Loe raamatut: «Моисей, кто ты?», lehekülg 3

На шестом месяце стало легче. Тошнота исчезла, а собственная неповоротливость, неуклюжесть только веселила девочку. Она жила в ожидании дня, когда разрешится от бремени, но на само это бремя отнюдь не жаловалась. Только радовалась.

Девочка считала так, как считали её прислужницы, те, кто рожали сами. Девять месяцев. Больше на десять-пятнадцать дней, меньше – но около девяти.

Я-то считал иначе. Я хотел быть с ней рядом, когда это случится. Да, я окружил её соглядатаями. И не только я.

Когда из её окружения была удалена старая Мандиса [7], я знал, кем и почему это сделано. Ибо Мандиса как-то сказала, обтирая госпожу после купания.

– У снохи моей, Набирай [8], вот такой же был живот. А она носила близнецов. Может и ты, госпожа, порадуешь приходом божественной пары?

Госпожа улыбнулась в ответ, не принимая смысла сказанного. Она была уверена в близости родственных связей, в том, что жрец Амона стоит на страже её судьбы.

А Мандиса через день исчезла. Хекет [9], та, что была соглядатаем жрецов Амона, утверждала, что та сказалась больной. Ушла в свое жилище за пределами города. Посланные за ней вернулись ни с чем. Небетах сказали, что она ушла в свой септ [10], по причине неизвестной, вроде бы узнала о болезни сына. Как будто так уходят от царственной госпожи…

На самом деле Мандису нашли с перерезанным горлом невдалеке от квартала города, где жила прислуга, где ютились рабы. Так поплатилась бедная женщина за свою прозорливость. Смерть её никого не насторожила, кому интересна одна из прислужниц одной из многочисленных жён фараона? Найдутся другие…

– Джехутимесу, я надеялся, что встану у самого истока этой истории. Что решу всё вовремя и навсегда к чести моей и нашего повелителя. Кто бы мог подумать, что всё сложится так, как сложилось… возможно, я был самонадеян. Но ведь и молод, Джехутимесу. И я уже говорил, не было у меня тысячелетнего опыта тех, кто всегда строил козни и всегда, с сотворения мира, держался у власти. Я обладал знанием, но не хитростью…

День твоего рождения, Мозе, ознаменовался большим праздником. Сын Атона, божественный фараон, после долгого перерыва, выходил к народу в окне явлений, затем лицезрел его народ в процессии, едущей к Храму Атона, и там, у жертвенника, Сын Солнца пел гимны Отцу. Ты понимаешь, Джехутимесу, что я не мог не быть там. И я был там, и большинство моих людей тоже там было.

Мне донесли с раннего утра, что начались у матери твоей боли, и отошли воды. Да, рано было ещё, не доносила женщина, но ведь это бывает, когда родится двойня. Я ждал этого; многие признаки указывали на то, что роды начнутся скоро. Но именно в тот день я не мог не быть там, где владыка служил Атону; и с ужасом в душе я выполнял свой долг, гадая, что может быть у её постели. Мужчины и женщины, певцы, наследники Джеди, [11] шимайю и акробаты окружали меня; церемония длилась, тянулась для меня как никогда. Твой божественный отец о том, что делается в загородном его дворце, долго не знал; лишь к вечеру к нему прорвался вестник Бакетатон, отправленный ею, через множество созданных ему препон, и то чудом. Прежде чем поставить солнце Кемет в известность о происходящем, следовало обрести известность самим. Что готовила нам Небетах, рождение ли двойни мальчиков, зеркально похожих, или, быть может, не похожих совершенно, или мальчика и девочки? Надо было знать, чтоб принимать решение. А у меня впереди была ещё и ночь таинств, и я должен был быть там, где я был – в моём Храме…

О том, что случилось у её изголовья в тот день, я знаю от своей осведомительницы. Только и она немногое знала, ничего такого, о чем нельзя было бы догадаться.

Когда стала корчиться Бакетатон в родовых муках, окружили её крыло дворца неведомые люди. Бритоголовые, одетые как воины, немногословные. И были у них приказы, подтверждающие право войти в это крыло дворца, и охранять госпожу. Приказы от самого Солнца Египта, и знали они условные слова, необходимые для стражи.

Они изгнали всех женщин, кроме двух.

