Loe raamatut: «Пришельцы из звёздного колодца», lehekülg 41
Света Горячева – светлая и горячая любовь того, кого прозвали «Чёрным Шандором», прибыла с Земли с ним вместе. Шандор и Света олицетворяли собою то, что и называется «не разлей вода, сапог сапогу – пара». Света не являлась шедевром красоты, но редкая милашка и веселушка по обманчивому первому впечатлению. Заглазно за непримиримость к малейшим недочётам или нарушению дисциплины младший состав наградил её кличкой «Света с того света». Что не исключало любви со стороны тех же подопечных за её качественный характер, проявляющийся в справедливом отношении ко всем и ко всему, даже в мелочах. Главных ответственных управителей-распорядителей на земной базе всегда было по двое, хотя один из них числился как бы и единственно главным по вывеске. Но именно двое в тандеме и являлись управляющим центром, чтобы управление было более взвешенным и по возможности бесконфликтным. Шандор по генетическому паспорту наполовину венгр, а на вторую половину русский, родился в русскоязычной среде, матери не знал, обучался в особом городке для будущих космодесантников, том самом, что находился под особым кураторством Воронова. Про личность отца умалчивал, но по скупым обмолвкам давал понять, что тот с ним общался и принимал участие в его становлении и развитии, поскольку и выбрал для сына его дальнейший жизненный путь, о чём он, сын, ни разу не пожалел. Человеком он был жизнерадостным, крепким во всех смыслах и, если не выдающимся умником, то уж точно не дураком. Дифирамбов после его гибели его же сослуживцы ему не пели, как и посмертной критики не озвучил никто по понятной причине, так что составить мнение, каков он был, чем плох, а чем хорош, Рудольф так и не смог. Осталась лишь странная кличка, которой его называли при случайном упоминании «Чёрный Шандор», никогда не дав пояснения, почему он был Чёрным? Если щеголял светло-русой и пышной шевелюрой? Если обладал позитивной по своим проявлениям и неутомимой энергетикой, как можно было понять. Молодые ребята не знали почему, а старшие сослуживцы не распространялись. Ну, так уж сложилось, имел пристрастие к чёрным тонам в своей экипировке. Подумав на сей счёт, Рудольф отказался от своего любимого светло-синего, небесного, тона при выборе рабочей одежды, чтобы его не обозначили «Голубым Рудольфом». А могли, ибо у них уже имелся «Сине-зелёный сцинк», «Рыжик -пыжик», «Алый парус», «Шоколадка», «Подсолнух», ибо любил золотисто-желтые комбинезоны, а один по имени Роман, парень мягкий и кроткий, так и вовсе носил заглазную, поскольку обидную, кличку «Матрёна Романовна» за пристрастие к частой смене, всегда с личной выдумкой, комбинезонов, имеющим к тому же несколько женственное сложение, – а именно хрупкое и с маленькими по-женски конечностями.
Про Чёрного Шандора разговор зашёл лишь однажды, где и озвучили, что после пропажи своей Светы, – а произошло трагическое для него событие до прибытия на базу Рудольфа, – он буквально утратил белый свет внутри себя, негативно преобразившись в угрюмого человека. Но остался тут и от возврата на Родину отказался. Наверное, ему было бы и легче, погибни она на его глазах. А мысль, что она станет матерью-зомби чужепланетных отпрысков, мучила его настолько, что, полностью сбрив свою уникальную шевелюру, он стал худ, резок и, вообще, уподобился жести какой-то. Но с обязанностями справлялся, если можно назвать качественной службу, в результате которой он влез в ловушку врага и погиб сам, подставив под гибель нескольких подчинённых ему парней.
