Да здравствует Жизнь!

Роман основан на реальных событиях, свидетелем, а иногда и участником которых, был сам автор. Однако любые совпадения описанных в данном произведении персонажей, имён и фамилий, событий и мест – случайны.

Цитата, предваряющая роман – авторская.

Редактор Б. Майоров

Иллюстратор М. Мовина-Майорова

Благодарности:

Идея оформления обложки принадлежит автору – Марите Мовиной-Майоровой.

© Марита Мовина-Майорова, 2022

© М. Мовина-Майорова, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-4493-5281-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

***

Всякий человек носит в себе семя своей судьбы. И как всякий землепашец, кинувший семя в землю, стремится не дать этому семени погибнуть, так и человек стремится взрастить своё семя в себе… Однако землепашец знает, что за семя он лелеет, а человеку не дано этого знать. Но он никогда не даст этому семени погибнуть…

ДОРОГИМ МОЕМУ СЕРДЦУ РОВЕСНИКАМ,

ОДНОКЛАССНИКАМ И ОДНОКЛАССНИЦАМ

ПОСВЯЩАЮ Я ЭТУ КНИГУ.

ЧАСТЬ I. Она

Глава первая
Встреча.

«Должна успеть!» – молнией пронеслось в голове, и она, зажав в ладошке билет, бросилась к электричке, не обратив никакого внимания на оклик кассирши:

– Девушка, сдачу забыли!

…Последние пассажиры лениво вползали внутрь – жара стояла такая, что лучше бы, наверно, сидеть дома. Но было воскресенье. Дома сидеть никому не хотелось. И ей – тоже.

Она едва успела заскочить в тамбур.

– Двери закрываются. Следующая остановка… – Дальше в динамике заскрипело и затрещало.

Девушка облегчённо выдохнула – фу-у-у.

Двери захлопнулись, а она осталась стоять у окна в тамбуре, где после того, как двери открылись и закрылись, ещё сохранялась доля свежести. Хотя и горячей.

Электричка между тем набирала ход, и тоненько посвистывая извещала, тем самым, всех вокруг, что продолжает свой путь по назначению.

Девушка, а – скорее девчушка, с огромными круглыми дымчато-голубыми очками вместо ободка на волосах, с синей сумочкой через плечо и с заправленной в бледно-голубые брючки белой шифоновой кофточкой, подчёркивающей тоненькую талию, прислонилась плечом к оконному стеклу, провожая взглядом хозяйственные постройки станции.

…За окном замелькали картины удушливого лета – высохшая бледно-жёлтая осока (болото местами подходило к самому полотну железной дороги), и корявые убогие деревца почти без листвы.

Девчушка вздохнула: «И здесь грустно», – и невесёлые мысли последних дней снова вернулись. Собственно, по причине наличия этих мыслей, она и поехала в такую жару в Пушкин – уж лучше лежать на берегу Колонички – небольшого пруда, что почти рядом со станцией – и охлаждать своё изнемогающее от жары тело, периодически погружая его в воду пруда, чем сидеть в душной комнате и бесконечно нанизывать тоскливые мысли на прозрачные ниточки своих чувств.

Она не заметила, как уткнувшись лбом в стекло, бездумно начала на его поверхности выводить пальцем какие-то каракули.

«…Что же это такое со мной происходит, – как-то отстранённо и словно не о себе, думает она. – Радоваться надо. Ведь всё прекрасно. Сессию сдала. Каникулы. Тётка во мне души не чает. В секретари комсомола на факультете зовут… а я всё о нём и о нём… Девчонки, вон, с ребятами все. Татьяна замуж выходит в августе. А мне никто не нужен… Но почему он не приехал ни разу? Не пишет? Ведь целый год прошёл. …И почему он один для меня свет в окошке?.. Дура! вот встречу кого-нибудь…»

Под кофточкой вздыхает небольшая грудь, упруго подрагивая в такт стуку колес электрички.

Чуть поднимаются и опускаются плечи. Ремешок сумочки скользит вниз.

В тамбуре пахнет пылью и ещё чем-то железно-горячим.