Лягушка проклятая и моя осведомительница остались у ложа госпожи, кричащей так, будто разрывало её нечто изнутри, да так оно и было. Бедная девочка, она была мужественной, и очень надеялась на то, что сможет терпеть. Уверена была, что поведёт себя так, как подобает дочери фараона и жене фараона. Она просила передать мужу, что очень мучается, и одно его прикосновение может сделать чудо, подав ей мужества и ослабив боль. Но ей отвечали, что её божественный супруг в Храме Атона, и не имеет возможности прийти к ней, оставив народ…

Она вздохнула легче, когда к ней взошёл Верховный жрец Амона со своим врачевателем.

– Дядя, вот теперь уж все будет хорошо, – шептала она. – Почему нет сестёр моих со мною, я ведь послала за ними…

Недосуг ей было заметить, что жрец прикрывал лицо накидкой, как и его спутник, и лица их были недобрыми. Слишком она мучилась.

– Выпей это, – сказал ей жрец Амона. – Будет легче.

После того, как она, морщась, выпила содержимое чаши, уже через несколько мгновений ей стало легче. И, однако, родовая деятельность продолжалась.

– Видимо, это был настой Хат-Хор, той, что владычица Пунта [12]. Знаем и мы свойства этого напитка…

Мозе улыбнулся наставнику. Слова эти прозвучали здесь, в Храме Хат-Хор, и впрямь забавно.

Не знать тайны этой так называемой богини тем, кто раскинул сети храмов на многих землях и во многих странах, и впрямь смешно. Хат-Хор, «дом Гора», то есть великое небо. Как красиво сказано в древних преданиях: великая корова, породившая Солнце. Место, где обитает Атон-Ра, это небо. Посему в Храме Хат-Хор его дети, жрецы его, у себя дома…

Долго страдала Бакетатон. Так часто бывает у тех, кто рожает близнецов. Лишь к вечеру приблизилась она к тому, чтоб разрешиться от бремени.

Схватки у женщины учащались, короткие мгновения покоя, дарованные в промежутках между ними, ещё укорачивались. Начались потуги. Надо отдать должное врачевателю, которого привел с собою Верховный жрец. Он знал, что делает. Он учил её дышать правильно, вдохнуть вначале потуги, потом сохранить это дыхание, и тужиться, тужиться, направив всю свою силу туда, откуда рвется на свет дитя, призываемое Атоном… Потом выдохнуть медленно, длинно и спокойно, не резко, чтоб дитя не ударялось о кости таза женщины. Сколько препятствий преодолевает призываемый Атоном ребёнок, чтоб явиться на свет! Сколько мужества женщины, и сколько мужества не родившегося ещё дитяти в этом дивном явлении!

Бакетатон была выше всех похвал. Она старалась и помогала. Она трудилась изо всех сил, чтобы родить. И вскоре была награждена криком своего первого мальчика.

Откинувшись на подушки, она блаженствовала. Боль отпустила её, и резкие сокращения мышц тоже; после того, что она перенесла, эта передышка была минутой абсолютного счастья. Ей поднесли ребенка.

– Тут-анах-Йати, – говорила она. – Так назовёт его отец. Он говорил мне, что если родится мальчик, то он назовёт его живым подобием Атона. Не сердись, дядя, но посмотри, разве он не подобие солнца на земле? Какое живое у него личико; ножки и ручки какие маленькие. Как он хорош, мой мальчик, какой он славный! Мне всё равно, как назовет его отец; прости меня, дядя. Зато он унаследует Кемет!

Жрец Амона и его спутник были молчаливы.

– Но почему же сестры мои не со мною? И взял ли на себя кто-то труд известить моего мужа? Кроме меня самой? Где мои женщины? О, я не зовусь Нефертити, и в моей части дворца никогда не толпится много людей, я знаю. Но не сегодня, сегодня я победила, не правда ли, дядя? Сегодня есть с чем меня поздравить. Приведите меня в порядок, да позовите же всех моих прислужниц! Я хочу встретить мужа совсем другой, не такой, как была в эти дни. Он будет гордиться мной…

Видимо, это было справедливым требованием. И требование это удовлетворили. Только предварительно Бакетатон дали выпить ещё какого-то зелья. Осведомительница Мери-Ра отметила, что после приёма зелья некоторое время роженица плохо чувствовала нижнюю часть тела, которая словно онемело и перестало ей подчиняться.

Эхнатон не выглядел счастливым у ложа той, которая принесла ему долгожданную удачу. Скорее ошеломленным, потрясенным и… озабоченным. Он поблагодарил жену, коснулся ребёнка несмелой рукой. Была в этом движении некоторая тревога. Словно фараон пытался справиться с обрушившейся на него ответственностью, непомерной заботой.

