Поезд медленно покатил вдоль перрона, набирая скорость. В купе пожаловал вековой марш «Прощание славянки», брызжущий из динамика оптимизмом во славу очередного поколения соотечественников, а следом – мягкий женский голос диктора с пожеланиями приятного путешествия и прекрасного настроения.

Я поудобнее располагаюсь у окошка на своей нижней полке, готовый расслабиться в предвкушении командировки в южные края. Слышу – бренчит мой телефон, а затем и голос жены:

– Ну, тронулся?

– Тронулся! – подтверждаю с радостью.

– Под кондиционером не сиди, а то простынешь, – наставляет благоверная. – На станциях через пути не переходи, чтоб не отстал, – продолжает она ЦУ. – А как приедешь, сразу позвони.

– Так точно, товарищ генерал, – рапортую я, вдохновлённый победоносным маршем.

– Тебе вот привет от дочери. Хочешь с ней поговорить?

– Да ладно, скажи, что я её целую.

– А меня?

– Тебя тоже.

После института я устроился в НИИ. Работа – дом, работа – дом. Скучно это. Нашёл себе дело по душе. Много лет мотался по командировкам на строящиеся объекты: консультировал, исправлял, наставлял. Жизнь приобрела и смысл, и краски. А что в сидении дома да в кабинетах? Тоска! Сейчас мой ранг и возраст ограничивают передвижения по стране, нечастые поездки сводятся к переговорам на солидном уровне. В основном, приходится летать. На поезде давно не ездил.

Я отправляюсь в Сочи. Такая работа всегда приятна, особенно, если твоего участия ждёт ещё и грандиозная предолимпийская стройка. Предстоящее ничегонеделание в пути – и вот тебе ощущение почти отпуска. Свобода!

Напротив меня, на соседней полке, сидит симпатичная девушка лет двадцати. Поджав под себя одну ногу, она щебечет по телефону, который, будто бы прилип к её уху с тех самых пор, как она вошла в купе.

До меня доносятся обрывки фраз: «… и тут я такая… От неожиданности чуть не упала…» – говорит она в трубку и так заразительно хохочет, что я невольно улыбаюсь. Опасаясь смутить девушку, отвожу взгляд. А там, за окном набравшего ход поезда, уже мелькают пейзажи гаснущего лета – ветки деревьев, изогнутые под тяжестью плодов, грибники с корзинками и предвестницы осени рыжие рябины.

Стоп. Всё это было: в точности тот же пейзаж, такой же смех девчонки, её сияющие глаза, стук колёс. Только ещё не наступила эра смартфонов, соцсетей, доступных отелей, приличного сервиса, а девчонка рядом со мной – самая любимая, лучшая в мире, разъединственная!

– За наш вояж! – она поднимает стакан, в котором жизнерадостно искрится шампанское под стать её глазам, излучающим мириады солнечных зайчиков, скачущих по стенам уютного двухместного купе, букету пахучих роз в трёхлитровой банке на фоне мелькающих за окном полей-лесов-берёз- оранжевых рябин.

– Светка, за нас! – подхватываю я и целую её в щеки, шею, губы. Теперь я могу целовать её, сколько угодно, всю жизнь! Губы у неё горьковато-сладкие от шампанского. Такие же, как вчера, только впиваюсь я в них не под многоголосье «горько!» и не под прицелами десятков глаз, как вчера, а под стук вагонных колёс «и раз, и два, и три…»

Лежать на узкой полке вдвоём, обнявшись, совсем не тесно, а очень даже здорово.

– Знаешь, вот это, наверное, и есть счастье в чистом виде, – я говорю почти шёпотом и не могу справиться с дрожью в голосе. В голове опять всплывают слова, которые почти сутки будоражат душу: «И в горести, и в радости…» Всегда. Вместе. Волна нежности, до звона в висках, перехватывает дыхание, и я шепчу:

– Никого, никогда не смог бы любить так, как тебя люблю.

– А я тебя за это награжу, – улыбается Светланка. – Через семь месяцев, – напоминает она. – Сыном или дочкой! Рад?

