Необычайные похождения с белым котом

Моей дочери Юлии, а также белому коту, жившему с нами на Школьной улице

© Лев Усыскин, 2022

ISBN 978-5-4485-2853-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КНИГА ПЕРВАЯ
Мастер Альбрехт

Глава самая первая, в которой, собственно говоря, ничего особенного не происходит

1

Давным-давно – уж и не помню, сколько лет назад – жил да был в одной деревне богатый старый мельник. Год за годом – каждое утро – выходил он на крыльцо своего дома, щурился на солнце, если светило солнце, или же подставлял морщинистую ладонь дождю – если с неба лил дождь. «Ну, вот, еще один день Бог послал мне, грешному!» – привычно произносил одними губами мельник и отправлялся на мельницу, смотреть, как его потные работники, похожие в облаках мучной пыли на чертей, с рассвета льют золотой поток пшеницы на неутомимые жернова.

Убедившись, что все идет своим путем – вода из канала по-прежнему вращает колесо мельницы, а рядом с ней ждут своей очереди груженые доверху зерном телеги окрестных крестьян, – старый мельник возвращался домой. Завтракать. Все было в порядке: все шло к тому, что этот день, как и предыдущий, добавит в сундук мельника еще один звонкий серебряный талер.

Так жил наш мельник, так он и состарился.

А кроме сундуков с талерами, нажил к старости мельник троих детей: двух взрослых сыновей и дочь – совсем еще девочку, однако вылитую покойницу-мать. Мельник и любил ее поэтому больше, чем сыновей, – хотя, говоря начистоту, и было за что любить такую: сыновья – те, по большому счету, выросли лодырями, только и знали, что пить пиво в деревенской таверне да ругаться. А девочка – ее звали Гретхен – характером была – чистое золото: работящая и добрая. Всегда все по дому успеет, обед сварит – братьев накормит, а придет с мельницы отец – сядет рядом и к плечу его прижмется: мельник и растает весь, словно бы не было позади дня работы и лет жизни.

Однажды в деревне поблизости случился шумный праздник – староста выдавал замуж свою засидевшуюся в девках дочь. Всю ночь пировал народ – стучал пивными кружками по расставленным прямо во дворе столам, тушил в закопченных котлах мясо, пел хмельные тягучие песни. Глядя на сидевшего через стол невестиного брата – дородного и плутоватого детину, – мельник, перебравший уже густого и мутного деревенского пива, вдруг почувствовал, как словно бы годы пошли вспять – и он снова такой же сильный и молодой и все ему нипочем:

«А ну-ка, детка, – произнес он нарочно громко, чтобы все вокруг услыхали, – давай-ка потягаемся: кто из нас двоих поосновательнее будет. Сколько ты еще жаркого умолоть сможешь?»

«Да уж смогу, дядя мельник… видать, не меньше вашего!» – ответил детина, принимая вызов.

«Все слышали, али что?» – обвел тогда мельник взглядом прекративших свои разговоры гостей.

«Слышали, слышали, как не услышишь! Об заклад бьетесь – каждому ведомо! А что закладом-то станет?» – заверещали вокруг.

«А что закладом станет, в самом деле, а, дядя мельник?» – спросил сын старосты.

«А что будет? А вот что, – ответил мельник, – коли ты меня одолеешь – с меня две овцы».

«А если вдруг вы меня, неровен час? Тогда что?»

«Тогда… – мельник хитро прищурился, – тогда ты, сукин сын, женишься на моей Гретхен, когда она подрастет. Идет, али нет?»

«Идет-то идет, дядя мельник… – задумался детина, – Да, вот скажи только прежде – ты за дочку-то приданым или хоть в наследство что тогда определишь? Мельницу даешь или двор? Или, может, серебра сколько-то?» – звездочки жадности зажглись в глазах старостенка.

Развеселился мельник, увидав эти звездочки: «Совсем как я в молодости – своего не упустит, – подумал он, – такого бы моей девчонке и надо – да, к тому же, и староста, известно, хозяин зажиточный, право, имеет, что единственному сыну отказать». Однако виду мельник не подал – лишь взглянул на старостенка хитро да головой мотнул:

«Экой ты быстрый! Чтобы дочь моя да с мельницей и пошла за твой проигрыш? В своем ли уме ты?»