Боже, как жарко…

…Неожиданно позади неё с грохотом открылась и закрылась тамбурная дверь. Из просвета между вагонами в тамбур дохнул горячий мазутный жар. Она вздрогнула и приготовилась, что так же громыхнёт тамбурная дверь в следующий вагон. Но было тихо. Только стучала колёсами электричка по рельсам – тук-тук, тук-тук. И…

Кто-то стоял у неё за спиной…

Она неохотно оторвала лоб от прохладного стекла и оглянулась.

Парень. Очень симпатичный. Он стоит близко, почти вплотную, и смотрит на неё, улыбаясь одними глазами.

Глаза ярко-синие, в обрамлении тёмных-тёмных пушистых ресниц. И брови у него тёмные-тёмные и широкие, сросшиеся на переносице. Короткая стрижка, и никаких-таких модных сейчас бакенбард.

Повеяло от него почему-то прохладой.

И пахнет очень по-мужски…

– Вот это да! – сказал он весело.

Она тут же внутренне собралась и ответила жёстко:

– Проходи дальше.

– Ну уж нет! – засмеялся парень.

Смеялся он легко и широко, в глазах играло лукавство – почти насмешка – и руки он поднял как будто сдаваясь.

– Теперь уж я точно никуда дальше не пойду – останусь с тобой – на веки! Пойдёшь за меня замуж?

Она опешила и приоткрыла рот.

– …ты что, не в себе? Или заняться больше нечем?

– Нечем, нечем, – ещё веселее засмеялся он, энергично двигая головой из стороны в сторону. – Всё сделано. Училище закончил, распределение получил. Отпуск догуливаю, скоро в часть ехать. Теперь вот жену себе ищу. Кажется, нашёл, – и он снова заулыбался только одними глазами.

Ей очень захотелось до него дотронуться, даже ладонью по щеке провести.

«Господи, я, что ли, не в себе уже? Это что такое! А ну, стоять!»

Парень же, словно уловил её движение. Протянул к ней руку и прикоснулся ко лбу.

Она не уклонилась.

– Убери морщинки.

И принялся разглаживать какие-то мистические морщинки у неё на лбу.

– Куда едешь? В Пушкин? Я тоже.

…Потом был Пушкин, бесконечное движение по парку, свежая прохлада в тени деревьев, тёплая вода в пруду, запах пыли на дорожках и хвои между овражками, какие-то бессмысленные разговоры, заледеневшее мороженое и смех, смех, смех…

…Полутёмный подъезд и тусклая лампочка… запах немытой лестницы и бродячих кошек… она прижата спиной к стене и через тонкую ткань кофточки чувствует все её ухабы.

Его губы, кажется, втягивают её в какую-то бездонную, тёмную, но такую сладкую дыру, в которую она и сама очень хочет втянуться.

Её губы устали, опухли и горят, но он не даёт им передохнуть – она и представить себе не могла, что так долго сможет не дышать…

Пахнет от него свежей, тёплой пылью, политой грибным дождичком. И это до умопомрачения конфликтует с запахом немытой парадной.

А его руки легко гладят её лицо, плечи, обнимают за талию, прижимают к себе, и она ощущает всем своим существом, что он нежен, заботлив… только губы впиваются грубо и ненасытно.

«Ему можно верить», – чиркает мысль. И это последнее, что сможет потом она вспомнить.

У неё кружится голова…

Внезапно она очнулась – кофточка расстёгнута, его губы бродят по её обнажённой груди, а руки настойчиво пытаются снять с неё трусики.

«Я не справлюсь с ним, – как-то вяло, совсем даже не испугавшись, услышала она свою мысль, – бесполезно. И кричать бесполезно – никто и не дёрнется».

Давно была глубокая ночь.

…А его руки всё тянули трусики вниз. Он дышал прерывисто и не отпускал её грудь.

«Присосался как пиявка, – так же вяло и совсем уже безразлично подумала она. – Ну и пусть…»

– Ты что, мёртвая? – вдруг дошёл до её сознания его натужный шёпот.

По-видимому, он не первый раз задавал ей этот вопрос. Парень смотрел на неё и больно шарил в трусиках пальцами.

«Да, я умерла…» – прозрачно подумала она.

И опухшими, горевшими от его сладких поцелуев губами еле прошептала:

– Мне всё равно.

Парень ещё прижимал её к стене и продолжал перебирать пальцами там, внизу, но как-то уже неуверенно.