С поздравлениями, с ласками обступили сестру Сатамон, Исида и Хенуттанеб. Сколько было в этих поздравлениях истинной радости, кто знает? Каждая из них хотела бы, верно, быть на этом месте и этом ложе…

Но их, как и фараона (а последний, меж тем, прервал своё участие в церемонии, и, как казалось, весьма охотно, ради того, чтоб приветствовать мать собственного сына) почти бесцеремонно выпроводили вон. Под предлогом слабости женщины и тех таинств, что должны были свершиться здесь для очищения матери и ребёнка и принесения благодарственных молитв…

Глава 5. Рождения Мозе

Бедная Бакетатон! Действие зелья, которым её опоили, скоро прошло.

Когда новая боль полоснула её, ещё только слегка, чуть-чуть, она лишь сморщила лоб недоумённо. Но вот ещё, и еще…

– Дядя! Что это? – спросила она, когда вновь содрогания мышц таза лишили её и покоя, и ощущения телесного блаженства.

Поспешил с объяснениями врачеватель. Дескать, место отходит, к которому малыш был прикреплён в утробе, это правильно.

– Я бы сказала, что всё сначала началось, – недоумённо повторяла она. – Все с начала самого, а я так устала…

Но ей пришлось ещё потрудиться, прежде чем она услышала снова крик…

Несмотря на свою усталость, она его расслышала.

– Дядя, – сказала она, едва дыша, замолкая через слово, – дядя, ты знал…

И впервые в глазах её отразились недоверие, а за нею испуг.

Жрец накинул на голову покрывало. И кликнул в приоткрытую дверь своих бритоголовых.

Они вошли, как входит судьба в жизнь каждого отдельного человека: бесцеремонно, не соблюдая приличий, не спрашивая ни о чём.

Моя осведомительница уже ощущала несуществующий меч над головой все последние часы, теперь же он был занесён.

– Выпей, девочка моя то, что дают. И ничего не бойся, – сказал Бакетатон жрец. – Всё хорошо. А будет ещё лучше.

Она не могла кричать, не было сил.

Ей влили нечто в рот, несмотря на сопротивление.

Потом руки Аанена опустились на голову женщины в области темени.

– Время, которое ты посвящаешь себе, – стал говорить он, медленно, растягивая слова, и как-то тихо, без нажима, словно сам себе под нос, – бесценно, моя девочка, и это самая большая роскошь в нашем суетном мире. Сейчас ты отвлечёшься ото всего, пока мои руки дарят тебе тепло и спокойствие, чтобы побыть с собой наедине. Дыши спокойно, Небетах, дыши размеренно, и чувствуй спокойствие, испытывай его, только для себя, для себя самой. Ты видишь, ты чувствуешь, ты понимаешь, что с каждым выдохом уходят страх и напряжение, они мягко покидают твоё тело. Есть внешний мир, он и впрямь есть, ты вернёшься в него когда-нибудь, но не сейчас. Здесь и сейчас всё сузилось до твоего тела, тебе ничего не нужно делать, не о чем беспокоиться. Ты цепенеешь, ты тихо следуешь вслед за покоем, погружаешься в себя. Ты в покое, ты спишь, Небетах. Когда ты проснёшься, ты будешь помнить лишь об одном своём мальчике, и будешь совершенно, абсолютно счастлива, прижимая его к груди. Ничего иного нет, и не было, Небетах. Пустое все твои страхи, моя девочка…

– Я понимаю, – сказал Мозе. – Искусство Имхотепа [1]. Это не ново. Только твой жрец Амона делает это иначе. В Иуну его научили бы делать это без разговоров и накладывания рук.

Мери-Ра улыбнулся в знак согласия. Добавил:

– И, однако, мой сау [2], сидящий в засаде, с трудом справился со сном. Как он рассказывал, пребольно укусил себя за подушечку мизинца, это помогло. Лягушку выпустили в дверь. А моей осведомительнице протянули чашу с ядом. Не колеблясь ни минуты, она его выпила. Меч был бы хуже, она это знала. Потому после она не могла рассказать, что дальше было. Лишь до этого мгновения.

Тот, кто, рискуя своей жизнью, наблюдал всё это из потайной комнаты, смотритель из Храма Владычицы Иунет-та-Нечерет [3], видел следующее.

Мою осведомительницу уволокли куда-то через боковую дверь.