«А как же тогда, дядя мельник? Ведь нельзя же совсем без приданого».

«Нельзя, нельзя, тут ты прав! Совсем без приданого – дурное вовсе дело, совсем без приданого не годится… Я и не пущу ее без приданого, не пущу – уж будь спокоен! – медленно мельник встал со скамьи; хмельной туман тянул его за язык, – Не пущу без приданого, слышишь, детка… оделю щедро… – он обвел глазами затаивших дыхание гостей, – оделю… пусть будет с ней то, что она носит, и вся одежда ее, и рукоделье ее оконченное и неоконченное… и еще… еще пусть будет с ней… ну хоть бы наш белый кот!.. вишь, разбойник: его и кормить-то не надо почти – сам себе мышей наловит и этим горазд!..»

Валом хохота встретили гости эти слова. «Ай да мельник!» – неслось со всех сторон, – «Эк он старостенка поддел!» Ударили об заклад, принесли жаркое. Стали есть его – сперва с охотой, хоть и не голодны были уже, затем с равнодушием, а после – через силу. Едят они, едят – красные оба, потные – уж и не рады, что ввязались, уже и сдаться каждый готов – даром, что проигрыш по уговору не больно горек – а задор свое берет. Подымет один голову, взглянет на другого, какое у того лицо перекошенное, – и ну опять кусок в рот пихать: авось соперник вот-вот сейчас сломается!

В начале второго часа мельника вдруг что-то словно ударило на миг – в глазах потемнело и руки как, все равно, от холода затряслись – мелко-мелко. Но старик этому как следует и удивиться-то не успел даже – только он рот раскрыл для вдоха, как все и прошло, бесследно как будто!

Принялись есть жаркое дальше. Еще час ели, полтора, два ели – наконец не выдержал старостенок: встал из-за стола медленно, шагнул в сторону, скамью уронив, и, едва только пробормотать успел: «Ваша взяла, дядя мельник – ей-же, далеко мне пока до вашего-то пуза…» Пробормотал – и тут же к ближайшей канаве метнулся: видать, съеденное жаркое прочь запросилось…

А мельник – он сперва за столом посидел: как говорится, для приличия да еще чтоб поздравления не стоя выслушивать: стоять-то уж и сил у него не осталось. Посидел, посидел – поулыбался. Пива из кружки глотнул – чтоб икоту унять – после встал и медленно, вразвалочку пошел восвояси.

Домой он пришел уже под утро, еле переставляя ноги. Съеденное жаркое камнем обложило его внутренности. Дышать – и то было трудно. Мельник уже и не рад был, что затеял давешний спор, – и даже жалел, что вообще угодил на ту свадьбу. Хотя, с другой стороны, и не пойти нельзя было тоже – староста бы обиделся смертельно. Мельника мутило, но он все же попробовал думать о чем-то приятном: «Вот же все-таки – девчонку, считай, пристроил! Теперь уж староста не отвертится: вся деревня слыхала слово сказанное… ничем уж не перешибить…» Мельник прислонился к стене: «Сколько ж я съел жаркого этого проклятого?» Он открыл рот – хотел позвать кого-нибудь, чтоб помогли раздеться и лечь, но тут в глазах его вновь потемнело, как тогда, во время спора, и уже не отпустило тотчас, а словно бы какая-то невиданная прежде сила волной стала подыматься быстро внутри, обволакивая сердце, легкие, гортань. Вместо призыва о помощи, из открытого мельникового рта донесся теперь лишь еле слышный стон – старик медленно сполз по стене на землю и, прежде чем сбежались люди, умер.

2

Похоронили, стало быть, мельника и принялись нажитое им делить. Ох, уж и разговоров тут было! Не разговоров даже – криков. Криков и ссор. Все орут, бранятся, руками размахивают – пуще всех жены мельниковых сыновей, конечно, стараются: визжат, будто свиньи резаные, что одна, что другая… Того и гляди – и вовсе в волосы друг другу вцепятся! Впрочем, и мужья от них не больно-то отстать норовят: глядят друг на друга волком, кулаки сжимают – даром, что братья родные.

