голос:

– У нас есть русские книги тоже.

Я повернулся и невольно вздрогнул.

Передо мной стоял то ли человек, то ли призрак.

Всё его лицо, кроме глаз, было перебинтовано, но и глаза закрывали глухие синие очки, а широкополая шляпа была надвинута глубоко на лоб. Длинный плащ, нелепый в жаркую погоду, скрадывал особенности его фигуры.

Мысль о проказе неодолимо вспыхнула в моем сознании.

– Я ждал вас, – сказал этот странный человек, шевеля неестественно узкими губами.

– Ждали?

–Да! Я знал, что вы придете ко мне. И что мы сможем поговорить. Но важно, чтобы нам не помешали, – он быстро закрыл дверь на крючок. И сам встал у двери, прижавшись к ней спиной.

– Но позвольте! – первым порывом было отстранить его и выскочить на солнечный свет.

– Не волнуйтесь! – он обвел рукой свое лицо. – Это результат несчастного случая. Я вынужден бинтоваться…

Но я успел уже заметить, что у него и с руками не всё в порядке. Кожа была местами розовой, как у младенца, а местами смуглой и усеянной подозрительными оспинками. Проказа!

– Вы ведь прораб из Шахамана, так? – продолжал между тем допытываться он. – Вы намерены перебраться в Казахдарью. Но сначала должны выбрать место для лагеря. Верно? Вот видите! Поэтому я и сказал, что ждал вас. Я также знаю, что вы – любитель чтения. Поэтому, оказавшись в Казахдарье, обязательно зайдете в книжный магазин. А поскольку я – единственный его продавец, то мы обязательно встретимся.

Что ж, его логика была безупречной. Но как же мне удрать отсюда?

Я смотрел на него, по-прежнему думая лишь о том, как выйти наружу, не прикасаясь ни к этому человеку, ни к тем предметам, которые он трогал. Мне не хотелось обижать его или причинять ему страдание, он и так был обижен судьбой, но неодолимая мысль о том, что я нахожусь в обществе прокаженного, была сильнее любых доводов морали.

– Послушайте, – сказал он вдруг каким-то иным тоном, – вы даже не представляете, как вам повезло! Я знаю, что вы человек порядочный, и уже решил довериться вам во всем. Но я не хочу, чтобы вы считали меня сумасшедшим, как считают Амангельды и некоторые другие. Поверьте, я не безумец.

По правде говоря, безумец он или нет, мне было безразлично. Для меня он был прокаженным, то есть, типом более опасным, чем безумец.

– Я дам вам одну вещь, – продолжал между тем он. – Когда будете в Ташкенте, покажите ее кому-нибудь, кто разбирается в подобных изделиях. Вот, полюбуйтесь…

Он запустил руку в карман своего необъятного плаща, вынул оттуда кулак, протянул тот ко мне и только после этого разжал пальцы.

На ладони у него лежала крупная монета. Несомненно, старинная. Возможно, золотая. Кажется, на ней был изображен царь в головном уборе в виде головы барса. Монета вроде бы была не идеально круглой.

Я говорю об этом в приблизительной форме, потому что никак не мог сосредоточиться и смотрел не столько на монету, сколько на его руку, на которой не хватало двух пальцев. Ладонь тоже была в странных, белесых пятнах. Я где-то читал, что у прокаженных выступают на коже именно такие пятна.

– Возьмите ее! – сказал он. – Это доказательство того, что я нахожусь в здравом уме.

Никакая сила в мире не заставила бы меня потянуться за этой монетой, будь она даже осыпана бриллиантами.

В этот момент раздался сильный стук в дверь. Затем стучавший крикнул по-русски:

– Кенжи! Открой! Я знаю, что ты там!

Это был Амангельды! Но ведь он уже должен был находиться где-то над Шахаманом! История принимала какой-то мистический оборот.

– Это он! Не надо, чтобы он видел нас вместе… – Продавец книг указал тонким, как веточка, пальцем на другую дверь в углу помещения: – Идите туда! Пройдете через двор, тропинка выведет вас к магазину, а там сориентируетесь. Мы еще увидимся… – всё это он говорил шепотом. – Но и вы подготовьтесь к встрече. Если не хотите брать монету, воля ваша! К следующей встрече я приготовлю более впечатляющую вещь. А вы прочитайте историю хорезмшаха Мухаммада. Это поможет нам быстрее понять друг друга. Я очень надеюсь, что вы мне поверите! Буду вас ждать!

Последние его слова я слушал, уже пробираясь по темному проходу, ведущему куда-то вглубь дома. Столбняк, который нашел на меня, когда прокаженный закрыл дверь на крючок, миновал, и теперь мною владело одно желание – быстрее покинуть это нездоровое, опасное место!

Наконец, я оказался на солнечном свету и, повинуясь инстинкту самосохранения, поспешил туда, куда несли меня ноги. Вскоре я выбрался на какую-то улицу и увидел, что навстречу мне едет наша автомашина, в которой находилась вся бригада

По дороге я размышлял о случившемся. Теперь, когда паническое состояние прошло, я сочувствовал человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. Очевидно, думал я, он очень одинок. Ему не хватает обычного человеческого общения, и вот, узнав, что в поселок должны приехать монтажники, он задумал навести мосты, прельстив меня старинной золотой монетой. А может, это и не монета вовсе. Так, свинцовая отливка, раскрашенная под золото. Приманка, чтобы заинтриговать случайного гостя. Ведь сюда, в этот поселок, расположенный в самой глухомани, люди со стороны, надо полагать, попадают чрезвычайно редко…

Может, он и не прокаженный вовсе, думал я. Носителю столь страшной болезни вряд ли разрешили бы торговать в магазине.