– Ты ещё спрашиваешь! – говорю я и целую её. – Вот, если бы пять лет назад, когда ты пришла в наш 9 "А", знал бы я про тебя, себя, про это утро… Свихнулся бы от радости!

– И не пришлось бы вам, товарищ Профессор, так усердно выслуживаться – писать за меня контрольные, таскать портфель и терпеть злобных пересмешников! Да? – хохочет она и натягивает простыню на мою физиономию, пытаясь устроить мне «тёмную». Я сопротивляюсь, стараюсь в ответ тоже укутать свою жену, мы барахтаемся на узкой полке, в конце концов сползаем на пол и потом ищем мои очки.

– Гэ Фэ, напоминаю: теперь со мной поосторожнее, – подчёркнуто важно говорит Светка и грозит пальчиком.

– Тебе больно? – спрашиваю испуганно.

– Нет. Но не забывай: сейчас я – хрустальная ваза, – отвечает строго Светка и опять смеётся.

Гэ Фэ она стала называть меня ещё в девятом классе, поскольку я – Герман Фомин. Хотя до этого за мной давно и прочно укрепилась другая кличка – Профессор, благодаря которой, наверное, я и возомнил себя таковым в перспективе. Однако со временем то ли узнал себя лучше, то ли во мне что-то щёлкнуло и я изменился, но понял: не моя это стихия – сидеть за столом. Стал колесить по стране. Оказавшись в поезде, каждый раз невольно вспоминаю своё счастье «в чистом виде», равного которому я пока так и не испытал.

… – Герка, а знаешь, я поняла одну вещь, – Светлана говорит таинственно, её глазищи кажутся ещё больше. – Не зря люди думают, что сердце всё знает, чувствует, и его не обманешь.

– Да ну!

– Правда – правда! Когда я первый раз тебя увидела, у меня почему-то ёкнуло сердце. Такого со мной никогда не случалось ни раньше, ни потом. Я так удивилась! – Светка полулежит поперёк своей полки напротив меня, упершись стопами между моими коленками о полку. – А ты сидишь такой, в бежевом свитере, небрежно развалившись, и смотришь на меня в упор, как бы сверху вниз. Светло-русые волнистые волосы, правильные черты лица, очки… Красавчик! Олицетворение ума и благородства! И я подумала: почему такой верзила уселся за переднюю парту?

– Ну, скажи, что влюбилась с первого взгляда.

– Ой, Фомин, ты же знаешь, что это не так. Мне тогда нравились красивые плохие мальчики, а ты хоть и красивый, но ужасным отличником оказался. Я считала тебя маменькиным сынком, позёром, задавакой. Девчонки бывают такие – воображули и выпендрёжницы.

– И ты называла меня подружкой.

– Угу! Я даже сейчас не совсем понимаю, что ты – муж! Объелся груш! – Она опять хохочет.

– Вот я тебе сейчас покажу подружку! – бросаюсь я к ней и целую в щёки, шею, губы…

С тех пор прошло около сорока лет. Целая эпоха! Теперь и жизнь другая, и нравы не те, ценности во многом поменялись. А любовь осталась одна, и та в моих воспоминаниях.

2

Я помню чудное мгновенье!.. Светлана явилась в наш класс с директрисой и со своим папой, который, судя по количеству лычек, был какой-то шишкой в гражданской авиации.

Шёл урок физики. Его вела наша классная руководительница Фрекен Бок, так мы окрестили её за потрясающее сходство с тёткой из книги про Карлсона и созвучную с ней фамилию – Бокова.

«Новенькая, новенькая», – пробежал по классу шёпот. Они стояли у стола: девчонка с портфелем и по обе стороны – взрослые, как стражи.

– В вашем классе пополнение. Света Ковалёва. – Зычным голосом объявила директриса. – Света хорошая девочка, учится без «троек». – Она с уважением посмотрела на новенькую. – Света приехала из Волгограда. Надеюсь, вы познакомите её с нашим городом, с традициями нашей школы. Прошу дружить и жаловать!

