Цикл" Легенды серебряного века»
Увижу я, как будет умирать..
А. Блок
Все женщины застыли у двери,
И дождь до нитки вымочил прохожих,
Там улицы, аптеки, фонари,
Но этого увидеть он не может.
И строчки замирают на устах,
Мать и жена внезапно примирились,
И остается пустота и страх,
Как горечь и тоска, как сон и милость.
Кармен танцует где-то в небесах,
Он Снежной маски видит очертанья,
Но остаются пустота и страх,
И вой сирен, прощенье и прощанье.
Лет через сто он так же дорог всем,
Нет, все не правда, там еще дороже,
И в свитках ненаписанных поэм
Лишь палачей отчаянные рожи.
И гул страстей стихает, и молва
Теперь бессильна разбудить Поэта,
Душа летит туда, на острова,
И храп коня, он написал про это.
И женщины отчаянная страсть,
Все это было, но ушло куда-то,
А остается призрачная власть,
Как пораженье, горечь и утрата,
И поцелуи Снежных королев,
И ревность королей, все это было,
Но он несется в пустоту скорей,
Там вечность и Луна нет, там могила.
Дорожки лунной смутные черты,
Стон матери, жены немая сила,
И поцелуи, бездна высоты,
Все это было, да, когда-то было.
Усадьба сожжена, нет силы жить,
Никто не сможет возвратить былое,
И только смуты призрачная нить
На миг глаза откроет, и закроет.
За ним во след рванется Гумилев,
Томиться остается две недели,
И где-то там, среди чужих пиров,
Продолжат диалог, и в самом деле
Ничто Поэтов не спасет от тех,
Кто и двух слов связать потом не сможет,
Они ушли и, слыша Музы смех,
Он оглянется – жутко и тревожно.
Там женщины застыли у двери,
Смерть впереди, но как она прекрасна,
Ее он выбрал, черт их побери,
Для них печаль, а для него-то праздник.
Необъяснимо, что им объяснять?
Неповторимо – лунная дорожка,
И он уйдет, чтоб боль свою унять,
Седьмое, август, подожди немножко.
Нет силы ждать, тоска и пелена,
Последних снов, стихотворений жалость,
Когда тебе объявлена война,
То смерть и сон, тот свет – такая малость,
Но оглянется в пустоте стоят,
И остается вечность за спиною.
И Снежной королевы дерзкий взгляд,
И истина в вине, и с той виною
Не выжить, не осилить этот путь.
И Невский замер в пустоте зловещей,
Не хочется забыться и свернуть,
Не хочется стихов, вина и женщин.
Все кончено, и странно ал рассвет,
Где нет его, и никогда не будет.
И только весть: Убит, убит поэт.
Разбудит многих, может быть разбудит…
7 августа 1921 года
Упала тень на бледное лицо,
И карканье ворон казалось бредом.
Он понял – не подняться ни за что.
Путь к облакам желанен, но неведом.
И ангельский во мгле маячил лик.
А женщины в его аду рыдали.
– Но там не он, истерзанный старик.
– Нас обманули, нет, не он, едва ли.
И снова ворон каркает в тиши,
Кому, о чем пытается поведать?
А девушка по Невскому спешит
Туда, к Поэту, к взлетам и победам.
И верит, что она его спасет,
Пусть у окна уже рыдает Анна,
И мелкий-мелкий дождь устало бьет.
По мутным стеклам, призрачно и странно…
В такую ночь несется наша жизнь
От финиша отчаянно к началу,
– Останься с нами, милый, продержись, —
Там тихо мать бессильная шептала.
Но он не слышал. И не слышал Бог.
И пили обреченно комиссары.
– Там, в пустоте сегодня умер Блок,
Его убили мы, – и замолчал он.
Как долго Луначарский выл в бреду —
Припомнят все, как только протрезвеют.
Двенадцать. Невский. В пустоту бредут,
Кричат вороны. Души их мертвеют.
Живой средь мертвых. Нет, кошмарный сон.
Заря седьмого августа настанет,
И все сотрет, и вопли их и стон,
Лишь танец Саломеи —страшный танец.