Всё было очищено и отмыто, Бакетатон уложили на ложе так, чтоб было видно: она, выполнив свой долг, спит, и вокруг неё разлит покой. Мальчик возле неё, её радость и гордость. Бакетатон переодели, мальчика запеленали. Второго уже унесли под складками одежд бритоголовые.

Лишь после этого вошли в покои роженицы её женщины, возглавляемые Лягушкой.

Бакетатон спала, мальчик тоже. Они вызывали умиление: она своей бледностью, выражением умиротворения на лице. Он – и вовсе отражением небесного покоя на личике. Он не был ещё с нами, здесь. Где-там витала его Ка, и ещё не брала его за руку…

– Подожди, вдруг перебил Мозе жреца, ведущего неторопливый рассказ. – Поскольку твоя осведомительница рассказывала что-то в последующем, значит, осталась жива. Разреши недоумение моё: как?

– Ты огорчаешь меня, Мозе. Женщина и я ожидали чего-то в этом роде. Я воспитал в ней переносимость к ядам. И ты знаешь, как, каким способом. Справедливости ради, надо сказать, что она находилась между жизнью и смертью несколько дней. А ведь как только её оставили, уверенные в том, что она отходит, где-то за городом, снова в квартале рабов, она тут же извергла из себя то, что пила. Доползла до ближайшего дома, и сумела умолить о том, чтоб известили меня. Её вид и речь пробудили в людях доверие. И сострадание. Впрочем, она сумела заплатить за себя. Ты знаешь, Мозе, она всё время проваливалась в сон, была крайне слаба, даже говорить не могла. Нечто подобное творилось и с твоей матерью…

– Ты ничего не сделал, чтоб помочь? Ведь была возможность рассказать отцу…

– Кое-что я всё-таки сделал, – отвечал с упрёком жрец. – Но она была матерью, только что родившей на свет двух малышей, а не крепкой женщиной лет тридцати, из тех, что не смутишь ничем. Она была слаба и истощена крайне беременностью; и моя помощь подоспела поздно. Что же касается владыки, то что, что я должен был сказать ему?

Жрец пришёл в крайнее возбуждение. Совесть его не дремала; глядя на него сейчас, Мозе осознал это с ясностью.

– С самого начала я знал, что будут мальчики-близнецы. С самого начала знал, что вокруг женщины и её детей затевается нечто ужасное. С самонадеянностью, достойной осуждения, но объяснимой молодостью моей, да и быстрым успехом жизненным, я решил, что справлюсь сам. Но я не справился. Бакетатон сказать ничего не могла. Один из близнецов был похищен. Второй словно отказывался жить: мальчик был крайне слаб, едва, чуть ли не с отвращением, пил молоко кормилицы, болел. И если не было в этом моей прямой вины, то ответственность я нес, и какую! Я промолчал, Мозе. Я взялся лечить мальчика, и выхаживать мать, и я делал это хорошо. За мной была вся животворная сила Атона, все его люди и возможности этих людей. Мои поднадзорные выжили. Ты знаешь, Бакетатон даже вспомнила нечто. Несколько дней после своего пробуждения она спрашивала: «А где второй? Мой второй сын, где он?»…Потом недоумение людское и странные взгляды убедили её в том, что всё было лишь сном, лишь следствием родильной горячки. И всё же она вглядывалась временами в лица людей, и в глазах её был вопрос: «А где?»…

И снова легло между двумя молчание, тягостное и неумолимое.

Нарушил его не Мозе. Боль его истерзала. Он не мог бы говорить, если б и захотел.

– И потом, я надеялся оправдаться. Я знал, что могу найти второго близнеца. Я и хотел найти его. И мог. Тот, кто сидел в потайной комнате, привел бы меня к нему. Чтоб оправдаться, мне нужно было нечто большее, чем слова. Ты, Мозе, мог спасти меня перед лицом твоего отца, приведи я тебя под его кров обратно. Правда, я не знал, как смогу сказать… объяснить ему то, что случилось. Мне не было оправдания, по крайней мере, я не находил его. Но я откладывал эти мысли на потом. Я тешил себя надеждой найти выход, но после, потом, когда найду тебя. Ты был мне светом, во тьме, меня окружавшей…

Мери-Ра рассказал, что когда брат-близнец Мозе выжил, а несчастная юная мать надлежащим образом восстановила свои силы, он смог заняться поиском похищенного ребенка.

Следы привели в место совсем неожиданное.