Светка стояла и улыбалась. Скромненькая такая, темноволосая, с хвостиками, завязанными над ушами, в коричневом платье, чёрном фартуке – форме, которую наши девчонки уже отказались носить в будни.

– А ножки ничего себе! – донеслось с последней парты.

– Лесин! – прикрикнула Фрекен Бок.

По классу опять пронеслись смешки и шёпот.

Она улыбалась и смотрела на всех сразу, но на одну секунду её взгляд задержался на мне, я это сразу заметил и больше уже ничего не видел, кроме её глаз – лучистых, как два солнца. Мне даже показалось, что в классе стало светлее, просторнее.

Мой дружок Валерка Зак, который сидел рядом, подтолкнул меня локтем и показал первый палец:

– Во! Нормальная бикса.

– Да-а… – закивал я и с опаской глянул на симпатягу Зака.

С тех пор по утрам я подкарауливал Светлану на пути в школу. Несмотря на трескучие морозы, выходил из дому гораздо раньше и, спрятавшись за углом, ждал.

– О! Привет! – Я, не спеша, подходил к ней и сопровождал до самого класса.

Из школы променад вдвоём не удавался: кто-нибудь обязательно «садился на хвост». Новенькая вызывала любопытство не только у пацанов, но и у девчонок, которые стали носить традиционную одежду – коричневое платье и чёрный фартук. Мода у них такая наступила, значит.

…Начался урок литературы. Её преподавала училка, которую мы между собой звали попросту – Аллочка, за её небольшой рост, нежный голосок и юный возраст. Она задала нам выучить стихотворение советского автора на выбор, но любителей поэзии среди нас не оказалось, поэтому задание мы, в большинстве своём, не выполнили. И тогда Аллочка рассвирепела не на шутку: поставила в журнал кучу «пар». Ковалёву вызвала в конце урока. Класс притих. Новенькая у доски отвечала впервые.

– Роберт Рождественский, – объявила она негромко, но твёрдо. – «Письмо к Франсуазе Саган».

– Пожалуйста, – благосклонно кивнула Аллочка.

Светлана читала очень красиво, с «выражением»:

– Над высушенной гвоздикой прошебаршит гром.

И на песок тихий тихо вытечет кровь.

Станет сердце неслышным. Небо застынет в глазах…

«Не надо… Ведь я же лишний…» – успеет парень сказать.

Но будет грохотом танка в землю вдавлена фраза!

И всё оборвётся…

В классе стало так тихо, будто бы он опустел, и только голос Ковалёвой:

– А где-то в своём Париже, которого не повторить,

Станет девчонка стриженая лишние слёзы лить.

Лишними станут подруги, лишним покажется март,

Лишними станут руки, привыкшие обнимать…

Когда стихотворение закончилось, все ещё продолжали молчать, потом вдруг, не сговариваясь, зааплодировали. У меня бегали мурашки по телу.

Я влюбился в Светку окончательно и бесповоротно. Больше не изображал равнодушие, вальяжность. Я стал её рабом. Она это поняла по-своему и возвела меня в ранг «подружки», тем более, что таковых в нашем классе у неё не оказалось, поскольку наши барышни давно определились, кто с кем и против кого дружит. Кроме того, все хором сочувствовали Иринке Цапиной – она жила по соседству, и нас с малолетства связывала трогательная детская дружба, в результате которой Ирку прозвали Профессоршей, по аналогии со мной. Теперь её так величать перестали, а девочки со Светланкой разговаривали, поджав губки. Ковалёва общалась преимущественно с мальчишками, чем ещё больше раздражала прекрасную половину нашего класса.

Теперь Светлана позволяла мне вполне открыто сопровождать её в школу и домой, я писал за неё контрольные по ненавистным ею математике и физике, толкался в очередях за билетами на концерты и премьерные спектакли, даже полюбил балет, Рождественского, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину! А она в ответ доверяла мне свои тайны, мечты… Я всячески демонстрировал участие и непритязательность, при этом страдая и терзаясь. Так прошёл год.