И Ироды, бредущие толпой,
Иные страсти в бездне ощутили.
– Сегодня умер Блок. – Да бог с тобой,
Они его давно похоронили.
А Анна к мужу в пустоту спешит,
За что-то он недавно арестован,
И только дождь, и рядом ни души,
Дождь заглушает и шаги, и стоны.
Еще гремит гражданская война,
И озверело брат идет на брата.
Душа стремится к небу из окна,
Убит поэт, погиб, грядет расплата.
Мир покачнулся, в пустоте пожар,
Убитый ворон рухнул возле окон.
Как пережить потери и кошмар.
– Кто там вопит: – А мы убили Блока*…
И все еще поет церковный хор,
Там девы об убитых голосили.
Христос распят, расстрелян он в упор.
Погиб поэт и больше нет России.
Тень адмирала, император нем,
Все рушится, как пустота пугает.
Мы все забыли о любви совсем,
Лишь Маргарита Мастера спасает…
* Это мы убили Блока, -забывшись кричал нарком просвещения Луначарский
(из воспоминай о том дне, о том августе)
7 августа перестало биться сердце А. Блока, 21 августа
был расстрелян Н. Гумилев
И августа незримая печаль
В немой улыбке Блока затухает,
И тает обнаженных душ печать.
И, кажется, что тяжело вздыхает
Незримый Пан, о панике забыв,
Мы входим в лес, среди болот блуждая,
И звонкой флейты старенький мотив
Какие-то вдруг чувства обнажает.
До осени один последний шаг,
А впереди и казни, и печали,
Уводит он поэтов, не дыша,
Мы по болотам в тишине блуждали.
Был август слеп, как вещая сова,
Вспорхнувшая в тиши над головою.
И знала, что сегодня не права,
Когда навек я порвала с тобою…
Нас ждут в тумане душном сентябри
С дождями и тоскою небывалой.
Но ты еще на август посмотри,
На то, как там голубка ворковала,
И задыхался от тоски поэт,
И век остался где-то за чертою.
И столько странных дней и странных лет
Осталось где-то, и дневник закрою…
И старых писем призрачная вязь,
И дивных песен тихая отрада,
И берегиня кружится, смеясь,
В глуши аллеи, август, как отрава.
Событий странных обреченный ряд,
Тоска о доме и о тяжкой доле,
И только там еще костры горят,
Но жить в объятьях боли нам доколе?
И вдруг на закате вся в темном врывается в осень,
И мечется в ворохе листьев, в обрывках сонетов,
Она ни о чем никого в этот миг не попросит,
А молча растает, раздавлена или воспета.
Да что там за время, откуда такая прохлада,
О чем они снова просили тирана, мой ангел,
И где-то кружилась упрямо в пылу листопада,
А век серебром награждал, и другого не надо.
Да только та осень она ураганом пугала,
И все вырывала их души, как желтые листья,
И каменный век, он серебряным был, но сначала,
Напишут стихи, словно ворохи песен и писем.
И знают что им затеряться придется в просторе,
Что в темных шкафах на Лубянка они оседают.
И вдруг эта осень, и ветра порывы и споры,
О том, что не выжить, что эта махина задавит.
Легко нам судить и рядить, что там осенью было,
Куда они шли, почему не сумели пробиться.
Все кануло в Лету, вино в том бокале разбитом
Алеет так странно, но больше уже не напиться.
И только стихи нам приносит порывистый ветер,
И темные тени мелькают вдали на закате,
И алое солнце серебреный мрак тот осветит.
И тихо растает, и сил докричаться ей хватит.
Она ни о чем никого в этот миг не попросит,
А молча растает, раздавлена или воспета.
И вдруг на закате вся в темном врывается в осень,
И мечется в ворохе листьев, в обрывках сонетов….
И вот из суеты иной и света
Явился Демон – дивная комета,
И над землей бесцветной пролетая,
Он видел, что планета золотая
От звездных рос, от боли и печали.
Там странные поэты воспевали
Своих актрис, и серебро столетья
Он постигал упорно на рассвете.
