Loe raamatut: «Сомов и другие», lehekülg 2

Арсеньева. Я – не прочь.

Терентьев. Чудесно! (Лидии.) Заговорили мы вас? То есть это я заговорил…

Лидия. Нет, что вы! Мне интересно… Хорошо встретились вы…

Терентьев. Хорошо? Да, бывает.

Дроздов (за террасой). Катерина Ивановна – ждём! Ваня всегда с дамами.

Терентьев. Это – с больной головы на здоровую.

Дроздов. Ты, Ваня, с Катериной Ивановной осторожно, она – человек враждебный нам.

Терентьев. Не верю!

Арсеньева. Не нам, а – вам, товарищ Дроздов. До свидания, Лида.

Лидия. Ты вечером придёшь?

Арсеньева. Нет.

Лидия. Приходи!

Арсеньева. Не могу, дело есть. (Идёт с Дроздовым.) Так вы не забудете?

Дроздов. Всегда готов служить вам.

Арсеньева. Не мне, а ликбезу. Я в услугах ваших не нуждаюсь.

Дроздов. Строго.

(Арсеньева и Дроздов уходят.) 

Терентьев (задумчиво глядя вслед им). Ну, пойду и я. До свидания.

(Лидия одна, позванивает чайной ложкой по графину с водой.) 

Дуняша (входит). Лисогонов пришёл…

Лидия. Вы знаете, что Николай Васильевич уехал. Пусть он идёт к Анне Николаевне.

Дуняша. Он вас спрашивает.

Лидия. Я не могу принять его.

(Входит Лисогонов.) 

Дуняша (усмехаясь). А он уж кругом обошёл, старый чёрт…

Лисогонов. Разрешите, уважаемая…

Лидия (встаёт). Что вам угодно? Я чувствую себя плохо.

Лисогонов. Все, все плохо чувствуют себя! Местность нездоровая, болото близко, – местность эта не для интеллигентных людей… Рабочие, конечно…

Лидия. Вы именно ко мне, да?

Лисогонов. Именно-с! Вот вы на спектакле сожаление выразили, что теперь нельзя достать кружев старинных. Действуя по симпатии, всё можно достать! И вот-с мамаши моей кружева желал бы преподнести…

Лидия. Простите, я должна… распорядиться… [Уходит]

Лисогонов (прячет кружева, ворчит). Дура, дура… (Надулся, покраснел.) 

(Анна Сомова, Титова.) 

Анна. Здравствуйте, Евтихий Антонович!

Лисогонов. Нижайшее почтение!

Титова. Чего в карман прячешь, Евтихий, человек тихий?

Лисогонов. Платок.

Титова. Двадцать лет человека знаю и – хоть бы что! Замариновался, как гриб в уксусе.

Лисогонов. В слезах замариновался.

Титова. Чужих слёз ты много пролил, это известно!

Лисогонов. Любишь ты, Марья Ивановна, насмешки…

Титова. А что мне любить осталось?

Анна. Лидия сказала – кружева продаёте?

Лисогонов. Я? Нет. То есть я хотел… но могу и продать.

Анна (рассматривает кружева). Русские…

Лисогонов. Не знаю-с. (Титовой.) Нам, обойдённым людям, смеяться друг над другом не следовало бы.

Титова. Разве я со зла смеюсь? Я – от удивления. Гляжу вот на тебя, сома, и – смешно: как это сом допустил, что ерши на сухое место загнали его и стал он ни рыба, ни свинья?

Анна. Марья Ивановна грубовато говорит, такая у неё манера, а говорит она всегда умно.

Лисогонов. За это, за ум и прощается ей…

Титова (рисуясь). И на пролетариев смотрю – удивляюсь! Ах ты, думаю, пролетариат, пролетариат, и куда ты, пролетариат, лезешь?

Лисогонов. Н-да… Величайшие умы и силы, от Христа до Столыпина, пробовали жизнь по-новому устроить…

Анна. Надолго испортили жизнь.

Титова. А, бывало, придёшь к частному приставу, дашь ему кусочек денег, скажешь: «Ах, какой вы чудный!» Верит, идиот, и способствует.

Анна. В полиции офицера гвардии служили…

Лисогонов. И все были сыты…

Титова. И везде, на всех видных местах, благожелательные идиоты сидели…

Анна (обиженно). Но – почему же идиоты?

Титова. Так уж теперь считают их, а они, конечно, просто благожелательные были. Я хорошо людей знаю, у меня ведь магазин модный был и отделеньице наверху для маленьких удовольствий. Посещали меня всё богачи да кокоточки, генералы да ренегаты…

Анна. Позвольте, – какие ренегаты?