Вину взял на себя Разумов, так и не поставивший до самой гибели Шандора вопрос о его замене и выдворении на Землю для психологической реабилитации. Недопонимание Разумовым крена сложившихся обстоятельств жизни своего помощника и разлаженности его души было очевидным, поскольку Шандор, как стало это понятно потом, буквально нарывался на смерть и погиб там, где вполне имелись шансы остаться в живых. Вина не определялась, понятно, как юридическая или служебная, но точно нравственной, и Разумов заметно страдал от собственной недальновидности, не оправдывая себя ни в чём. Привыкнув к Шандору-Саше, он не хотел его отпускать от себя, не хотел остаться без друга в чужом и враждебном мире, а в итоге принёс его пошатнувшуюся, потерявшую устойчивость душу в жертву своему личному эгоизму. Так он считал, о чём и рассказал как-то Рудольфу, а заодно уж коснулся и сугубо личной связи Светы и Шандора. Искренность Разумова во мнении Рудольфа зашкаливала, но таков был стиль его отношений с коллегами, как с домочадцами. Разумов не любил людей скрытных, за какой бы причудливой и любезной дипломатией они не таили свою личную обособленность от прочих, считая их недоразвитыми в духовном плане. Искренность, считал шеф, это открытость миру и людям, а закрытость всегда ограниченность, а как следствие информационная скудость человека и большой риск личностной деградации. Процесс роста неотделим от получения шишек, синяков и даже увечий, как он говорил и, понятно, открытые люди получают их больше количественно, чем осторожные и премудрые моллюски в своих раковинах, но кто боится объективной реальности, тот никогда её и не постигнет, отказавшись от развития.
Женщин после трагической, по любому, участи Светы решили на Трол не посылать, – цели на длительное пребывание в будущем земного десанта на планете так и не озвучили. Цель эта долгое время дрейфовала от мнения к мнению, поскольку богатая ресурсами и благоприятная для разумной жизни планета оказалась занята, а в то же время была малонаселённой. Решали эту проблему долго. А когда определились с тем, что открытый по случайности мир будет осваиваться и изучаться, пусть пока и скрытно для большинства обитателей, исключая врагов самой Паралеи, то есть военщины Паука, которому приписали цель захвата всей планеты для своего социального доминирования, то уже и привыкли обходиться без земных женщин. Местные дамы ничем не отличались от оставленных на Земле, если сравнивать и тех и других с позиций в определённой степени тайной, но важной необходимости, да и та не для всех являлась первостепенной. Космическим десантникам давали многосторонние знания о природе человека, обучали развивать в себе навыки минимализма, выживания, физического и психологического самообладания и самоконтроля в опасных, неблагоприятных и прочих просто скудных средах. Здесь к тому же редко кто задерживался надолго.
Он вернулся от отвлечённого умствования к мыслям о Гелии. Всего-то и требовалось, что разжать безмерно уставшие и сведённые болезненной привязанностью руки вокруг неё, забыть о ней, жить как большинство, как жил сам в первое время. Всего-то… Куда же делся тот самый самоконтроль и попирание низших инстинктов, если это были они – инстинкты, а не нечто более пагубно-существенное? Прийти к психологу Франку за консультацией и просьбой о помощи, раскрыться по самое то? Нет уж! Но мысль о дополнении к Гелии, придя однажды, уже не покидала.
«Какой же слабак»! – пострадав от понимания собственного падения некоторое время, всё равно потащился в столицу, успокаивая себя тем, что есть надежда на постепенное снятие разлада в себе посредством естественного ослабления ненормальной привязанности к Гелии. Тогда зачем тащиться в инопланетную Вавилонию в редкое свободное время отдыха от службы? С какой целью, если на «Ночные Цветы» также наложен запрет? Ведь та история казалась теперь спуском в низшие этажи собственного существования. И как выяснилось, у лестницы этой конца внизу не просматривалось…
«Безвольная скотина! Теперь будешь жить в этом смысле в изоляции»! -даже не на «хлебе и воде, как позволяли себе некоторые, совершая редкие набеги в местные «малинники», – тут уж определение всякий подбирал сам. Таковой была взбучка себе после бегства Асии или, выражаясь в своеобразном стиле доктора Франка, озвучена «интро-инструкция», поскольку обратного, то есть властной инструкции извне, получить было не от кого. Вспомнилось и оскорбление, озвученное Ксенией при прощании. Получалось, что она наложила на него проклятие, обозвав «скотиной», впечатала в него как программу действия на дальнейшее. Любила она его или стала невольницей собственных страстей по возрастному недомыслию, но пророчески обозначила то, что в нём набирало силу уже на Земле. Поведение, ведущее к утрате человечности? И оказывается, будучи безупречным и полезным функционером в своём роде деятельности, человек вполне может быть скотиной через своё отношение к женщине? Банальность умозаключения не отменяла его правильности.