Два божества – профессор и актриса,
В какой-то мир тяжелые кулисы,
И полночь грез, и пьесы странной звенья.
Миг постиженья – чудное мгновенье.
Как надо всем, забыв про все тревоги,
Понять, что люди дивны и убоги,
И в суете безрадостной рассвета,
Проносится над пропастью комета.
Там тихо скрипки дивные звучали,
В тоске бессильной и земной печали,
И лица проступали сквозь скрижали,
И голоса отчаянно дрожали.
О чудо, откровенья, миг удачи,
И мир внимал, и он не мог иначе,
Истории любви и вдохновенья,
Не поглотит безжалостно забвенье.
Они звучат, над пропастью ликуя,
И в суете несозданных миров
Какая-то стихия торжествует,
Среди печальных казней и пиров.
Все это было с ними, снова будет
Стихи, штрихи, события и люди,
И где-то там в покое и печали,
Все тени их прекрасные мелькали
Там тень несозданных созданий
Касалась и волос и зданий,
И женщина, любившая поэта,
Ждала с тревогой света, нет рассвета,
Она была уверена, что слава
Ей улыбнется сквозь века лукаво.
А он вдали решал свои шарады,
И ждал смятенный радости распада.
Она могла с другими быть счастливой,
Но те глаза и скрипки переливы,
И миг до боли, и в тиши заката
Она была ни в чем не виновата.
И вот тогда лишь пистолета дуло
Ее в реальность бытия вернуло.
На миг один, и вечность проступала,
Когда она о нем затосковала.
Он не пришел к могиле в миг последний,
Был пьян и нем, все повторяя бредни,
Других поклонниц призрачные лица…
Что делать? Может тоже застрелиться?
Он жил и знал, в метели и печали,
Его лишь птицы белые встречали…
Ее же унесли в иные дали,
Забыли, в суете не вспоминали…
На площади в преддверии экстаза
Гулял поэт и видел вдалеке,
Как оживает призрачная фраза,
Оставшись только тенью на холсте,
Там, в суматохе девы замелькали
И бросились куда-то от него,
А он мечтал: – О, утоли печали.
– И что еще? – А больше ничего.
И никого в тумане над Невою.
– Но кто они, чего они хотят?
И души, словно волки, рядом воют,
И женщины, как ангелы, летят.
И растворяясь в пропасти, немеют.
Он вновь один – там торжествует Блок.
И дальние созвездия не смеют
Его оставить, если с нами бог.
В тумане звезды дивные светили,
Оставив нас, они неслись во тьму,
И только скрипки где-то голосили,
Покорные пророку своему.
Пророк хмелел от женского вниманья
И улетал в неосознанность миров.
О дивный миг его очарованья,
О тайны грез, и смысл забытых слов…
А куртизанка рядом хохотала,
И улетала в пустоту картин.
И только в тишине ночной блистала,
Но он один, но он всегда один.
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
К. Бальмонт
Пятьдесят оттенков страха,
где любовь на ладан дышит,
Я зову его из мрака,
только он меня не слышит.
Там, за белой полосою
море сходится и небо,
Я зову его с собою в мир,
где он ни разу не был.
И на бреге океана,
там, где сходятся стихии,
В лике темном капитана
он убийца и мессия.
Мы с Поэтом говорили,
мы с Архангелом молчали,
Мы в Париже рядом были,
то в веселье, то в печали.
Век, как пламя, разгорался,
и профессор лгал устало,
Он собою оставался
у исхода, у причала.
Он навеки изгнан будет,
знаю, Невский только снится,
В пустоте Парижских будней
пух, как снег, мертвит ресницы.
То взлетая в поднебесье,
то туманом оседая,
Он слова знакомой песни
на Монмартре вспоминает.
Люксенбургский сад белеет,
там укрылся Модильяни,
И приблизиться не смеет
он к художнику и Анне.
Пятьдесят оттенков страха
в этом пламени заката.
И Париж, как сон и драма,
все влечет его куда-то.
Расправляя крылья, Демон
одолеет мир иллюзий.