Титова. Ну, эти… как их? Деренегаты.

Анна. Дегенераты?

Титова. Вот, вот! Попросту – выродки…

Анна. Смешная вы.

Титова. Я – добрая, я никого не хаю, все люди кушать хотят и удовольствия немножко.

Лисогонов. И уж не так жадны, брать – брали, да – не всё! А поглядите, до чего теперь жадно стали жить!

Анна. Да, да! Всякую дрянь собирают, какое-то утильсырьё, это в России-то! Какой стыд перед Европой!

Титова. А что им Европа? Они вон мордву грамоте научили…

(Дуняша – выглянула с половой щёткой в руке.)

Анна. Пойдёмте в лес, посидим там.

Титова.

 
На песочке, над рекой,
Где приволье и покой.
 

Лисогонов. Земля у нас золотом плюётся, так сказать…

Анна. Как ваши дела?

Лисогонов. Да – что же? Вокруг – строятся, а мой заводик стоит, как был. Случится что-нибудь… переворот жизни, например, – у всех прибыло, всем – пристроено, а я окажусь, как есть, в нищих…

Титова. Врёшь, Евтихий! Деньжонки у тебя есть…

Лисогонов. Какие? Где?

Титова. Золотые. Спрятаны.

Анна. Сколько же вы хотите за кружево?

Лисогонов. Да… как сказать? Кружево редкое.

(Ушли. Дуняша вышла, убирает со стола, напевая. Метёт.)

(Входит Фёкла.)

Фёкла. Ты что это, Дунька, замёрзла? Скоро час, а у тебя не убрано.

Дуняша. Не хулигань, старуха! Вон тараканы-то, только что выползли отсюда.

Фёкла. Титова-то бо-огатая была! Дом свиданий держала в Москве.

Дуняша. Это что за дом?

Фёкла. Вроде публичного для замужних.

Дуняша. Старик тут о перевороте говорил.

Фёкла. А о чём ему говорить? Они все тут кругом только об этом и говорят. (Взяла два куска сахара.) Без стыда, без страха. Вон они уселись, три мухомора.

Дуняша. Ты бы сахар-то не брала.

Фёкла. Ничего, я – не себе, а ребятишкам сторожа. (Смотрит в деревья.) Ты на кого сердишься?

Дуняша. Рабочая, крестьянская власть, а господа остались, – вот на кого.

Фёкла. Не сердись, они – старенькие, помрут скоро! Глупые. В старости надобно бы хорошо жить, в старости – ни жарко ни холодно, ничему не завидно.

Дуняша. Замолола!

Фёкла. Верно говорю! В молодости живёшь – беспокоишься в кого влюбиться да – как – нарядиться, я вот всё это исполняла, да дурочкой и осталась. (Дуняша ушла, Фёкла, позевнув, дремлет.) А скоро мне, Феклуше, – каюк! Вот эдак-то и с тобой будет, Дунька… Значит – учись! Все учатся… гляди-ко! Не будешь учиться, – проживёшь как мышь… в погребе…

(Лидия, Богомолов [выходят] из комнат.)

Лидия (Фёкле). Вы что тут делаете?

Фёкла. Помогаю Дуняшке.

Лидия. А там дверь открыть некому…

Фёкла (уходя). Дверь открыть – просто.

Лидия (Богомолову). Прислуга совершенно несносна.

Богомолов. Да, рассуждает. Все, знаете, рассуждают. Мы – работаем. Работаем и получаем за это возмездие, например, в форме шахтинского процесса, понимаете…

Лидия. Яропегов говорит, что в этом случае инженеры действительно шалили.

Богомолов. Он это говорил? Кому?

Лидия. Мне.

Богомолов. Шалили?

Лидия. Да.

Богомолов. Это он… посмешить вас хотел! Он вообще… любит шуточки, словечки.

Лидия. Кажется, – Николай едет.

Богомолов. Да, да, он! Яропегов, эдакий, понимаете, вроде старинного нигилиста. Ни в чох ни в сон – не верит. Ну и мы ему верить не должны, так?

[Входит Сомов.]

Сомов. Извините, Яков Антонович, – опоздал!

Богомолов. По-ожалуйста!

Сомов. Завтракаем, Лида?

Лидия. Всё готово…

Сомов. Прошу к столу! А где мать?

Лидия. Идёт.

Сомов. Водочки?

Богомолов. Водку хорошо пить с Яропеговым, – да вот и он! Здравствуйте, дорогой!

[Входит Яропегов.]