И лишь Гретхен во всем этом не участвовала никак. Сидела себе в уголочке за рукодельем – и только слезу нет-нет, да и смахивала, отца вспоминая.

Словом, спорили, спорили сыновья мельника, делили-рядили – и, наконец, совсем из сил выбились.

«Послушай, – говорит один другому, – мы ведь с тобой отцу нашему всегда подчинялись, не так ли?»

«Так, брат, всегда», – отвечает второй.

«И то, что он при жизни решил, ведь теперь не отменим?» – продолжает первый.

«Не отменим, – второй соглашается, – чего ради отменять-то… коли отец решил, так и сделаем…»

«Ну, а коли так у нас принято – то и с сестрицею, само собой, должны поступить мы по отцовому конечному слову, правда ведь?»

Почувствовал второй из братьев теперь, куда первый клонит, – и ну, довольный, поддакивать:

«Дело говоришь, братец, дело! По отцовскому, конечно же, слову поступим – как же еще!..»

«А помнишь ли ты, братец, как отец перед смертью сказал, что отдаст ей кота нашего только? Дескать, мельницу – нам, и сундуки – тоже нам, а девчонке бесполезной – кота да еще рукоделье ее неоконченное, – потому как всякому ясно: какой от девчонки толк. Только замуж ее выдать разве…»

Второй из братьев как услыхал эти слова, так прямо просиял весь:

«А ведь и вправду так: вся деревня знает, что отец ей ничего оставлять не пожелал».

«Не пожелал, не пожелал – все нам отписал, нашим семьям. Тебе, к примеру, мельницу, а мне – сундуки. Или наоборот, если хочешь».

«И то – дело, брат. Давай же так и разделимся: девчонке – кота, одному из нас мельницу, а другому – сундуки отцовские. А кому что – кинем жребий».

Так и порешили братья. И даже жен своих смогли унять, не в меру воинственных. В одном только у них на поводу пойти пришлось: заладили вдруг обе, что под одной крышей с Гретхен жить не станут – ну что ты тут сделаешь! Уж и объясняли им битый час, что съест девчонка с наперсток, а наработает за двоих, – ни в какую. Уперлись и точка. Бабы – они и есть бабы. Пришлось подчиниться.

Словом, взяла Гретхен большую корзину из ивовых прутьев, положила туда немногие свои пожитки, хлеба краюху да сыра чуток, зашила в пояс десять талеров – подарок одного из братьев, того, которому сундуки достались, – видать, совесть-то мучила его, хоть и самую, понятно, малость! – зашила, значит, она монетки и собралась уже было уходить из отчего дома навсегда, как тут и про кота вспомнили – где-то он шляется, разбойник?

Принялись искать. Кричали по всему дому: «Тимофей! Тимофей!», на мельницу даже сходили – ну нет нигде кота. Хотели уж было Гретхен за порог и вовсе без кота спровадить – да не решились все же: вдруг что люди подумают – сказал же покойный мельник, что кота девчонке отказывает, все про то слышали, значит, так и быть тому – даром, что коту на мельнице самое место, вообще говоря: одним даже запахом своим скольких мышей отвадил – людям сколько зерна сохранил! Ну, да ладно, чего уж жалеть теперь – что решено, то решено. Вот только где он, куда задевался?

А кот – он и не думал никуда прятаться. Когда поиски затихли, сам вылез – из-под вороха одежды нестиранной: спал он там, как это пополудни у приличных котов и заведено. Хозяева же весь дом перерыли, а у себя под носом посмотреть не удосужились. Так, впрочем, почти всегда бывает – кто с котами дело имел, тому не в новость.

Стало быть, выспался Тимофей, глазища открыл, зевнул, спинку выгнул да две передних лапы вперед же вытянул. Потом сам вперед подался, на этот раз задние лапы подтянув – словно бы с трудом, волоком: таким способом, если не знает кто, приличные коты себя обычно со сна взбадривают. Чтобы тело ловчее было и упруже.

И вот, едва Тимофей эти свои упражнения закончил, как случилось доселе небывалое – обе невестки покойного хозяина вдруг набросились на него, схватили за все четыре лапы разом и сгребли в охапку. Бить, правда, не стали, но зато уж орали на него – будьте нате! Последний раз так орали, когда он котенком еще в бадье с молоком случайно выкупался, – с тех пор всякое бывало, конечно, но чтоб так орать на него в четыре глотки!? Оказывается, все они его уже битый час-де ищут и что-то такое от него давным-давно хотят – поди их всех пойми!