3

И снова зима! Классы, коридоры в серпантине, гирляндах. Разукрашенная ёлка в актовом зале. Школьный бал! Светка в голубом платье с серпантином, конфетти на волосах – глаз не оторвать, ужас как хороша! Может, я просто придумал её себе, а она совсем другая? Ведь так бывает, я читал. Но нет. Нет же! Вон пацаны из соседних классов приглашают её танцевать. А она всем улыбается, смеётся. Ах-ха-ха! Я, кажется, сгораю от ревности. Мне бы в самый раз нарядиться во всё коричневое, как в анекдоте про Вовочку, сесть в углу и портить атмосферу. Я ненавижу себя такого ревнующего и злого, но ничего не могу с этим сделать. А с какой стати вьётся вокруг Светки этот хлыст из 10-б, Вольский? Не отходит от неё. Врезать бы ему. Ну, не умею я драться!

Пацаны втихаря притащили вино. Я залпом заглотил почти стакан винища и решительно направился в зал. Светка с кем-то танцевала. Набычившись, предупреждаю Вольского:

– К Светке не подходи. Понял?

– Чего-чего-о-о? Не понял. Давай выйдем, объяснишь!

Мы выходим во двор. Слово за слово, моя рука первой рвётся в бой, но не достигает цели. Получаю в ответ неслабые удары в скулу, челюсть, нос и падаю в сугроб. Соперник победоносно удаляется. Я барахтаюсь в сугробе, выбираюсь из него, ищу очки, в темноте не нахожу их и возвращаюсь в зал.

– Пойдём, если хочешь, чтобы я проводил тебя, – говорю Светке.

– Ой! – она испуганно хватается за свои щёки. – Гэ Фэ, что с тобой? – говорит она. – Что у тебя с лицом, где твои очки?

– О косяк стукнулся.

– Да от тебя вином пахнет! – ужасается она и, не раздумывая, соглашается: – Идём.

Всю дорогу молчим. Светка ни о чём не спрашивает, и я ей за это безмерно благодарен. Только у своего подъезда она говорит:

– Я, конечно, не знаю, что у тебя там произошло. Захочешь – расскажешь. А ушла я, чтоб тебе не добавили. Ведь тебя побили, да?

– Что значит – побили?!

– Откуда я знаю? Но ты пьяный! Иди домой, чтобы я не думала о тебе плохо. Завтра я уезжаю с мамой в Волгоград.

Светлана уехала на все каникулы. И увезла с собой погоду. Тут такой колотун наступил, прямо-таки крещенские морозы! Мне, конечно, повезло: с моей побитой мордой очень кстати дома отсидеться и никому ничего не объяснять. Отказался от шахматного турнира, к которому так усердно готовился. Как посмотрю в зеркало – самому себе хочется по роже двинуть.

Зато небывалую активность развила Иринка Цапина, вначале по полчаса зависая на проводе, а потом и вовсе: «Я такой тортик испекла! Приходи на чай», «У меня такая книга интересная! Хочешь, принесу?» и так далее. Мне надоело отнекиваться, и я сказал, что заболел заразным гриппом, лежу пластом. Самые тоскливые зимние каникулы в жизни! И тянутся так долго. Долго…

Светка приехала какая-то новая, до неузнаваемости важная, взрослая. Я примчался сразу же после её звонка.

– Фомин, ты когда-нибудь целовался? – спросила она этак снисходительно, за чаем с бутербродами.

– Конечно! – сходу соврал я.

Она понимающе кивнула, и маска бывалой дамы с неё тут же слетела.

– Гэ Фэ… Я тебе что-то по секрету скажу. Я целовалась! – Она мечтательно прикрыла глаза и покачала головой. – До этого я часто думала: а каким будет парень, который первым меня поцелует?.. Некоторые мальчишки, правда, пытались, но до этого не дошло. А тут – по-настоящему. Представляешь?

– Да уж! – еле выдавил я, потому что в глазах у меня потемнело, я готов был задушить Светку, как Дездемону, но с трудом натянул улыбочку: – И как? Понравилось?