Пора уезжать, решил он с облегчённым выдохом, поскольку никого увлекающего зрение так и не появилось. «Поглядел на местные красоты и будет!» Но продолжал сидеть, уютно пристроившись на удобном сидении машины в час временного безделья. Перспектива собственного улучшения вызвала мгновенную радость и надежду на победу рогатой скотины в себе. А что рогатой, так это и являлось глухо ноющим нервом в их отношениях. Оставалось лишь выследить и схватить за руку, после чего и произвести обезболивающую блокаду, вырвав из себя привязанность к шлюхе …
Только произвести подобную унизительную операцию не позволял, пусть и изрядно просевший, но самоконтроль. И Рудольф удручённо почесал свою макушку, стриженную под самый корешок, словно на предмет прощупывания пробивающихся роговых зачатков. Зачем бесчувственной ледышке понадобился другой? Если только для творческого вдохновения, каковому он точно не способствовал никогда. Ни одной женщине. Даже на Земле умудрившись влюблённой девушке отбить душу до незрячей черноты. О несчастной жене Лоре он не вспоминал уже никогда, она ушла в подлёдные глубины застывшего уже времени, а выныривала оттуда, – время от времени, – совсем другая…
… Тяжкий синий камень вдруг шевельнулся и булькнул в бездонной сердцевине озера, фиолетового от теней обступившего его глухого бора. Он стремился выползти на сушу, как сделал это некогда другой древний и синий мегалит из Плещеева озера, ставший затем целителем и исполнителем желаний для верующих в сказки людей. Только вернуть прошлое невозможно, как и выползти настоящему мегалиту на берег с подлинного дна. Так происходит только в сказках. А сказки по уверениям мудреца доктора Франка, самого старого человека на земной базе, были некогда реально свершившимися событиями.
…Сказочная маска из папье-маше в образе бледного девичьего лика плавала на поверхности лесного озера гигантской лилией, изумляя идеальной красотой и неподвижной жутью вовсе не мёртвого лица. Поскольку из миндалевидных прорезей отчётливо был виден чей-то укор, и сама она целенаправленно плыла к нему, к песчаному обрывистому берегу. Раздался отдалённый стереофонический речитатив мистической птицы русских лесов – кукушки, и хвоя колюче посыпалась за шиворот с ближайшей высокой сосны…
Рудольф неожиданно проснулся, отмахнулся от наваждения. От скуки и неподвижности он, оказывается, задремал, а за шиворот залез большой шершавый местный жук медно-зелёного цвета, проникший в салон машины. Он с брезгливостью щёлкнул его пальцами по твёрдому хитиновому панцирю и выкинул в открытое окно, не желая убивать без всякого смысла, поскольку жук был хорош собой и совершенно безвреден. А там, хрен его знает. Он уже с опаской потрогал собственную шею, но жук не успел прокусить кожу, оставив лишь слабый зуд своим прикосновением.