Он вообще-то ни о чем не ведал – и белым ухом, так сказать, не вел. Ну, суетятся все, кричат друг на друга – подумаешь: в первый что ли раз? Кот – он, по большому счету, жил у мельника независимо: что хотел, то и делал, куда хотел, туда и шел. Кормился тоже сам главным образом: благо, на мельнице мышей – пруд пруди. Никто его в мельниковом доме особо не привечал и не ласкал – живет и ладно – а обижать себя он и сам не позволял: острые когти всегда к услугам… В общем, жил себе Тимофей-кот обычной котовой жизнью и был этой жизнью вполне доволен. Жил – не тужил, и тут нá тебе: набросились, схватили, посадили в корзину… Даже не знаешь, что и подумать, – то ли съедят сейчас, то ли еще что затеяли…

Вот посадили его в корзину, значит, – хорошо, хоть голову оставили снаружи: чтоб видел что и куда… Сидит Тимофей, глядит вокруг да про себя лишь ругается: а что еще делать – тут уж мяукай не мяукай, а видно, что дело серьезное. Только ждать и остается – сидеть и ждать.

Впрочем, ждать ему пришлось недолго. И четверти часа не прошло, как все сборы завершились, – просунув обе руки в кожаные лямки, Гретхен водрузила корзину с котом и своими пожитками за спину:

«Что ж… прощайте, братья мои… не поминайте лихом, коли в чем вас прогневала…»

«Прощай, прощай, дармоедица!.. Ступай себе с богом… – поспешили ей ответить, вперед своих мужей, братнины жены, – Иди, что ли, к старосте – может, хоть он примет тебя, непутевую… заради сына своего младшего…»

И с этими словами захлопнули перед Гретхен двери отчего дома.

Моросил редкий надоедливый дождик – Тимофей сердито поводил ушами всякий раз, когда капли падали на его белую шерсть: как всякий уважающий себя кот, он терпеть не мог воды.

3

Моросил затяжной надоедливый дождик, за день превративший дорогу в желто-коричневое глиняное месиво. Как ни старалась Гретхен ступать осторожнее, ее башмачки вскоре стали одного с дорогой цвета – и, что гораздо хуже, нещадно прилипали теперь к дорожной грязи, затрудняя ход. Добираясь до дома старосты, она, хоть и была от природы выносливая и сильная, умаялась настолько, что с трудом нашла в себе силы постучать в дверь. Из-за двери ее окликнули. Гретхен в ответ смогла лишь только расплакаться – тогда дверь приоткрылась, и ее впустили вовнутрь.

«Ну, не плачь, не плачь, дочка… посиди, обсохни, – говорил староста, глядя исподлобья на всхлипывающую Гретхен, – сейчас жена тебе похлебку принесет горяченькую, отдохнешь, придешь в себя…»

Он взял у Гретхен корзину, поставил ее в угол.

«Это и есть твое приданое? Тот самый кот?»

Вместо «да» Гретхен лишь шмыгнула носом.

«Выпустить его пока, чтоб лапы размял? Не убежит?»

Гретхен кивнула.

«И то – дело…» – проворчал староста и освободил кота. Тимофей тут же выпрыгнул на дощатый пол, однако удаляться от корзины не решился: так, на всякий случай…

«По крайней мере, дождя здесь нет, – подумал кот, – и на том спасибо». Он сел у корзины и принялся старательно приводить в порядок вымокшую шерсть. «Есть не дадут, конечно, а жаль».

Однако на этот раз он, к счастью, ошибся: вскоре появилась жена старосты – толстая некрасивая женщина с большущей бородавкой у носа – и в самом деле поставила на стол миску с дымящейся похлебкой, а чуть погодя швырнула коту обрезок кровяной колбасы. Гретхен принялась есть, мешая похлебку со слезами.