Квартал рабов. Амрам и Иеховеда, рабы, пара из хаабиру. Тихие люди, земледельцы, у которых есть сын, Аарон, и мать кормит его грудью, вот уж девять месяцев. Ей дали денег, она приняла ребёнка, не задавая лишних вопросов, не озаботившись ими. Где один, там и два дитяти. Молоко в груди собирается, не требуя особых хлопот, а заботы о детях… она свела их к такому малому объёму, что говорить не о чем. Помощь мужу на земле отнимала слишком много времени и сил. Наличие ребенка освободить женщину от рабского труда не может.

– Она была мне хорошей матерью, – возразил Мозе. – Простой, да, никак не скажешь, что была учёной. Но была добра, говорила со мной, и ласкала, наравне с Аароном, пыталась чему-то учить. И очень мной гордилась мной, когда стало чем гордиться. У неё всегда было чисто, и нас она держала в чистоте. И она говорила мне о единственности бога, она первая.

– Я знаю, отвечал ему Мери-Ра. – Но всё это было потом. А тогда, когда тебя отдали в их руки, она была замученной. Жили в нищете и были обижаемы; ей было не до вас. Когда так живут, дети только обуза. Её не обвинишь; трудно быть человеком, когда голоден, и вечно устал. К тебе, пожалуй, она относилась даже лучше, чем к своему ребёнку: за тебя платили…

Мери-Ра счёл нужным объяснить, чем руководствовался жреческий клан Амона.

В среде рабов, тем более земледельцев, нет тех, кто мог бы видеть лицо будущего наследника власти в Египте. Никому не интересен, с другой стороны, чумазый мальчишка, ребёнок презираемых. Сходство ребятишек, чья судьба так различна, не будет замечена никем. Наверно, это было бы не навсегда, стоило ли похищать ребёнка, чтоб оставить его на задворках судьбы, у Амрама и Иеховеды на задворках их убогого двора. Но вот сейчас, в сию минуту, пока ребёнок нуждался в кормилице, безгласной и не слишком умной, и пока возникнет уверенность в безнаказанности, сейчас это было решением. А главное: в Ахетатон хаабиру прибыли только что, никто их не знал, по сути, и детей их тоже. Сколько их было у Иеховеды? Два? Ну два так два, кому это интересно, сколько раз рожала презренная рабыня…

– Вот как, – сказал Мозе, не Джехутимесу, с горечью… Нет, конечно, учёной она не была. Но в ней была мудрость, жрец, вековая доброта и мудрость, да… женщины, которая знает труд…

Мери-Ра не стал спорить. Годы, состарившие жреца, добавили и ему мудрости тоже. И он смолчал по этому поводу, хотя мог бы что-то сказать.

– Знаешь, я гордился тобой тоже. Не меньше, чем Иеховеда.

Мозе взглянул на него недоверчиво.

– Мало того, что ты был в сердце моём надеждой. На то, что оправдаю себя сам, что принесу ещё наследника Кемет и славу Атону-избавителю. Но ты поражал меня своей волей к жизни. Твой брат-близнец отказывался брать грудь; его нёбо, не сросшееся, как и у тебя, доставляло ему неудобства, он поперхивался, плакал, и я был вынужден придумывать способы кормления слабеющего ребёнка. Он требовал непрестанной заботы и ухода. Ты же молчаливо лежал в убогом домишке, не плача и не требуя ничего, мокрый и грязный. Иеховеда, вернувшись с полей, прикладывала тебя к груди; ты хватал её так, словно понимал, что это один-единственный способ выжить. Ты был улыбчив, как мне говорили, Тут-Анах-Йати плаксив! Я видел в этом волю Атона. Я видел в этом своё спасение. Ты мог ждать меня, и ты меня дождался…

Мери-Ра рассказал дальше, как готовился к похищению маленького Джехутимесу. Нужны были люди, чьи лица не примелькались в Ахет-Атоне, которых никто не знал. Жрец догадывался, что за домом следят. Йеховеда оставляла детей одних в незапертом доме. Кому они были нужны, её ребятишки?

И, однако, были нужны! Несколько раз видели с окружавших крыш, как проникали в дом бритоголовые Амона. Если бы за ребёнка пришлось сражаться и погибать, Мери-Ра предпочёл бы, чтоб не были опознаны люди. За ними послали в отдалённые храмы Хат-Хор…

Ранним утром, ещё затемно, через несколько мгновений после того, как ушли Иеховеда и Амрам, скользнули в дом двое, и, найдя нужного им ребёнка по расщелине во рту (младенец тут же обхватил палец деснами, чтоб пососать, и это рассмешило похитителя), вынесли его в корзине. Быстро прошли по кварталу, который просыпался к работе, ненавидимой, но непременной для его жителей. За пределами рабского жилья присоединилась к ним ещё группа защитников, и двинулись они к загородному дворцу владыки. Почти у самого дворца вышли им навстречу бритоголовые. Завязалась битва.