– Что случилось, милый, где мы?
Отчего так мрачны люди…
Там, за белой полосою,
море сходится и небо,
Я зову его с собою
в мир, где он ни разу не был.
Пятьдесят оттенков страха,
там любовь на ладан дышит,
Я зову его из мрака,
только он меня не слышит.
Она была нежданна и прекрасна
И безрассудна в этот звездный час,
Где только тени дивные безгласны.
– О, дьяволица! – в пустоте кричат.
И спесь ее пророков поражала,
И дикий холод душу бередил,
Она еще витала и кричала,
Среди камней, коней, ночей, могил.
И миг один останется до света,
И до рассвета этот звездный час,
Когда, как позабытая комета,
Иная песня проступала в нас.
И Дьявол виновато улыбался,
Когда она во сне его ждала,
И только сонм страданий отражался
В прозренья миг, в преддверии тепла.
И вышел Блок из тени на закате,
И встал пред ней, и тихо прочитал
Какой-то опус, простонала: – Хватит!!!
И растворилась в пустоте зеркал.
Беспечная на улицах Парижа,
Ждала его и верила – придет,
Я шлейф тот звездный в полумраке вижу,
Какой там век, скажите, день и год
5
Он стар и устал и печален,
как странно остаться во мгле,
Всегда на пороге отчаянья,
он жил на забытой земле,
Погасла его сигарета,
а женщина -просто старуха,
И та, что любима, о где- ты.
В душе пустота и разруха
И снова придет из былого,
прекраснейший призрак в тиши,
– Оставь меня, снова ты, снова.
Любимый толпой, это ты
О, юноша вечный над нами
смеешься, куда ты теперь,
И холодно мне вечерами,
стихи, в них печаль и потери,
Мертвец, да в сиянии нимб
а вся слава померкла давно,
И только тобою хранима,
поэзия словно вино.
Тебя стариком не увидят.
Влюбляются снова, уйди.
И пьет, и рассвета не видит,
и призрак с ним снова сидит.
О, страшная участь и боли,
до дна старику не испить.
– Ян, милый, но что же с тобой,
– любимая рядом, не спит.
– Оставит надежда, о, Вера,
я лучше, я первым там был.
И странная рядом химера,
а имя, а имя забыл.
И снова витает и тает,
тот странный властитель умов,
И видит она – умирает
любимый, и страшно самой,
А если душа не стареет,
и вдруг торжествует любовь,
Признаться она не посмеет,
что снится ей тот, молодой.
Как снился тогда, вечерами,
она с ним танцует и ждет,
Что снова придет на свиданье,
и он никогда не умрет.
И прячет портрет и таится,
черты дорогого лица,
И даже подумать боится,
как встретится на небесах
6.
Из воспоминаний об Александре Блоке Нины Берберовой
в последние дни своей жизни заглянувшей в нашу страну
Он был холоднее льда,
но как мы его любили,
Печален и тих всегда,
но бури сильнее выли,
Когда по Невскому шел,
не глядя в чужие лица,
То славы его ореол,
в любой темноте светился.
И это не образ, нет,
так было, я это знаю,
И тот несравненный свет
в душе до сих пор сияет.
И даже чужой Париж
затмить ее был не в силах.
Он холоден был и тих,
каким же он был красивым.
Не хватит слов описать.
Да что все слова пустые,
Мне снится – стихи читал,
и все во тьму отступили,
И в бездну пошли за ним
прекрасные девы, знаю,
Мы в этом костре горим
и нынче, его вспоминая.
Явление в пустоте,
средь шума чужого снова,
На Невском, как на кресте,
бесстрастен, а мир взволнован.
И что его усмирит,
не знаю, о тишь заката,
И снова он говорит,
о той, что ушла когда-то.
И все, кто ему внимал,
забудут потом едва ли,
И страсти немой провал,
и музыку той печали,
Когда нас смела метель,
когда погибла Россия,
Что ужас иных смертей,
но если распят мессия,
То ей уже не спастись,
мы это в Париже знали,
И ангел во мрак летит,
и вороны пропадали,
И в той пустоте земной,
обещана снова встреча,
С той юностью и весной.