«Ну… ешь, детка, ешь… а мы покамест тут с женой потолкуем, как с тобой дальше быть…»

Староста со старостихой вышли прочь. Когда они вернулись, Тимофей уже совсем справился с колбасой и теперь рассеянно оглядывал углы скучающими от сытости глазами: «Можно бы жить и здесь, пожалуй… да… можно вполне… и мышей, похоже, вдоволь – вон как в погребе шарят, и это днем-то…»

Гретхен тоже закончила есть и вопросительно подняла голову:

«Что мне теперь делать, дядя Клаус?»

Слезы уже высохли полностью, наступившая сытость исподволь вызывала какое-то странное равнодушие – казалось, Гретхен готова была с одинаковыми чувствами принять любую судьбу. Хотелось только узнать ее поскорее.

«Что же мне теперь делать, дядя Клаус?»

В ответ староста и его жена лишь потупили взоры:

«Ну… словом, дочка… – староста замялся, закашлялся, но жена тут же едва заметно пихнула его в спину, – словом, дочка, мы решили… того, значит… значит, не след тебе оставаться в нашем доме, вот…»

Тимофей оторвался от созерцания углов и навострил умные белые уши.

«Ну, сама посуди, дочка: был бы жив отец твой – мельник, – тогда, конечно же, дело другое!.. Совсем иначе все заварилось бы, да… Тогда мы приняли б тебя в доме нашем с великой честью и радостью. Ведь всем ведомо, что он бы тебя не оставил, случись что… И завсегда бы помог – это уж как пить дать!.. Про то и слово было сказано, и Ганса моего на тех как раз условиях за тебя сулили… Ан видишь как вышло! Не возжелал Господь… Что толку нам теперь в том, что ты мельникова дочь? Хоть бы и не мельникова, а чья придется – братья твои тебе кружкой воды не подсобят в дождливый день… Это уж всем известно в нашей деревне… никак не скроешь…»

Староста перевел дух. Гретхен увидела, как мелькнули в глазах его жены жестокие огоньки самодовольства – словно бы какая-то трудная и рискованная работа теперь сделана и сделана хорошо. Очень хотелось не плакать больше, но слезы как-то сами собой наворачивались на глаза: девочка шмыгнула носом – один раз, другой – и вдруг заревела в голос.

«Ну, ты… полно, слышь, полно, дочка… Плачем хлеба не взрастишь… – староста вновь потерял с таким усилием добытое самообладание, – Ты, слышь, ладно уж, переночуй у нас, чего там, а уж завтра – да, завтра и пойдешь поутру… Богу помолясь… авось, погода и поправится чуток… да…»

При этих словах Гретхен зарыдала с новой силой:

«Куда ж… мне… идти… а?.. одна я теперь одинешенька…»

Староста подпер кулаком подбородок и задумался. И вправду – куда ж ей теперь деваться, бедолажке?

«Ну… ты… эта… куда-куда… раскудахталась все равно… Известно, куда идти, – в город, куда ж еще кроме города-то!.. В городе таким, как ты, и место – без роду без племени, ни кола ни двора… Пойдешь в город, скажешь стражнику в воротах, что, мол, в услужение желаешь наняться. Да и в самом деле потом наймешься… Коли в хороший дом попадешь, – то все образуется…»

Староста постепенно воодушевился: собственные слова показались ему необычайно убедительными, он даже почти поверил, что и впрямь делает для Гретхен правильное и доброе дело.

«На вот тебе от нас – два талера на дорожку… чтобы не забывала наш дом… как мы добры к тебе были… и все такое…»

4

К утру погода и в самом деле улучшилась. Дождь прекратился, выглянуло солнышко и за несколько часов высушило все вокруг – дорогу, поля, деревья. Идти стало несравнимо легче, чем накануне, однако путь до города был неблизок, и Гретхен через какое-то время, само собой, изрядно умаялась. «Если б только не корзина эта тяжелая… наверное, уже далеко бы ушла от этих мест… а так – тащусь еле-еле…» Она горько-горько вздохнула – тотчас же вспомнилась разом жизнь на мельнице – как хороша и беззаботна она была при живом еще отце: и славно все было тогда, и весело, и даже тяжелая работа делалась едва ли не шутя… И ведь поди ж ты – даже мысли не могло возникнуть никакой о том, что все когда-нибудь так переменится!