И вдруг выдернул руку и зло прошипел:

– Ну и чёрт с тобой!

Потом упавшим, тоскливым голосом, добавил:

– А ведь нам так хорошо могло бы быть…

Повернулся, и качнувшись как пьяный, вышел из парадной.

Стукнула входная дверь.

…Она медленно сползла спиной по колючей от потрескавшейся краски стене и жёстко шлёпнулась попой на холодный, цементный пол. Этот пол привёл её к настоящему. Появилось смутное понимание присутствия окружающего её пространства. Снова завоняло кошками и немытым полом. Замызганная лампочка, казалось, ехидно подмигивала ей. …И полумрак постепенно стал проясняться.

«Что обо мне подумает тетя Шура?» – в ужасе подумала она. Это была первая живая эмоция и мысль.

И вслед за ней – другая: «Нет, не умерла я».

И внезапно она снова ощутила его нервные, жадные, шевелящиеся и больно давящие пальцы у себя в трусиках.

Ей стало жарко, жалко себя и одиноко…

Ну зачем всё закончилось?!

«…Господи! Уже ведь ночь! Тёте Шуре рано утром на смену. Хорошо, что ключи мне запасные отдала».

Она торопливо, в лихорадочно-радостном возбуждении (и откуда оно, и почему?) почти бегом, поднялась к себе на этаж и на ощупь, ключом, открыла дверь. Было темно, тихо. И пахло блинчиками.

«Тётя Шура ждала меня», – без сожаления подумалось ей. Она тихохонько прокралась на кухню и щелкнула выключателем небольшого бра на стене. Да, блинчики, накрытые салфеткой, на столе. И стакан молока.

Накинулась на эти блины, проглатывая и давясь, и снова проглатывая и давясь. Жадно поедала их, пока вся тарелка не опустела.

– Ух! – выдохнула. Легонько, кончиками пальцев, потрогала все еще горевшие губы и улыбнулась загадочно самой себе. Плавно потянулась, с удовольствием изгибаясь всем телом и ощущая это своё тело совсем другим. Каждая косточка, каждая мышца его дрожали, рождая тонко-щекотную вибрацию где-то глубоко-глубоко внутри, и плотно-плотно – внизу живота.

Подумала возбуждённо: «Как интересно», – и хлебнула молока.

«Всё. Спать!»

***

…Она мгновенно проснулась, как от резкого тычка в спину.

В комнате стояла прозрачная утренняя тишина.

Лоб упирался в ворсистую спинку дивана, о щеку ласково тёрлась белая наволочка подушки, а внизу живота опять что-то плотно-плотно задрожало и сжалось. Сердце удушливо заколотилось в горле – в комнате кто-то был.

Спиной, и как-то ещё – по-звериному – она ощутила чужое присутствие, хотя по-прежнему было очень тихо.

Ей стало так страшно! До жути. Тело облило холодным потом… она боялась открыть глаза. Мурашки пробежали по лопаткам, по ногам. Судорога скрутила пальцы ног.

«Спокойно! Никого здесь не может быть. Седьмой этаж. И тётя Шура, конечно, захлопнула дверь».

И всё-таки, всё-таки, в комнате, прямо у неё за спиной, кто-то был… И с внезапно нахлынувшим отчаянием она вдруг осознала, что если сей же час не заставит себя обернуться, то потеряет сознание!

В ушах зашумело…

Она резко повернула голову – прямо у неё за спиной, близко-близко, на стуле, склонив набок голову и улыбаясь ярко-синими глазами, сидел вчерашний парень…

Глава вторая
Предложение и Отказ.

Оцепенение длилось секунду – и она с возмущением отчеканила:

– Ты как попал сюда?!

Не было больше ни страха, ни шума в ушах, ни скованности в теле – только возмущение, клокотавшее в самом горле и душившее её.

– Мне соседка ваша открыла, – просто и легко ответил он. – Я сказал, что ты меня ждёшь, она и впустила.

«Господи, да что же это такое? – совсем как-то вдруг безнадёжно подумала она, и ей захотелось плакать. – Да что же это такое?..»

А парень продолжал смотреть на неё, слегка улыбаясь как давнишней знакомой, и ничуть даже не смущаясь.