Яропегов. Моё почтение.

Богомолов. Я вот только что, знаете, сказал, что вы, умея вносить во всякое дело остроту, эдакую, понимаете… лёгкость…

Яропегов. Водку пью легко?

Богомолов. Что и делает её приятней. Даже, знаете, некролог Садовникова вы написали несколько…

Яропегов. Покойников некрологи не интересуют.

Богомолов (смеётся). Да ведь некрологи-то не для лих и пишутся, а – для нас.

Анна [входит]. Здравствуйте, Яков Антонович!

Богомолов. Моё почтение, уважаемая.

Анна. Ф-фу! Посмотрели бы вы на реке – ужас! Мужчины, женщины, совершенно голые…

Богомолов. Да, да! Как в раю…

Анна. Как в аду… это – вернее!

Сомов (подвигая стул матери). Садись, мама!

Богомолов. Эх, замечательная водка была в наше время!

Второй акт

У Терентьева. Тоже новенькая дача с небольшой террасой, на террасу выходит дверь и два окна; с неё до земли четыре ступени. Сад: четыре молодые ёлки, они – полузасохли; под каждой – клумба для цветов, но – цветов нет, клумбы заросли травой. Две окрашенные в зелёную краску скамьи со спинками. У забора – кегельбан, начинается он небольшим помещением, в котором стоит койка, стол, два стула. В двери и окнах мелькает фигура Людмилы, племянницы Терентьева. На террасе играют в шахматы Китаев и Семиков.

Китаев. Не видишь? Шах королеве!

Семиков. Ах ты… Скажи пожалуйста!

Китаев. Тебе, Семиков, на шарманке играть, а не в шахматы.

Семиков. Не Семиков, а Семи-оков! В «Известиях» напечатано о перемене фамилии. Семик – языческий праздник, суеверие, – понял?

Китаев. А ты – играй, двигай!

Семиков. Вот я и вставил оник: Семи-о-ков! Пустой кружочек, а – облагораживает.

Китаев. Да ты – играй! Ну, куда полез? Шах королю!

Семиков. Какой несчастный случай!

Китаев. Ну тебя к чертям! Неинтересно с тобой.

(Закуривает. Вышла Людмила, взяла стул, ушла. Оба смотрят вслед ей, потом друг на друга. Семиков складывает шахматы в ящик. Доносится пение скрипки.)

Семиков. И под стихами приятно подписать: Се-ми-оков.

Китаев. А всё-таки как ловко ни играй на скрипке, – гармонь преобладает её.

Семиков. Теперь стихи легко у меня текут.

Китаев. Как слюни. Я, брат, творчество твоё – не люблю, жидковато оно.

Семиков. Ты не понимаешь, а Троеруков…

Китаев. Он тебя хвалит, потому что – запуганный интеллигент. Хотя – башковатая личность… Правильно говорит: конечно, говорит, существует масса, но – без героев история прекращается. Это – верно: ежели я себя не чувствую героем, так меня вроде как и нет совсем. Тут можно дать такой пример: построили судно, так допустите его плавать, а ежели оно всё на якоре стоит, – так на кой чёрт его нужно?

Семиков. Да, это верно!

Китаев. Или пошлют человека в болото – плавай! А – куда по болоту поплывёшь? Вот, примерно, я…

Людмила. Китаев, ну-ка поди сюда, помоги.

[Китаев уходит.]

(Семиков вынул книжку из кармана, читает, шевелит губами.)

[Входит Миша.]

Миша. Ты чего тут делаешь?

Семиков. В шахматы играл.

Миша. Спевка – здесь, в семь?

Семиков. Да.

Миша. Арсеньеву – не видал?

Семиков. Была, занавес чинить ушла.

Миша. Стихи читать будешь?

Семиков. Могу.

Миша. Старые?

(Людмила в дверях.)

Семиков. Нет, вчера написал:

 
Года за годами бегут,
А людям жить всё трудней,
И я понять не могу
Бешеный бег наших дней.
Куда они мчатся, куда?
 

Миша. Ну, ты это брось! Кому интересно, чего ты не понимаешь?

Людмила. Как это, Ванечка, в башке у тебя заводятся такие скушные слова? Пахинида какая-то…

Семиков. Говорят – «панихида», а не «пахинида».

Людмила. Ну – ладно, сойдёт и пахинида! Сбегай-ко в клуб, там, наверное, дядя, скажи – обед давно готов. И Арсеньеву зови, если она там… (Семиков обижен, уходит. Людмила садится на стул.) Знаешь, как Саша Осипов прозвал его? Стихокрад; он, говорит, чужие стихи ворует, жуёт их и отрыгает жвачку, как телёнок. Ой, Мишка, надоело мне хозяйничать! Учиться хочу, а – как быть? Уговариваю дядю – женился бы! А я – в Москву, учиться! Ежели здесь останусь – замуж выскочу, как из окна в крапиву.