Снова захотелось плакать, но на этот раз девочка пересилила слезы и лишь еще раз вздохнула: «Только и осталось от родного дома – что кот Тимофей… да и от того – какой, в сущности, прок: тащи вот его знай… наказание прямо…»

Она свернула с дороги в сторону и, приметив невдалеке невысокие кусты дикой жимолости, решила подкрепиться и передохнуть около них.

Весело пели птицы, радуясь наступившему жаркому дню. Гретхен поставила корзину на землю, достала из нее хлеб, сыр и глиняную флягу с водой – не забыв, разумеется, выпустить кота поразмяться: пусть пока побегает, белый разбойник, чего уж там!.. Белый разбойник, само собой, резво сиганул из корзины, нетерпеливо цепляясь когтями за ивовые прутья – оказавшись на свободе, он по-собачьи встряхнулся и, чуть припадая на полусогнутых лапах, осторожно двинулся к кустам, задумав, как видно, обследовать их по части мышей-полевок.

Гретхен опустилась на траву, отломила кусок хлеба и с жадностью съела. Отломила другой, потом третий – дневной голод быстро прошел, волшебным образом забрав с собой и давешнюю печаль: насытившись, девочка улеглась на траву навзничь и, обхватив ладонями затылок, принялась мечтать, рассматривая редкие курчавые облака, плывущие по небу. «Милое облачко, белое и легкое, быстрое и свободное, – беги, беги и меня возьми – дай сил мне дойти до города и дай мне счастье найти в городе людей добрых – тех, кто станут мне отцом, матерью и братьями моими новыми, и товарищами дорогими».

Незаметно Гретхен стало клонить в сон. Некоторое время она еще пыталась сопротивляться подступающей дреме, однако та, как нередко случается, оказалась сильнее, и девочка вскоре заснула, лишь успев напоследок вспомнить про Тимофея. «Где-то он сейчас шляется… ну да не уйдет далеко, в самом деле…»

Разбудил ее какой-то несусветный грохот и лай. Казалось, орава какого-то народу набежала вдруг и принялась ругаться во весь голос. Едва продрав глаза, Гретхен в испуге вскочила на ноги и отшатнулась: две огромные грязные собаки – серая с проплешинами и рыжая с порванным ухом – рыча выскочили из кустов и, как ей сперва показалось, бросились прямо на нее. Испугавшись, Гретхен попятилась прочь и уже хотела было закричать, как вдруг чьи-то цепкие когти пробежали по ее спине. В следующее мгновение она поняла, что это Тимофей, – не имея другого способа спастись от собак на открытой местности, кот вскарабкался по ней, словно по дереву, и теперь стоял всеми четырьмя лапами на ее правом плече, выгнувшись дугой и шипя.

Собаки надрывались у ног Гретхен, не решаясь все же напасть, – это были трусливые собаки, выгнанные из города своими собратьями за подлый характер. Они рычали и лаяли, страшно сверкали налитыми кровью глазами, но в душе боялись схватки сами и готовы были при первом же отпоре отступить. «Идите прочь, гадкие! – закричала на них Гретхен, – Не смейте на меня лаять!» Она слегка наклонилась, словно бы собираясь поднять с земли камень, – Тимофей при этом чуть не потерял равновесие: дрожа всем телом, он сперва сполз на спину Гретхен, затем, когда девочка снова выпрямилась, вернулся на свое прежнее место, изо всех сил цепляясь когтями за ее платье. Сказать по правде, было очень больно, но опасность помогла Гретхен пересилить боль. «Идите прочь, кому говорю!» – она шагнула навстречу собакам, те не выдержали и, огрызаясь, попятились – сперва рыжая, потом серая. Гретхен сделала еще один шаг вперед, затем еще – собаки попятились было вновь, но тут вдруг рыжая не выдержала, взвизгнула, и, развернувшись, побежала восвояси. А следом за ней, опустив голову и поджав хвост, поплелась и серая с проплешинами – видать, оставаться один на один с противником было не в ее правилах.

Убедившись, что собаки ушли уже далеко и возвращаться явно не собираются, Гретхен спустила кота на траву и сама села рядом – все-таки следовало унять волнение перед тем, как двигаться дальше. «Какие они страшные, эти собаки! Страшные и гадкие!» Она допила воду из фляги, медленно, одну за другой вытряхнула на траву зачем-то две последние капли, после чего поднялась на ноги. Все же надо было поторапливаться, чтобы добраться до города засветло, – вопреки полной неизвестности, окутавшей ее будущее, Гретхен почему-то была уверена, что в этом случае сразу же сможет обзавестись ночлегом и ужином.