– Я не могу этого объяснить, но… но, наверное – да…

– И кто же этот ухарь на сивой кляче?

– Вовка Банан из нашей школы.

– А почему «Банан»?

– Фамилия у него такая, Ананьев. Он учился на класс старше, теперь в институт поступил. Мы с ним в прошлом году немножко гуляли, в кино сходили, а потом я уехала. Он написал мне письмо. Я пока думала – думала, что ему ответить, потом поздно стало, неудобно.

– И долго вы с ним целовались? – допытываюсь я.

– Нет. Ну, стрёмно как-то, у меня аж голова закружилась. Да ещё в подъезде. Я убежала домой, мы у маминой подруги гостили. А на следующий день мы с мамой уезжали.

– Он провожал, конечно, с цветами, хлопушками и фейерверком! – Кажется, я разозлился, и меня понесло!

– Да ну тебя! Он вообще не провожал. Я не разрешила. Мама, тётя, подружки!.. И он, да?

И тут, сам не знаю, что на меня нашло. Я накинулся на Светку с горячим намерением поцеловать её! Она, как ошпаренная, отскочила от меня, я догнал, схватил её за руку, она вооружилась большой теннисной ракеткой и стала махать ею передо мной.

– Фомин, ты что! Белены объелся? – крикнула она.

– А что? Другим можно, а мне нельзя? – процедил я, отпустил её руку и удалился, хлопнув дверью.

Она даже не вышла меня проводить.

Перед первым в новом полугодии учебным днём я почти не спал. Воображал себя то мачо, то суперменом, а то и вовсе – чмом или хиляком. Я жаждал мести. Это непременно!

Светку перед занятиями я не ждал. В школе подошёл к Ирине Цапиной:

– Скажи Беловой, чтобы слиняла куда-нибудь. Я с тобой сяду.

Ковалёва оказалась в одиночестве за нашей партой. Нас она могла видеть сбоку, краем глаза. Заметив такой расклад, добрые ребятишки стали подначивать:

«Возвращение блудного друга?» «Совет вам да любовь!» «Старый друг лучше новых двух! Правда, Фомин?»

Кажется, я Светке отомстил. Она наверняка сидела «не в своей тарелке». Я торжествовал! Весь урок мы с Цапиной перешёптывались, пересмеивались и получали замечания от математички, которая призывала нас вести себя прилично.

Прозвенел звонок на перемену.

Светка проходит мимо меня, бросает на парту скомканный тетрадный лист и, не останавливаясь, говорит:

– Тебе. Прочитай.

Такой злой я её видел всего пару раз – когда она становится холодной, надменной, говорит очень тихо и презрительно.

С удивлением и скрытой радостью разворачиваю, разглаживаю изрядно помятый листок, читаю:

– Сижу над игреками, иксами,
А в голове – стихи.
Вроде бы выпрыгнули мы сами
Из недр математики.
Как Пифагоровы дети,
Мы в треугольниках этих.
Унылые катеты —
Ирка и ты,
Гипотенузы веточка —
Я, Светочка!
С ней у вас угол прямой,
Тупее, чем острый мой.
Заметь, к тебе я ближе.
Вместе взятые вы же
Не стоите меня одной!

Я торжествую, ликую. Неужели Светка ревнует?

– Ковалёва, а зачем ты стихи так измяла? – спрашиваю на перемене.

– По-твоему, надо было свернуть их в трубочку, перевязать розовой ленточкой и облить духами? Это не любовное послание! Ты хоть понял?

– Но и не бумага для туалета, – продолжаю препираться.

– Вроде того. Иди, используй по этому назначению, – фыркает Светка и поворачивается ко мне спиной.

Я готов истерзанный листок поместить в рамку и повесить над своей кроватью.

Удивительная Светка!

На следующем уроке в кабинете физики возвращаюсь на своё место. Ребята опять подтрунивают, хихикают. Им-то чего надо!

С Ковалёвой не разговариваем. Общаемся на уровне междометий. Посередине парты выцарапываю рейсфедером:

ЛЮБВИ НЕТ! БРЕХНЯ!