Миша (солидно). Замуж тебе – рано!

Людмила. Много ты понимаешь в этом! Не бойся, за тебя не пойду.

Миша. Да я бы и не взял эдакую…

Людмила. Ох, ты… барашек! Нет, серьёзно, Мишка, ты – умный, ты послушай: дядю оставить на чужого человека – тоже не годится, работает он, как пятеро хороших, пить-есть ему – некогда, обшить, обмыть его – некому, о себе подумать – не умеет.

Миша. Ты с Арсеньевой посоветуйся…

Людмила. Советовалась. Она решает просто – учиться! А мне дядю-то жалко, он меня на ноги поставил. Начала от скуки цветы сажать. Ну, – люди из сил выбиваются, а я – цветочки поливаю. Стыдно.

Миша. Да уж… Смешновато.

Людмила. Костю Осипова не видал?

Миша. Нет. Не понимаю, где он увяз? Третьего дня пошёл в Селище, в сельсовет…

[Арсеньева входит.]

Арсеньева. А я вас ищу, Миша! Вот вам парусина, краска, кисти, лозунги ликбеза, идите-ка, намалюйте их поскорее, получше.

Миша. Дело знакомое. Людка, у тебя – можно?

Людмила. Иди, только не очень пачкай там.

Миша. Ладно. Буду – не очень.

Арсеньева. Почему у тебя мордочка скучная?

Людмила. Всё потому же…

Арсеньева. Слушай-ка, у Сомовых работает кухарка.

Людмила. Знаю, Фёкла, забавная старуха…

Арсеньева. Не нравится ей там. Вот, давай пристроим её к дяде. Человек она хороший, честный и неглупа.

Людмила. Поговорить бы с ней. Кто это?

(Крыжов идёт, осматриваясь.)

Людмила. Вам кого, дедушка?

Крыжов. Иван Терентьев здесь живёт?

Людмила. Здесь.

Крыжов. Ну вот, я к нему. Дочь, что ли?

Людмила. Племянница.

Крыжов. А это – жена?

Людмила. Нет ещё.

Крыжов. Невеста, значит.

Людмила. Тоже нет.

Арсеньева. Знакомая, в гости пришла.

Крыжов. Ну, это ваше дело! Умыться бы мне, девушка, да – испить водицы, а? Запылился старик.

Людмила. Идите сюда.

([Людмила и Крыжов уходят.] Арсеньева идёт в кегельбан, садится к столу, развязывает узел, в нём – потрёпанные флаги, щёлкает ножницами, начинает шить. Идут Дроздов, Терентьев.)

Дроздов (угрюмо). Есть песок в машине, есть!

Терентьев. Старые рабочие очень замечают это.

Дроздов. А откуда песок сыплется – непонятно.

Терентьев. Вот, сегодня должен бы старик один придти, могу сказать, – учитель мой…

Арсеньева. Он уже пришёл.

Терентьев. Ага, Катерина Ивановна! Рад.

Дроздов. Я тоже рад.

Терентьев. Он – в горницах, старик?

Арсеньева. Да.

[Терентьев уходит.]

Дроздов. Мы с вами, Катерина Ивановна, встречаемся всегда в хорошие дни.

Арсеньева. Это вы – о погоде?

Дроздов. О ней. Не помню, чтобы встречал вас в дождь, в пасмурный день!

Арсеньева. Редко встречаемся мы.

Дроздов. Значит – надобно встречаться чаще, – верно?

Арсеньева (смеясь). Ловкий вы…

Дроздов. Ничего, парнишка – не промах! И всегда, встречая вас, я чувствую…

Арсеньева. Зависимость погоды от моей личности, да?

Дроздов. Вот – именно! Благодарить вас хочется.

Арсеньева. Не беспокойтесь.

Дроздов. Даже – поцеловать готов.

Арсеньева. А я к этому не готова.

Дроздов. Приготовьтесь.

(На террасу вышел Терентьев с куском хлеба в руках, стоит, прислушивается, хмурясь, пятится в дверь.)

Арсеньева. Вам не кажется, что вы немножко нахал?

Дроздов. Нет, не кажется! Есть песенка:

 
Ты, говорит, нахал, говорит,
Каких, говорит, немало…
 

Арсеньева. Не продолжайте, дальше – неверно!