Сидя за зеркальным стеклом, протирая шею дезинфицирующей салфеткой, и отлично видя из машины открытую площадку кафе с той стороны, где между декоративных деревьев в узорчатых больших горшках оказалась прореха, он лениво принялся разглядывать публику сладкоежек, сидящих в тёплый и ясный день под тентом. Навалившееся сонное состояние препятствовало активности. Он тянул время неизвестно зачем, уже не имея никакого интереса торчать тут, словно в засаде. Перламутровое зеленеющее небо источало жизнеутверждающе-ласковый свет, тени казались хрустальными, но девушки за столиками, – а он изучал только девушек, игнорируя прочих, чтобы не рассредоточиться, – все как одна не нужны. Некоторые выглядели откровенно смешными, другие ничего себе, но забавными из-за пестроты кукольно-безвкусных одежд. И ни одного сносно-миловидного личика. Он настроил карманный миниатюрный сенсор внешнего слежения с устройством усиления звука. Наблюдая то или иное лицо, можно было услышать, что оно говорит. Но слушать никого не хотелось.
Появление заоблачной феи
Уже собираясь выруливать из этого тупичка, он вдруг краем глаза заметил новое воздушное облачко, впорхнувшее на площадку. Повернул голову и моментально вклеился взглядом в стекло машины. И уже не мог отвести глаз. Ладное это облачко, перехваченное по узкой талии нежно-зелёным шарфиком, легко скользнуло на площадку веранды. Она казалась невесомой настолько, насколько и может быть мираж, если бы кто сумел его взвесить. И, однако же, невероятно- заманчивая, она была в доступе, стоит лишь руку протянуть…
– Откуда же… я будто бы знаю тебя? – он невольно протянул руку в стремлении открыть дверцу машины, но остановил свой порыв. Тут не Земля, чтобы приблизиться к незнакомой девушке по велению внезапного всплеска чувств. Он остался в своём укрытии, даже испытав мгновенный укор совести, став настолько близким её соглядатаем, о чём она и подумать не могла. Но даже вздумай она украдкой поковырять в своём очаровательном носу из-за несносной вездесущей пыли, смешанной со взвесью ароматной кондитерской пудры и пыльцой цветущих растений, вызывающих невольно щекотку при вдыхании, он и этого не поставил бы ей в вину. И точно, она слегка притронулась к очаровательному кончику носа столь же очаровательно-зауженными пальчиками, раздумчиво озирая площадку уличной кондитерской. Было бы очень досадно, уйди она в закрытое помещение, – вокруг не имелось ни одного свободного столика. И тогда она подошла к тому, за которым сидела одна лишь девушка с кудрями необычного розоватого оттенка, а их обладательница издала радостный возглас, – Где же ты застряла?! Я тут без тебя вся слюнями изошла! – столик перед нею пребывал в абсолютной пустоте. Вновь пришедшая отправилась к многоярусному прилавку, где и находились выставленные на выбор роскошные и разноцветные лакомства. Услужливый продавец быстро и ловко заполнил поднос выбранными тарелочками из кружевной бумаги, и пышно-тонкая девушка очень ловко и даже грациозно потащила его к столику, от усердия высунув кончик языка.
Маленькие ступни стройных, но и крепких ног украшали туфельки с бабочками из кристаллов. Это было мило и так знакомо! Подобные туфли носила только Гелия. Высоко зачёсанные и забранные на макушке в хвост волосы, перевязанные пёстрым шарфиком, открывали тонкую, с грациозным изгибом шею, украшенную кристаллами, закреплёнными на тончайшей, скорее всего, проволоке, искристой при попадании лучей на неё. Радужная игра обвила шею девушки, и в его пальцах вдруг возникло осязание холода кристаллов и её реального живого тепла, будто он сам наряжал её перед тем, как она тут и возникла. Она села за столик и, о счастье, к нему лицом!
Лицо это излучало тот особенный свет чистейшей юности, несмотря на показную горделивость, наивное, потому что заметное и не слишком -то и уверенное ощущение себя центром чужого любования всякого, кто тут и присутствовал. Тайная застенчивость и сосредоточение на себе не позволяли ей увидеть, что это не соответствует реальному положению вещей. Какое-то время малышка озиралась по сторонам, а вокруг сидели жующие, в основном равнодушные, иные неприязненные уже в силу её необычности, пропотевшие, порой лохматые и неряшливые, посетители и посетительницы разных возрастов, слипшиеся для глаз очарованного Рудольфа в безликую массу. Она внутренне контролировала свои плавные движения, как та, кто исполняет некий танец для внешнего зрителя. Но массовый этот зритель не выглядел благодарным или осчастливленным её появлением. Возможно, что она и не соответствовала их представлениям о том, что есть безусловная красота. У них и не имелось столь развитой эстетической восприимчивости к тому, что сразу же оценил он.