Я решил, что не буду рассказывать нашим об этой странной встрече, пока не наведу подробных справок о бедняге. А на следующий день меня в срочном порядке отозвали в контору. Предстояла давно уже намеченная командировка на другой, более важный объект.

На казахдарьинскую трассу я уже не вернулся. А затем и вовсе надолго уехал из Каракалпакии.

Но история на этом не закончилась.

Года через три пути-дороги снова привели меня на эту древнюю землю. В один из будних дней я отправился к нашему нукусскому заказчику, чтобы согласовать ряд вопросов по новому объекту. Круглощекое и улыбчивое лицо начальника отдела показалось мне знакомым.

– Здравствуйте! А я вас сразу узнал! – приветствовал он меня и напомнил: – Казахдарья, пекарня…

Теперь и я узнал его.

– Амангельды!

Мы обменялись крепким рукопожатием.

Амангельды первым завел разговор о событиях в приморском поселке.

– Полагаю, в тот день вы оказались пленником нашего Кенжи, верно? – поинтересовался он.

– Отчасти. Но каким образом вы появились у книжной лавки? Ведь вы должны были улететь в Нукус?

– Пассажиры уже сели в самолет, когда пилот получил указание от диспетчера задержать рейс на два часа, – объяснил мой визави. – Ждали какую-то важную птицу из Ташкента. Вот я и решил скоротать время у родственников за пиалой чая. Дом моего среднего брата находится как раз за книжной лавкой. Когда проходил мимо, заметил, что дверь лавки закрыта изнутри. Ну, думаю, значит, Кенжи опять затащил к себе гостя. Я расспросил мальчишек, и они описали вас. И тогда я понял, что вас надо выручать.

– Скажите прямо: он ведь не прокаженный?

– Проказу в наших краях ликвидировали еще до войны, – не без гордости возвестил Амангельды. – Правда, гуляют слухи, что на островах есть лепрозорий, но туда свозят больных из других регионов. А в Казахдарье о проказе уже забыли.

– Что же случилось с Кенжи?

– Это долгая история, – вздохнул Амангельды, и его улыбка стала печальной. – Кенжи – образованный человек, историк. Был учителем в школе. Он хороший, добрый человек, но из бедного рода. Мечтал жениться, создать семью, но не было возможности уплатить калым, устроить пышную свадьбу, как принято в наших краях. Вот тогда-то он и уехал в город, окончил курсы сварщиков, а затем работал на строительстве ирригационных сооружений в низовьях Амударьи. Зарабатывал хорошо, часть денег откладывал. Но однажды случилось несчастье. Кто-то, не заметив таблички, включил рубильник, и ему в лицо ударила электрическая дуга. Руки тоже пострадали. Жизнь ему спасли. Спасли и глаза. А вот спасти лицо было невозможно. После нескольких сложных операций и курса реабилитации он вернулся в Казахдарью. Его старые родственники к тому времени умерли, и он остался один в доме. Семья моего среднего брата по-соседски помогала ему, чем могла. У властей он попросил подобрать ему подходящую работу. Ему предложили место продавца в книжной лавке, которое как раз освободилось.

Мой собеседник выдержал паузу и, собравшись с мыслями, продолжил в своей манере:

– Спустя какое-то время я приметил, что наш Кенжи начал чудить. Он заводил с приезжими людьми странные разговоры. Сначала принялся обхаживать летчиков. Сказал им, что знает, где лежит клад хорезмшаха Мухаммада. Обещал дать много золота, если они поедут в Ташкент или даже в Москву и договорятся с хорошими врачами, чтобы ему за любые деньги сделали новое лицо, с которым было бы не стыдно свататься. Летчики, конечно, поняли, что перед ними тихий сумасшедший, и всё рассказали мне, поскольку я часто летаю по этой линии, и уже сдружился с ними. После этого я строго поговорил с Кенжи, предупредив, чтобы он не докучал чужим людям, если не хочет оказаться в психушке.

– И что он вам ответил?

– Сказал, что не сумасшедший. Что действительно нашел сокровище Мухаммада. Нашел, когда работал в управлении ирригации. Экскаватор, мол, копал глубокую траншею и ковшом вскрыл тайник, с самого края. Земля тут же осыпалась, и никто не заметил тайника, кроме него. Вечером он пришел с лопатой, подкопал немного и обнаружил золото. Много золота. Целую неделю перепрятывал его по ночам. Затем подал заявление на увольнение. Хотел начать подготовку к свадьбе. Ведь теперь он был богатым человеком. Он также сказал, что не собирался оставлять себе всё золото. Оставил бы, сколько нужно для жизни ему и его будущей семье, а остальное сдал бы государству с условием, что золото будет потрачено на нужды детских учреждений в автономной республике. Но этим планам не суждено было сбыться, поскольку в последний день работы с ним произошло это несчастье. – Амангельды сощурился: – Скажите, мог ли я поверить в подобные чудеса?