(Терентьев исчез.)

Дроздов.

 
Но, говорит, люблю, говорит,
Тебя, говорит, нахала…
 

Арсеньева. Борис Ефимович! Вы бы попробовали отнестись ко мне серьёзно, а?

Дроздов. Вы – обиделись?

Арсеньева. Попробуйте! Может быть, это будет более достойно и вас и меня.

Дроздов. Не сердитесь, не надо! Честное слово… у меня к вам – большая симпатия! Работница вы у нас – что надо! А если я шучу…

Арсеньева. Шутить надобно умеючи, не надоедая. Вы, кажется, у Яропегова шутить учитесь?

Дроздов. Почему – у Яропегова?

Арсеньева. Не идёт это к вам. Человек вы, я знаю, не плохой…

Дроздов (серьёзно). А – чем плох Яропегов?

(Идут Терентьев, Крыжов, за ними Людмила.)

Людмила. Товарищ дядя! Скажи толком – обедать-то будем?

Терентьев. Отстань! Мы с Борисом закусили, Крыжов – не хочет. Погоди, ещё двое придут…

Людмила. Что ж ты не сказал мне? Ведь не хватит.

Терентьев. Иди к чертям, Людмила! Борис…

Крыжов. Порядка-то у вас нет?

Терентьев. Ну-ко вот послушай, Борис… Давайте, на солнышко.

(Арсеньева собирает флаги, хочет уйти.)

Терентьев (сухо). Вы не мешаете нам.

Людмила (Арсеньевой). Давай помогу.

Крыжов (набивая трубку). История, братья-товарищи, такая: приехала к нам, на завод, компания, чтобы, значит, реконструировать, расширить и так и дальше. Завод действительно заслужил этого, ещё до революции износился, и подлечить его давно следовало; мы, старьё, три года этого, как милостыню, просили. Ну, началась работка! Двигается всё туда-сюда, не торопясь, того – нет, того – не хватает. Командовал старик, моих лет, а раньше – Богомолов приезжал, тоже старик.

Дроздов. Яков Антонов?

Крыжов. Кто это?

Дроздов. Богомолов-то?

Крыжов. Не знаю. Детали рассказывать – не буду, а прямо скажу: устроили так, что раньше болванка из кузницы ко мне шла четыре часа, а наладили дело – идёт семь часов. И так и дальше всё. У меня – записано. Я и говорю старикам: как будто чего-то неладно вышло, братья-товарищи? Видим, говорят, однако – может, так и надо.

(Китаев на террасе, мрачно жуёт что-то.)

Крыжов. Всё-таки решили поговорить с директором, он у нас – литейщик с Лысьвенского завода, партизан, красным командиром был, по армии скучает. «Вот, говорим, Демид, брат-товарищ, какие штуковины наблюдаются». – «Вы, говорит, старики, неправильно считаете, и вообще, говорит, специалист, как паук, своё дело знает». И так и дальше. Успокоил.

(Китаев ушёл, потом вынес бутылку пива, сел, пьёт. Постепенно начинает вслушиваться в рассказ, встаёт, подходит к скамье. Людмила шьёт, тихонько напевая, Арсеньева, не переставая шить, внимательно слушает.)

Крыжов. Успокоил, ну – не меня! Я, погодя немного, в завком. Там – тоже успокаивают. Ну, тут я поругался, эх, говорю, братья-товарищи, так вас и разэдак. Н-да. Погорячился. Какие, говорю, вы хозяева? И так и дальше. Вызывают в ГПУ, там у нас хороший парень сидит, однако и он тоже: «Ты, говорит, товарищ, разлад в работу вносишь!» А молодёжь начала и высмеивать меня. В стенгазету попал: склочник, бузотёр. Н-да. Только рабкор один, комсомолец Костюшка Вязлов, на моей стороне, ну – ему веры нет, он у меня на квартире живёт. Даже внука моя, тоже комсомолка, и та – против. Ну, ладно! Однако я всё считаю, записываю и вижу – нет, моя правда: нехорошо сделано! Стало так туго мне, что огорчился, выпивать начал. Девятнадцать лет сверлил, тридцать четыре на заводе, всё знаю лучше, чем дома у себя. Понял, что дело моё – плохо, пожалуй, и пить привыкну на старости лет. Ну и решил, скрепя сердце рассчитался и – в Москву! Вдруг тебя, Иван, вижу на станции. И вот я вам, братья-товарищи, прямо говорю: там дело нечисто, повреждённое дело! У меня кетрадка есть, в ней сосчитано всё, все часы, вся волокита…