Внезапно до неё дошло, что она сидит перед ним в одной тоненькой ночной рубашке, практически без одеяла, которое откинула в порыве возмущения, собираясь встать.

– Выйди! – вновь обретя себя, скомандовала она. – На кухню выйди. Мне надо одеться.

Но парень продолжал смотреть на неё. И улыбался.

Ей стало не по себе. Как и накануне днём, в электричке, внутри родилось движение навстречу ему. И так же, как и накануне, он словно почуял это её движение. В его глазах вспыхнул огонёк, и он, протянув руку, провёл ладонью по её лбу.

– Убери морщинки.

И, не отнимая ладони, начал медленно приближать к ней своё лицо, одновременно наклоняясь всё ближе и ближе, глядя ей в глаза.

Она не смогла отвести взгляд от его глаз, и почувствовала, как вся её решимость и возмущение быстро улетучиваются.

А его глаза были уже совсем близко, и на своём лице она ощутила его дыхание.

Он поцеловал её в губы. Едва прикоснувшись. И снова поцеловал и не оторвал губ.

«Что он делает?» – только и успела мелькнуть мысль.

Сопротивляться она не хотела.

Странные мурашки, как от озноба, облепили кожу. Снова, как накануне вечером, внизу живота схватило, и она почувствовала, как покорно ложится на спину, и сама начинает задирать подол ночной рубашки. Ей совсем не было стыдно!

Парень вдруг отстранился и теперь только смотрел на её движения.

Он уже не улыбался.

– Что ты делаешь? – с хрипотцой в голосе наконец тихо произнёс он. – Ты уверена, что хочешь этого?

Вместо ответа она, не отводя взгляда, взяла его руку и положила себе на обнажённый низ живота. И развела ноги.

Он убрал свою руку. Опустил подол её рубашки. И встал.

– Нет.

Она растерянно смотрела на него.

– Почему нет? Ты же сам вчера хотел?..

– Оденься. Я выйду на кухню.

И он вышел.

А она продолжала лежать с колотящимся сердцем и ноющим внизу животом…

Внезапно её охватил озноб, её передёрнуло всю, и она до подбородка натянула на себя одеяло.

«Вот дура! Что со мной происходит? Как стыдно! Но ведь он хотел… Зачем целовал?»

Мысли метались в разгорячённом разуме, и ни один ответ, приходивший ей сейчас в голову, ни о себе, ни о своих чувствах и своём поведении, ни об этом парне, имени которого она до сих пор не знала, и которому мгновение назад готова была отдаться, как пропащая шлюха, – ни один ответ не выглядел логичным и разумным.

Так она лежала, постепенно приходя в себя. Ей стало жарко, и она снова отбросила одеяло… Внезапно обожгла мысль:

«Господи! Что я лежу? Ведь он там, на кухне, ждёт меня! Только бы соседка не вышла!»

Быстро схватила халат, засунула ноги в трёпанные-перетрёпанные тапочки, махнула по коротким каштановым волосам расчёской, даже не глядя в зеркало, и… потихоньку, едва сдерживая дрожь во всём теле, вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь – чтобы не стукнула.

«Только бы соседка не услышала».

На цыпочках двинулась к кухне и остановилась на пороге.

Парень стоял лицом к кухонному окну, засунув руки в карманы. Свободная белая рубашка с закатанными до локтя рукавами не скрывала ни широкие плечи, ни прямую спину, ни напряжение этой спины. Брюки «с иголочки» подчёркивали стройные, слишком стройные для парня, крепкие ноги и… да! – подтянутые спортивные ягодицы.

«Красивый…» Щекотные мурашки снова пробежали по телу.

– Ладно, – проговорила она, стараясь выглядеть строгой, и будто бы забыв, что несколько минут назад лежала перед ним, задрав подол рубашки, – объясни, что всё это значит. Как ты узнал, в какой квартире я живу? И, вообще… я тебя не приглашала! – с вызовом закончила она, вздёрнув подбородок.

Он развернулся на её голос. Теперь она видела только его силуэт на фоне серого утреннего неба. Но поняла, что вот сейчас произойдёт что-то очень важное, такое, чего раньше никогда не было, и что изменит её саму и её жизнь полностью.