Стихи, голоса и свеч
(Б. Пастернак- О. Мандельштам)
– Ты снова ко мне? Возвращайся в метель.
– Да нет, я теперь за тобой.
Ты нынче старик, от потерь и смертей,
О, и сгорбленный ты, и седой.
– Но нет, уходи, я еще не успел.
– Да поздно, уже не успеть.
И вздрогнули оба, и скрипнула дверь,
Но кто там, жена или смерть.
– О, как ты боишься, а я отбоялся,
И стала спокойнее жить.
И призрак метался, и призрак смеялся,
– Не стоит ничем дорожить.
Беседы с тираном чаи с палачами,
Во сне, пару раз наяву,
А в лагере волки все выли ночами,
И души терзали. Живу.
Какая там жизнь, о, старик, собирайся,
Я нынче пришел за тобой.
– Еще поживем, ты со мной оставайся.
– Да нет, не могу, дорогой.
– Я знаю, как пусто, и худо бывает,
Тому, кто явился один.
Нас души ушедших всегда провожают
Среди облаков или льдин.
– Борис, – позвала она, – что там случилось,
Ты с кем в эту ночь говорил.
И черная птица о стекла забилась.
И кто-то заголосил.
И только жена неподвижно стояла,
Молитву шептала тайком,
И только звезда обреченно сияла
Над сгорбленным стариком.
И та другая в облаке страстей
растаяла, исчезла навсегда,
И старый граф один среди гостей
тебе твердил, что очень молода.
А адмирал рассеянно молчал,
и знал, что скажут, и не мог ответить.
Что оставалось? Берег и причал,
оставлен город, и гуляет ветер
Над пропастью, в которую летят
мечты и песни. Только даль туманна.
О, как они все порулить хотят?
О чем он снова, просто снится Анна.
Идущая по мукам снов и грез,
и молча только слезы вытирает.
– Прости меня, родная, запах роз,
когда звезда во мраке догорает.
Все предали, но женщина во мгле
все смотрит, разглядеть тебя пытаясь.
И где-то бродят тени по земле,
самой земли так ласково касаясь.
И где-то за границей пьют князья,
и как всегда в изгнанье короли.
Но никогда не будет там тебя,
моя звезда, в сиянии любви.
Ты эту землю не покинешь, нет,
о Анна, Анна, как же ты прекрасна.
И только той лучины вечный свет,
и «Лунная соната» в день ненастный,
Она еще нежна и так близка,
она еще коснется душ усталых.
И новая появится строка
романса, и в руках у адмирала
Замрет перо, он будет снова ждать,
вторженья в сны и грез, и напрасно
Она еще пытается летать,
обнять, прижать к груди, но ночь опасна.
В такую ночь пируют палачи,
забыв про все, и только тень во мраке
Мелькнет, и комиссар там замолчит,
и есть финал у этой страшной драмы.
Казнь до рассвета, бред бессвязных слов,
и женщины безумные рыданья.
И только меркнут звезды, и любовь
уходит за тобой теперь в изгнанье.
О, Анна, Анна, плакать ни к чему.
Что им до слез – они мертвецки пьяны.
И звезды разрезают эту тьму.
И больше не болят сквозные раны…
Все кончено, нам остается вечность и любовь….
В тишине перед рассветом
тихо плакала гитара
Над растравленным поэтом,
над убитым адмиралом.
Кровь семнадцатого года
в наших душах отзовется,
В тишине перед рассветом,
снова реквием прольется.
Август там не знал пощады,
он и нынче так тревожен,
Нам Матильды не прощают,
убивая осторожно.
И безумная Лолита
прет сегодня в депутаты,
И творцы давно убиты,
и за них дают награды.
И безумие такое
здесь реальностью зовется,
За кометой, за звездою
снова снова кровь прольется.
Тихо плакала гитара,
жрица снова танцевала,
И внимал ей Ирод старый,
все решив начать сначала.