Светка читает и ниже пишет ручкой такими же буквами:

ЛЮБОВЬ ЕСТЬ. ЯСНО?

Позже, когда мир и дружба торжествуют, я спрашиваю:

– Откуда ты знаешь, что любовь есть?

– Из книжек, кино… – отвечает.

– Сказки! У тебя-то как с этим?

– А у меня всё ещё будет!

– Ну-ну… – киваю. – Флаг тебе в руки.

4

Май. Небо синее, деревья в цветах. Погода, природа – хоть улетай! Как обычно, поджидаю Светланку на пути в школу. Вот она вышла из-за поворота – в синей юбчонке, белой рубашке, с незавязанными волосами. Последнее время Светка носит туфли на высоких каблуках, отчего ещё больше приосанилась. Увидев меня издали, разулыбалась, помахала рукой. А я вдруг отмечаю, что это уже не та Светка-девчонка, какая была совсем недавно, в которую я влюбился, как ненормальный. Нет больше той Светланки, а есть другая, вот эта – высокая, стройная, красивая девушка с обалденными ногами. Теперь мне ещё труднее соответствовать ей, но чем я, собственно говоря, хуже? Почему она видит во мне только подружку, бабу?..

Всё-таки долго ныть мне не приходится: стоит Ковалёвой подойти – и я уже сияю, как медный таз и таю, как конфетка.

– Свет, классно выглядишь! – визжу от восторга, поджав хвост. – Вообще с тобой невозможно ходить: на тебя все пялятся, и я невольно попадаю в поле зрения.

– Не преувеличивай, Герка! – отмахивается она. По-моему, Светка и сама ещё не привыкла к этому вниманию.

– Свет, а давай в школу не пойдём! – вдруг приходит мне в голову.

Она на секунду останавливается, с недоверием смотрит – не шучу ли я, и радостно соглашается:

– Правильно! Гэ Фэ, давай погуляем. Умница, ты не Профессор! Ты Академик!

Мы садимся в трамвай и, чтоб никто не засёк нас, едем на окраину города, туда, где начинаются дачи и простирается пустырь.

Дачи, как весенний остров – сплошной цветущий сад, даже домов не видно за бело-розовыми деревьями. Фантасмагория запахов, красок, неба, солнца, зелени, цветов! И Светка рядом такая восторженная, радостная, близкая, будто бы моя! Кажется, я пьянею от этого чуда. Минуя сады, оказываемся на пустыре, в широком овраге, по которому идём под стрекот кузнечиков, чириканье каких-то птах, и запахи витают уже другие, терпковатые – молодых трав, ранних цветов.

– Ящерица! – взвизгивает Светланка и устремляется за ней, пытаясь поймать. – Говорят, если наступить на хвост, она его оставляет, а потом вырастает новый. Давай поймаем!

Бросаем на траву портфели, Светка скидывает свои туфли на каблуках и, сталкиваясь друг с другом, хохоча, гоняемся за юркими, неуловимыми рептилиями. Наконец нам надоедает эта бессмысленная охота. Светлана садится на портфель, я ложусь на пахучую до одури траву.

– А я в пятницу в Волгоград уезжаю на турнир, – говорит она.

Даже благостное настроение не позволяет мне не съехидничать:

– Вот нацелуешься вдоволь!

– Да ты что, Фомка! Банан там уже подружку завёл, везде с ней ходит. Мне девчонки писали.

– Переживаешь?

– Ни капельки. Как-то всё само собой окончилось. Если честно, я скучаю по гимнастике, по атмосфере зала, тренировок, соревнований. Жаль, что я так выросла. Из мелкой превратилась в дылду. Прихожу после летних каникул и боюсь тренеру в глаза посмотреть, а та чуть не плачет: «Как же ты так! Я в тебя столько вложила всего…» Она уже и до этого переживала, что я расти начала. Пришлось расстаться. А теннис – это так, от безысходности. Везде я опоздала. И сейчас еду больше для того, чтоб подружек повидать.