Судьба Мозе не отличалась простотой с самого начала. И этот момент не стал исключением. В тишине утра, вблизи дворца, где жизнь ещё не начиналась, где все ещё спали, быстрая, но жестокая схватка завершилась смертью не менее двадцати человек с обеих сторон.

Последний из защитников маленького Мозе, не принимавший участия в битве, добежал с корзиной в руке до дворца, проник сквозь ограду в известном ему месте. Тенью скользил за ним преследователь, раненый и слабеющий, но неукротимый. Кровь сочилась у него откуда-то справа, из области подреберья. Зажимая рану, он бежал за спасителем Мозе, и настиг его у того самого места, где воды Нила отводились в канал, огибающий затем дворец, дающий исток многочисленным рукавам, идущим через сад. Он успел пронзить своим мечом того, кто нес корзину с ребёнком, но упал и сам, истекая кровью.

Не было в тот день и час владыки во дворце, потому и не очень добросовестно охраняли его. Проспала битву за воротами и в саду охрана.

Дочь фараона, Мери-та-Атон, жила во дворце в это время. Девочка подросла, стала девушкой; многие отмечали её красоту, унаследованную от матери, говорили и об уме, о добром её сердце. Причиной её жизни в отдалении от матери и сестёр стало именно взросление. Владыка Кемет, Верхней и Нижней ее земель, не имел главной жены. Нефертити перестала ею быть, Кийя или Бакетатон ею не стали.

Но продолжаться так долго не могло. Мери-та-Атон, дочь фараона, была подходящей супругой повелителю, и должна была ею стать. Таков закон Кемет. И, кажется, повелитель начал склоняться к тому, чтоб следовать ему. Была ли Мери-та-Атон, юная девушка, похожа на Нефертити, какою он помнил любимую жену? Увы, да.

Годы не могли вовсе убить красоту Нефертити, но лишили женщину прелести юности. Не было уж тонких гибких рук, и по утрам с досадой отмечала она мешки под глазами, и кожа запястий выдавала ненавистные кольца-морщины. Улыбка её уж не была такой открытой; да она и боялась теперь улыбаться, боялась того, что побегут от открытой улыбки морщинки-лучики от глаз, ото рта…

Не то Мери-Та-Атон. Кровь приливала к губам и щекам девушки, и кожа её была нежной, и дыхание ароматным. И отец должен был стать её супругом и повелителем, таков закон Египта!

Мери-Ра был при Мери-та-Атон, и он учил её гимнам, которые станет она возносить Атону вместе со своим супругом-повелителем; и слушал её пение под звуки систра, и руководил ею каждый день. До дня, когда владыка, быть может, возьмёт её в жёны, времени было ещё довольно. Оно исчислялось и годом, и двумя, и тремя. А пока жрец воспитывал её – так, как следовало воспитывать будущую подругу владыки.

Но не мог быть с ней рядом всегда и повсюду.

Не мог он присутствовать при утреннем купании дочери фараона. И не присутствовал. Женщины были с ней, те, что разминали ей плечи, обтирали её после купания, меняли одежду.

Природная скромность девушки повелевала ей купаться вдали от чужих глаз. Она любила заросли камыша на канале.

Утром того дня, когда судьба Мозе сделала свой сумасшедший скачок, Мери-та-Атон купалась в любимой заводи.

К её ногам, к её чудным изящным стопам, принесла вода корзину. Хорошо просмоленную, добротную корзину.

Рыбы не было в ней, не было даров и фруктов. Но крепенький малыш нескольких месяцев отроду лежал в ней, посасывая свой палец.

Она остановила корзину, не веря глазам, стала осматривать ребёнка. Он был похож, очень похож на её маленького брата, нынешнего наследника престола. Только крепыш, ручки с ножками заполнены, круглые, и он такой спокойный…

И тут свершилось чудо: молчун Мозе, тихий, спокойный ребёнок, вечно улыбающийся, невозмутимый, вдруг выбросил палец изо рта, и заорал. Он не просто плакал, он заливался криком, от которого звенело в ушах..

Дочь фараона вняла его призыву и, взяв малыша на руки, нежно прижала к груди…

Мозе вернулся домой!