Но смеялась Саломея,
растворяясь в миг рассвета,
Перед ней опять немели
властелины и поэты…
Что там было, что там будет,
Фауст снова нам расскажет,
Просыпались в мире люди
в миг прозревшие однажды…
И упали апельсины
в роще темной и печальной,
И расстрелянных поэтов
укрывали сны и тайны.
Гибких женщин силуэты
танцевали до заката,
Как печальна песнь гитары,
нас влекущая куда-то…
А там, в Неве тонули силуэты,
Монашки и блудницы, и певца.
Они впервые вместе до рассвета,
Еще и до венчанья, до кольца.
И призраки, летящие в тумане,
Остались там, у роковой черты.
Она его заманит и обманет,
Тая надежду, позабыв мечты.
И в логове из Змей он жить устанет,
И отыскав совсем иную даль,
Стремится к ней, исполненный печали.
Она умножит темную печаль.
Но это все потом, в пылу сомнений,
И откровений тихих над Невой,
Монахиня печальная и гений
Еще продолжат спор извечный свой.
И тоже на балу, где вновь Марина,
Они оставят след в ее душе,
И шрамы на руке, но боль – разбит он-
Бокал с вином, не склеить нам уже…
– О чем ты просишь? – Уберите письма
Невыносимо больше их читать.
– Исполнено – Они со мной, не лгите,
И он приходит в кандалах опять.
Мой бедный муж, ждала его и знала,
Что где-то там, у роковой черты,
Он встретит и меня, и адмирала,
Надменною усмешкой с высоты.
Убрали письма, лица постирали,
И в пустоте осталась у моста,
Исполненная боли и печали.
И путь прошла покорно до конца.
И даже Блок в тумане не заметит,
Не разглядит у роковой черты,
Она зовет, но кто же ей ответит?
Лишь с бездной одиночества на ТЫ.
Молчала Анна в пелене рассвета,
Надвинулась безумная война.
Елабуга оставит без ответ
Тот скорбный миг, и навсегда одна
Ты где-то у черты, стирая лица,
Как буквицы на призрачном песке.
Звезде осталось вспыхнуть и разбиться
О камни, и на этой высоте
В раю понять, что недостойна ада,
В аду о рае в тишине скулить.
– Ты будешь там… -Не надо, о, не надо
Среди поэтов жить и их любить
И ненавидеть, и сметая лица,
Являя снова миру миражи,
Она хотела в бездне воплотиться,
Чтобы лишиться в небесах души.
Она зовет, но кто же ей ответит?
Там с бездной одиночества на ТЫ.
И даже Блок в тумане не заметит,
Не разглядит у роковой черты.
Думали —человек, и умереть заставили.
М. Цветаева.
Из брани избран, чтобы стать
избранником судьбы и рока.
И на челе его печать
отверженного и пророка.
Про рок устал он говорить,
да кто его теперь услышит?
И пусть во тьме свеча горит,
душа, дыша, взлетает выше
И падает, и грешный мир,
оставленный, о ней вздыхает,
Из брани голоден и сир,
пророк, как рок, один шагает.
От чаянья беды молчит,
отчаянье в себе подавит.
И снова с нами говорит,
пусть мир воинственный бездарен,
Но где-то у иной черты
и в полосе иного света
Над миром дивной красоты
он избран, чтобы быть поэтом.
И вдохновение ему нисходит —
боль и наказанье,
И этот свет, и эту тьму
он видит в тишине от брани
Ушел, но только краткий миг,
и вечность будет за плечами…
Какой-то призрачный старик
от чаянья души не чает.
И с частью горести и лжи,
расстанется, чтоб счастье ведать,
Но как душа его дрожит
в преддверье смерти и победы….
И в вечных отсветах огня
он тень и свет иной эпохи.
И снова смотри на меня
про рок забыв, пророк высокий.
В тумане, в сумраке тревог,
один, забытый в поле воин,
И только век, и только бог
его внимания достоин…
Про рок устал он говорить,
да кто его теперь услышит?
И пусть во тьме свеча горит,
душа, дыша, взлетает выше.
Из брани избран, чтобы стать
избранником судьбы и рока.
И на челе его печать
отверженного и пророка.