Рудольф вглядывался в неё и, поражённый буквально разящим её воздействием, силился вспомнить, где видел это чудо? Когда? А если видел, то почему забыл? Последнее не казалось возможным. Кто-то уже успел поработать над её манерами, внушив этому полудетскому существу осознание себя как ценности. Он сразу определил её возраст – семнадцать, вряд ли даже восемнадцать, лет. Здесь девушки рано взрослели, рано выходили замуж, рано рожали, рано старели и быстро увядали.
Она положила оголённые точёные локотки обнажённых рук на столик. Ухоженность рук наводила на мысль о совсем не простом её происхождении.
– Могла бы набрать лакомств заранее!
– У меня нет денег, – протянула жалобно другая девушка, отбрасывая свои кудряшки со лба и надувая чрезмерно-пухлые губки с видом то ли обиженного, то ли потерянного мамой ребёнка, не забывая при этом косить глазами в сторону соседнего столика, где тянули из своих чашечек какой-то компот-сок двое парней. Вот уж эта точно пребывала в фокусе внимания очень многих из присутствующих, но Рудольфу она показалась настолько бездарно-раскрашенной пустяковиной, что ни опустись «облачко» к ней за столик, он бы и взглядом её не удостоил.
– Сказала бы, что покупатель слегка запаздывает, – ответила ей облачная нимфея.
– А если бы ты не пришла? – кудрявая изобразила недовольство, поскольку пришедшая загородила её от глаз полнотелого дяди, вкушающего свои уже лакомства чуть поодаль. Одинокий этот дядя, судя по холёной внешности и выискивающему взору, её привлекал. И когда тот встал, отряхнул крошки со своих штанов и удалился, она долго провожала его взглядом, – Ты заметила, что рядом сидел аристократ?
– С чего решила?
– Уж поверь, я уже научилась их распознавать по особым приметам, даже если они толкутся среди простонародья.
– Надо же! И какая польза тебе в таком знании?
– Никакой. Но я наблюдательная. Ифиса говорила мне, что наш мастер по отработке дикции тоже обнищавший аристократ. Вляпался в какую-то уголовщину, еле откупился. Жена и дети от него отреклись, чтобы оставить за собой хотя бы часть имущества. Теперь живёт, вроде, в приличном доме, но вынужден работать… Ты знала?
– Нет, – и девушка-облачко без промедления вонзила зубки в пышную башенку пирожного. – Я не посещаю его уроков, поскольку и сама могла бы поучить его идеальному построению предложений, а также правильному ударению и чёткому выговору, – заметила она надменно. – У меня эти качества развиты с детства.
– А я, ты знаешь, являюсь посмешищем для всех, когда меня подвергают публичному экзамену. Мастер сказал мне; «Приходи ко мне позаниматься вечерком, в свободное время», а я боюсь его. Он, как говорят, щупает девчонок через платья в любой удобный момент. Позанимайся со мной?
Девушка «облачко» откинулась на спинку креслица, явно не имея желания выправить дикцию своей подружки до необходимого уровня и задумчиво роняя крошки на свою чуть-чуть приоткрытую грудь, напоминавшую снежные холмики и дающую возможность взбудораженному воображению тайного созерцателя погружаться в то запретное, что прикрывало её платьице. Она порождала два чувства одновременно, – возвышенное любование и откровенно сексуальную взбудораженность, ибо ради удовлетворения этого последнего в иерархии наличных ценностей, а всегда столь необходимого, и затевалась сегодняшняя вылазка…
«И грудь её была бела/ Казалось, что сама зима/ Своим дыханьем намела/ Два этих маленьких холма… – он произнёс полушёпотом стихи из архаичного культурного наследия англосаксов, рассыпанной и во многом уже утерянной мозаикой застрявшей в памяти со времён далёкого школьного детства.