После отдыха корзина, несмотря на изрядно уменьшившееся количество еды, неожиданно показалась девочке словно бы потяжелевшей – она приподняла ее руками и тут же поставила на землю вновь: «Как я только дотащу все это – а ведь еще и кота сюда придется прибавить!.. – произнесла она с отчаянием, – Так можно и не поспеть до вечера…» Гретхен вздохнула жалобно и в этот момент услыхала, как кто-то произнес совсем рядом странным, растягивающим гласные звуки голосом:

«Ну, поло-ожим, кота-то можно и не держать в корзине, да-а… вполне спосо-обен своими четырьмя ла-апами топать, вполне, ей-ей… так-то ему лу-учше даже…»

Гретхен вздрогнула и оглянулась – но вокруг по-прежнему не было ни души. Лишь Тимофей сидел в двух шагах за ее спиной, обернув белый хвост полукругом вокруг лап и по-лошадиному поводя ушами.

«Кто здесь? – пробормотала девочка в изумлении, – Кто это говорил сейчас?..»

Никто не ответил. Тимофей внимательно смотрел на нее зелеными миндалинами своих глаз.

«Ты что ли, кот?»

Кот чуть вытянул вперед лапы, потянулся слегка, затем вернулся в прежнюю позу: «Ну, да-а, я… кто же еще, как не я… и чего ты так смотришь, что тут такого?.. первый раз встретила, что ли?.. давай-ка лучше – собирайся побыстрее… нам еще идти черт-те сколько…»

При всей необычности происходящего, ворчливые интонации кота показались Гретхен настолько естественными для его всегдашнего характера и знакомыми, что, забыв изумление, девочка нечаянно улыбнулась:

«Так ты умеешь говорить, оказывается!?»

«Ну, да-а, умею… что в этом тако-о-ого… поди, не велика мудрость!»

Кот поднял правую лапу, чтобы почесать ухо, но на полдороге, по-видимому, передумал и так и остался сидеть с приподнятой лапой и разведенными в стороны коготками.

«И раньше умел, да?»

«Конечно. И раньше умел. – Тимофей самодовольно поднял голову, – Что ж я – с твоим семейством шумным да болтливым столько лет в одном, считай, доме – и по-вашему лепетать не выучусь? Вот ты посиди на мельнице хотя б один августовский день с утра до ночи – послушай, как крестьяне с твоими братьями рядятся! Тут уж и стропилам деревянным впору говорить научиться… тем более мне, отпрыску, как ни кинь, древнего и уважаемого во всей округе кошачьего рода!.. Мой дед, если хочешь знать, – это именно тот знаменитый кот, что избавил от крыс подвалы вашей церкви Святого Духа!.. А другой мой предок, весьма, впрочем, далекий, сопровождал сеньора нашей деревни в крестовом походе и даже побывал на Кипре… Говорят, с тех пор большинство кошек там рыжие с белыми пятнами на лапах – той же масти, что и этот мой предок… Да я… – кот наконец вернул свою правую лапу на место, – я, если хочешь знать… я и по-лошадиному даже… понимаю… немного… и по-коровьи вполне!..» («И по-собачьи» – сходу решил уже было соврать Тимофей, но все же вовремя остановился, вспомнив, должно быть, недавнюю неприятную встречу во всей ее красе).

«Но почему же ты… молчал до сих пор? Я ведь ни разу не…»

«… Не слышала от меня человеческой речи – это ты хочешь сказать, не так ли?»

«Да, но…»

«Вот тебе и но: чего говорить словами, суди сама, коли я всякий раз твой ответ наперед знаю…»

Гретхен вновь улыбнулась – ворчание кота показалось ей очень милым и, по большому счету, добродушным:

«Коли так, зачем же ты сейчас заговорил?»

«Зачем, зачем… затем!.. – Тимофей легонько пошевелил лапой лежавший рядом небольшой камушек, – Затем, что вижу: тебе без моей помощи – никак. Не дотащить корзину, и все».