– Свет, ты не расстраивайся так из-за гимнастики. Зато на физре вон какие номера откалываешь, особенно на брусьях. Аж дух захватывает! – стараюсь я утешить подружку.

– Хм! Ну и ладно. – И тут же, как ни в чём не бывало, переключается: – Гэ Фэ, посмотри, какая лужайка из одуванчиков. Во-о-он, видишь? Я умею веночки плести. Пойдём нарвём, только стебли нужно подлиннее выбирать.

Мы приносим охапку цветков, и Светланка принимается их переплетать. Она сидит на своём портфеле в окружении жизнерадостных желто-зелёных красок на фоне пронзительной голубизны неба, как королева цветов на троне. Я не могу глаз оторвать от неё и говорю:

– Светка, если бы я умел рисовать, я бы обязательно запечатлел тебя прямо сейчас.

– Да? Вот и нарисуй! – оживляется она. – Главное, не как умеешь, а как ты видишь.

– Угу, вдруг ещё обидишься, упираюсь я и предлагаю: – А вот сфотографировать – пожалуйста. Давай устроим пикник с фотиком.

– Давай, – безразлично пожимает она плечами.

И, чтобы окончательно оправдаться, говорю:

– Тебя и так Нилова Танька целую пачку нарисовала. Видела?

– Видела. Она мне несколько штук показывала. Называет их этюдами.

– Говорит, ей твои линии нравятся.

– А тебе?

– Нравятся. Но я же не собираюсь стать художником, а она уверена, что будет.

– Значит, будет. А ты уже точно определился?

– Точно. Продолжу разработки отца по сварке.

– Тебе это интересно?

– Да. А тебе что интересно?

– Про тебя? – смеётся она.

– Нет, про себя.

– Про меня?.. Узнавать про других. Ездить, путешествовать, понимать их.

– Значит, всё-таки инъяз?

Светланка кивнула, достала из портфеля резинку для волос и закрепила ею стебли. Затем надела венок на голову.

– Ну, как? – Она повернулась в полупрофиль, приподняв подбородок.

И вдруг… стала феей из весенней сказки или неведомой мне реальности, где есть только красота и любовь. Да, именно такой я увидел свою Светку – фею на портфеле, босоногую, в синей юбке, белой блузке и ореоле из солнечных цветков.

Меня, как молнией, шибануло чувство восторга, смешанного с нежностью, радостью – до слёз, до потери пульса, до умопомрачения! Ничего подобного я раньше не испытывал. Если я сию же минуту не поцелую её, не обниму крепко-накрепко, я просто задохнусь от этой жгучей потребности. Наверное, на моём лице отразилось что-то похожее на такой почти неуправляемый приступ желания, потому что Светка покраснела, смутилась, отвела глаза. Мне и самому стало неловко, будто бы меня застигли врасплох. Я с огромным усилием подавил в себе эту небывалую вспышку чувственности и срывающимся голосом сказал:

– Н-нормально…

– Жаль, у меня с собой зеркальца нет.

– А ты возьми это… – я показал на венок, – с собой. Заодно сфотаю… дома.

– Да? Ладно! – согласилась она, встала, положила свою «корону» в портфель. – Давай возвращаться, – скомандовала она, надевая туфли. – А то опоздаем, и кинутся нас искать.

– Проколемся, значит, – кивнул я и, нехотя поднялся.

Мы шли к трамвайной остановке той же дорогой – по оврагу, мимо бело-розовых садов.

– А хочешь, я тебе стишок прочитаю? – спрашивает Светланка.

– Хочу. Чей?

– Мой. Вчера придумала.

Постучал в окошко мне
Веткою черёмушной,
Юный баловник большой
Синеглазый Май.
Я не знаю – чудо ли,
А быть может, удаль лишь.
Но ему я крикнула:
«Май, не исчезай!»
Посмотрел приветливо,
Улыбнулся щедро мне,
И с Весной кокетливой
Взял – и убежал.
Хулиган непрошенный,
Только растревожил он.
Обещал: «Вернусь с Весной!
Не скучай! Прощай!»