Грудь облачной нимфеи выделялась заметной пышностью в сравнении с некрупной её фигурой. Грудастые девушки никогда не являлись для него более сексуально-привлекательными, поскольку с маленькой грудью нравились ничуть не меньше. Но у этой лакомки абсолютно всё казалось настолько завораживающе-гармоничным, необычным и безусловно отличным, что даже такая её выпуклая особенность подняла градус возвышенного восторга с долей тревоги. Тревога возникла от понимания, насколько эту юную малышку успели изглодать, пусть и взглядами только, представители мужского племени. На это указывала её безуспешная попытка замаскировать своё природное сокровище. На груди знакомой незнакомки дышала общим с ней дыханием приколотая, искусно сделанная бабочка, большая и яркая. Она раскинулась на её тонком платьице и от дуновения ветра трепетала, выполняя прямо противоположную задачу, – приковывала к себе ещё больше внимания. Детская хитрость выдавала также и полную невинность той, кто думала укрыться за столь эфемерной защитой. Взрослые женщины вокруг косились на её наряд с заметной снисходительной усмешкой, как на вопиющее безвкусие, лишь тем и простительное, что заявляло о недавнем совсем детстве. Тело поспело, а душа с взрослением не торопится.
Молодые и не очень мужчины, всё же, застревали на ней глазами, задумчиво жуя свои кексы, вылизывая муссы и прочую сдобную хрень. Тут Рудольф поторопился со своим умозаключением. Она не осталась незамеченной. Другое дело, что тут существовали несколько иные нормы общественного поведения, когда выражать своё отношение к женским чарам не считалось дозволенным на глазах у всех. Один из сидящих по соседству парней особенно долго облизывал свои губы языком, не сводя с девушки «облачка» замутнённого взгляда, что будь Рудольф рядом, он развернул бы этому животному шею в другую сторону. По счастью юные девушки лишены до времени способности разбираться в оттенках и особенностях мужских взглядов. Взгляды красивых мужчин они коллекционируют, некрасивых и старых просто не замечают. Обе девушки непоседливо вертелись, впитывая внимание окружающих, очень им важное, да и кому из них оно кажется неважным?
Бабочка на груди «облачка» шевелилась и вздрагивала крыльями. Очаровательный рот безумолчно при этом болтал. Удивительные для Паралеи синие глаза таращились вокруг доверчиво, радостно и всё же чуточку высокомерно. Щебетунья знала себе цену. Возможно, знала даже, что цена эта неподъёмна для тех, кто тут и чавкали. Она была заоблачной во всех смыслах. Рядом с такой девушкой «Ночному Цветку» делать было уже нечего. То, что она щебетунья, он услышал, настроив уловитель звука на нужное расстояние.
Он желал вспомнить нечто забытое, а оно не вспоминалось. Тут крылась некая очевидная поломка его некогда безупречной памяти, его вопиюще растрёпанная раньше времени и чрезвычайно уязвимая психика, всё его оголодавшее от недостатка счастья, истощённое злой чужбиной, существо. Он был изнеженный слабак, лишь мнящий себя исполином и попавший в ГРОЗ по воле неведомого и властного иерарха звёздной структуры ГРОЗ. В этом смысле он Арсению также оказался тождественен. Оба не на своём месте – жертвы произвола со стороны могучих во всех смыслах родственников, – Арсения запулил сюда отец, а Рудольфа загадочный дед. Разумову же пришлось по возможности качественно выстраивать здешнюю жизнь из некачественного материала, ибо другого ему брать было просто неоткуда. Благо что уже заложенный прежними поколениями землян фундамент функционирования базы являл собой нерушимую твердыню, а от прибывших и не требовалось особенного творчества в этом смысле, – только неукоснительное следование уже налаженному алгоритму работы, служение в чётко заданных рамках. На личную свободу не посягал никто. Восхождение же человека как неотменяемая цель подразумевалось само собой, – можно было топтаться и на месте, хотя и предосудительно, но падать не позволялось никому. Но, как и всякая замкнутая система, закрытая база землян незаметно опускалась во вневременной застой, разъедаемый агрессивным внешним воздействием архаизированного мира…
Фея-лакомка – посланница здешних Богов
– Ай-ай! – воскликнула девушка, обозначенная как «заоблачная», и протянула юную, манящую только к ласкам, руку к своей собеседнице грациозным жестом, – я потеряла браслет из кристаллов! – Она беспомощно оборачивалась вокруг, но так и не решилась встать и уйти ради поисков драгоценной безделушки.