Гретхен согласно кивнула:

«Не дотащить, верно. Но почему же ты не захотел помочь мне раньше? Видел же, что я с самого утра с этой корзиной мучаюсь…»

«Не захотел почему? Глупая девочка… А ты сама вот подумай-ка… а?.. пошевели мозгами, коли на то способна…»

Гретхен нахмурилась.

«Не знаю… нет, я, правда, не знаю, дорогой кот… но мне действительно ничего в голову не приходит…»

«Оно и не мудрено! – в голосе Тимофея явственно послышались нотки раздражения и застарелой обиды, – Когда такое было, чтобы кто-нибудь из вашего семейства вдруг да о коте задумался! Ну, что ж… раз уж у тебя не получается, я, так и быть, подскажу немножко…»

Тимофей выпрямился и обвернул хвостом свои лапы так же точно, как и в самом начале их беседы:

«…вспомни-ка, к примеру, когда ты – не кто-нибудь вообще, а именно ты, Гретхен, – совершила бы для меня, кота Тимофея, что-нибудь доброе, полезное что-нибудь?.. а?»

Гретхен вновь нахмурила было лоб, однако уже миг спустя лицо ее озарилось радостной улыбкой:

«Да, да… конечно же, я вспомнила, дорогой Тимофей… я вспомнила, и это, право, было не так уж сложно – ведь не далее, как полчаса назад, я помогла тебе спастись от этих ужасных собак, готовых разорвать тебя на кусочки… и мне едва не пришлось с ними драться…»

Кот самодовольно кивнул:

«Конечно, конечно… впрочем, тебе все же не следует переоценивать значение твоей помощи – вне всякого сомнения, коли дело дошло бы до всамделишной драки, от этих плешивых ублюдков не осталось бы и мокрого места!.. Но, как бы то ни было, я рад, что не пришлось в этот раз поработать когтями, – и за это действительно тебе благодарен…»

Гретхен хотела ответить, но кот не дал ей, продолжив свою речь:

«…таким образом, ты оказала мне небольшую услугу, и я как благородный кот не заставил тебя долго дожидаться взаимности. И, чтобы тебе окончательно все стало ясно, я задам теперь последний вопрос – вспомни-ка, бывало ли что-либо подобное прежде? Защищала ли ты меня, когда твои племянники на Пасху кидали в меня камнями? Или когда твой брат, вернувшись домой во хмелю, помнится, ни за что пихнул меня ногой так, что я отлетел к самой стенке и пребольно зашиб лапу? Помнишь, как я хромал потом неделю целую? Твоя младшая невестка еще смеялась над этим так, словно бы у нее щекотали под мышками… Не помнишь? Еще бы – ведь это не самые интересные вещи на свете, не так ли?»

Девочка почувствовала, что краснеет. По всему выходило, что Тимофей был прав и за годы жизни под одной крышей Гретхен действительно ни разу не сделала специально для него ничего доброго. Да и вообще не слишком интересовалась котом.

«Прости меня, милый кот… я, должно быть, была несправедлива к тебе!.. но я ведь и не обижала тебя никогда, правда?..»

«Никогда, правда», – кот вспомнил, что так и не почесал ухо, вновь поднял правую лапу, наклонил голову набок и с наслаждением принялся за дело. Закончив, он вернулся в свою прежнюю торжественную позу и, как ни в чем не бывало, продолжил:

«Никогда. Поэтому я и стал с тобой разговаривать. Говоря честно, я бы и раньше не преминул перекинуться парой фраз с тобой на твоем языке, – если бы ты спросила меня о чем-нибудь, я бы ответил. Но ты ведь не спрашивала никогда… А самому мне начинать разговор не пристало: я, как ты знаешь, благородный белый кот!..»

«Какая же я глупая! – подумала про себя Гретхен, – Могла бы уже давно подружиться с котом, а вместо этого лишь сокрушалась безо всякого толку… теперь, однако, когда все разъяснилось, стоит держать себя с ним по-другому…»

Но Тимофей так и не дал ей додумать эту мысль до конца – решив, что настало время продолжить путь, он поднялся на четыре лапы и, махнув несколько раз хвостом из стороны в сторону, шагнул к корзине.