На её вскрик Рудольф неосознанным жестом, положив ладонь на панель управления машиной, стал сжимать пальцы, как кот когти, словно бы уловил свою добычу, – Ах, ты, какая же лапочка… – пробормотал он, – я тебя уловил и найду теперь всюду… Хорошо, что ты мне попалась… а может, и плохо? Как узнаешь? Где же я тебя уже видел? Не на Земле же в самом деле…
– Разве найдёшь теперь? – пессимистично вздохнула другая девушка за столиком, к которой «облачко» и спустилось с неведомых и загадочных своих высот. Она имела в виду утерянную вещь, – Точно уж кто-то нашёл, да и утащил.
– Может, я и не теряла? Может, просто забыла его дома? – вопросительно успокоила себя девушка «облачко». После чего они обе уткнулись в свои лакомства и губами, и кончиками носов.
– Реги-Мон принёс очередную куклу, – сообщила заоблачная красотуля своей соседке, – Он воспринимает меня маленькой. У него опять новая возлюбленная. До меня, похоже, очередь дойдёт лишь на исходе его дней. Я обиделась. Я разве ребёнок? «Мне твои куклы уже сажать некуда», – так я ему сказала! – Она горделиво выпрямила плечики, подчеркивая свою неотразимость для соседки и окружающих, воображая, что кто-то из окружающих прислушивается к их беседе. Но, похоже, сама она не очень верила в свою неотразимость и, вряд ли, была так победоносно горда с неизвестным дарителем кукол. Рудольф уловил тень грусти в её невероятно выразительных глазах, когда она сообщала о кукле. Если этот некто в ней не заинтересован, то зачем он дарит куклы?
– Одна польза, я сделала их своими моделями. Шью им образцы. Потом всем показываю. Недавно Гелия выбрала одну модель. Шью ей платье. – У девушки была отменная дикция, и предложения она строила грамотно и умело. Чувствовалась хорошая школа. При упоминании Гелии Рудольф весь подобрался, не веря в простое совпадение имён. Сразу отчего-то поняв, что речь идёт именно о его Гелии.
– Гелия хорошо тебе платит?
– Я не спрашиваю у неё денег. Даст – хорошо. Нет – ладно.
– Ты разве богачка? Тратишь своё время, свой труд без оплаты? Ты и ткани ей покупаешь на свои деньги? – в повышенном тоне подружки зазвучала обида, очевидная ревность, что «облачко» старается ради кого-то, а не ради, например, неё.
– Нет, ткани для Гелии выбирает Ифиса. Она, ты же знаешь, какая блистательная и роскошная. У меня и денег-то таких не может быть. Я только изобретаю и шью.
– Но почему задаром?!
– Люблю её.
– За что? Эту задаваку?
– Она не задавака. Она лучшая моя подруга.
– Ну вот, – окончательно обиделась девушка с кудряшками, – Я считала, что я, а ты…
– Ты как сестра, ты вне сравнений. Мы с тобой на всю жизнь, как и договорились в детстве, – она ласково-покровительственно покивала своей соседке с кукольно-розоватыми волосами.
– Ну ладно, – но досада на Гелию у неё осталась, и ревность тоже. – А что было на дне её рождения в «Бархатной Мечте»! Ты почему не была? Её муж, или кто он там, хлестнул её букетом по лицу. Пришёл сердитый, а у цветов были колючки, и её лицо букетом поцарапал. Она убежала. Всем пришлось разойтись. Я хоть успела стащить пирожные под носом у прислуги. Налетели на чужое. Никто не успел ничего съесть.
«Облачко» закрыла свои пунцовые губы ладонью в искреннем возмущении, – Ей же было больно! Он настолько ужасный?!
– Ты его не видела?
– А какой он?
– Да такой… – подружка долго подыскивала определения тому, кто сидел в своей засаде и не сводил с них глаз, чего она знать, конечно, не могла. – Он, конечно, красивый… только недовольный какой-то. Слушай, так всех оглядывал, будто насквозь хотел проткнуть, а глазищи, ужас! Прозрачные какие-то, и будто не видит никого ни вокруг себя, ни тех, на кого таращится. Как слепец, вот же ужас! Мне под стол хотелось залезть, когда он на мне застрял своим взглядом… но его, похоже, удивили мои волосы.
– И чего же страшного, если он не видел никого в упор? Может, он пребывал в своих мыслях… так бывает. Есть такие люди, глядят, а сами пребывают в своих раздумьях. У бабушки часто так, уставится, а спросишь, она в ответ, да я задумалась. Бабушка объясняла, чем развитее человек, тем интенсивнее в нём звучит внутренняя речь, потому что наше мышление это и есть непрерывный внутренний диалог с собой даже при отсутствии рядом собеседника. Тот, кто много мыслит, часто отвлекается от окружающих…
– Ты такая умная!
– Не я, а моя старшая мамушка. Но она очень скептичная, не верит в наличие души в отрыве от тела. Я ей, а как же моя мама приходит в мои сны как живая и я с нею общаюсь? А она мне; наши сны это всего лишь бессвязная в силу отключения от реальности внутренняя речь, когда мозг пытается декодировать эту россыпь слов в зрительные образы…
– Тебе бы в Академию надо, а ты в какой-то Школе Искусств учишься. Ты же умнее наших преподавателей.
– Нет. Я ничего не знаю, а лишь воспроизвожу чужие слова. И Ласкире я не верю. Она говорит, что когда мы умрём, то исчезнем без следа вместе со всеми своими мыслями и прочим. А как же тогда воздаяние для злых людей? Что же, твори что хочешь, а спроса не будет?
– Знаешь, я тоже иногда не верю в то, что буду жить после смерти. Если не будет глаз, рта, рук и ног, чем же видеть, есть и ходить?
– Какая же ты… дурочка, всё же. Ведь она говорит так мне назло! Потому что тем, кому она гадает на своих таблицах, она же говорит совсем другое.
– Зачем же назло?
– Потому что иногда бывает сердитой. Хотя она и добрая… Ну, так что же было потом в «Бархатной Мечте»?
– Да что же, если всё закончилось, не успев начаться. Все так и разбрелись, кто куда. Видишь, как трудно быть актрисой? Приходится терпеть и не такое. Чтобы выжить, купить приличные платья, колечки и туфельки надо искать покровителей. И где взять, чтобы и красивый, и добрый, и не старый, да ещё и любил?
– Считаешь, что можно терпеть такое унижение? – при этом вопросе девушка-лакомка зарылась носиком в причудливо оформленное пирожное, опустив свои пушистые реснички, вздрагивая ими и пытаясь скрыть сильную заинтересованность. Даже румянец стал заметно ярче, и стало любопытно, отчего же она не знает лица того, кто связан с её же подругой Гелией близкими отношениями? И отчего он сам не видел её ни разу? А также почему Гелия ни разу не обмолвилась о существовании такой вот необычной подружки? Мало подходящей Гелии и по возрасту, и по целому ряду причин.