Задохнувшись, ступила через порог, а он медленно, очень медленно, произнёс:

– Извини меня за вчерашнее… я… вёл себя… как конченый мерзавец… и за сегодняшнее прости, и что вот так пришёл, и… но вчера в электричке я сказал тебе то, что подумал, только увидев тебя: выходи за меня замуж. Не потому, что мне надо срочно найти жену, чтобы одному в гарнизон не ехать. Я… – Он умолк. Потом: – Ты согласна?

Сердце её ёкнуло и замерло на мгновенье – то ли от радости, то ли от страха, – но лишь на мгновенье. Почему-то шёпотом, но очень внятно произнесла:

– Да ты сумасшедший! Ты даже имени моего не знаешь! Так же, как и я твоего! И нечего здесь за вчерашнее и сегодняшнее извиняться! Как ты посмел прийти! Как ты квартиру мою нашёл!

– Вышел из парадной. Встал под окнами. Дождался, где свет загорится…

«Вот так просто», – пронеслось у неё в голове.

Они смотрели друг на друга. Он – открыто и призывно. Она – растерянно и совсем уже почему-то не возмущаясь ни капельки.

И он сказал:

– Мне всё равно, как тебя зовут. Главное, что… Вчера я тоже сначала решил, что пошутил, когда звал тебя замуж. Но прошла только одна ночь без тебя… нет! только полночи, и я понял, что хочу всегда видеть тебя рядом. И я пришёл, чтобы предложить тебе стать моей женой.

Она стояла перед ним в своих истрёпанных тапочках и застиранном домашнем халате, непричёсанная, невыспавшаяся. Она не помнила об этом. Она об этом забыла. Она чувствовала сейчас только, что хочет быть с ним, что хочет ответить ему «да», но понимала, что не скажет ему этого и не позволит себе быть с ним. Вместо этого она сейчас должна нанести ему удар. Сильный, безжалостный. Она должна сделать это, чтобы даже слабой надежды не осталось у этого парня, чтобы он не просто забыл её, а невзлюбил, может, даже возненавидел и никогда, больше ни-ког-да не вспоминал о ней. Может, она больше и не любит так сильно того, своего. Может, она вообще больше того не любит. Но… этот, такой красивый, сильный, искренний, и такой притягивающий её к себе… он не её, не для неё. Он – не для неё. По крайней мере, сейчас…

Сейчас она соврёт ему (а может, скажет правду?), что любит другого, а что его – она не полюбит никогда, и что он должен сейчас же уйти и из этой квартиры, и из её жизни. Она уже ощущала внутри себя, как больно будет и ей, оттого, что она будет врать про себя. Зачем? Зачем она прогоняет его?

Она и сама не могла объяснить себе этого. Ей просто надо было, чтобы он ушёл. Ушёл навсегда. И чувствуя себя почему-то предательницей, она, наконец, собрала всё своё мужество и прямо посмотрела ему в глаза – ярко-синие под тёмными-тёмными бровями, сросшимися на переносице и в обрамлении тёмных-тёмных ресниц. Твёрдо, чтобы сразу наповал, сказала:

– Мне тоже всё равно, как тебя зовут. Потому что я не люблю тебя и не полюблю никогда. Я люблю другого. Уходи.

И он ушёл. Как ей тогда думалось – навсегда.

Глава третья
Домой! Дома.

– Тётя Шурочка! Ну не надо! Не поеду я домой. Или ты устала от меня? Ты скажи, и я тогда уеду.

– Да Бог с тобой, девочка! Мне только в радость, что ты у меня живёшь. Есть о ком заботиться. Да и душа живая всё же рядом. О матери твоей я думаю, о сестричке моей младшей. Ждёт она тебя. Ведь каникулы у тебя давно. Заждалась, поди. Съезди, навести мать. Побудешь там, надоест – возвращайся.

Тётя Шура, старшая сестра матери, была женщиной жизнерадостной, говорливой и хлебосольной. И жалостливой. Так же быстро, как развеселиться и рассмеяться, в одно мгновение она могла расстроиться и даже расплакаться от какого-нибудь впечатления или слова. Небольшого росточка, кругленькая и плотненькая, с лицом светлым и открытым, она совсем была не похожа на свою младшую сестру. Та была женщиной статной, большегрудой, с «короной» тёмных волос, с прямым носом и строгими серыми глазами. Редко смеялась, а плачущей дочка не видела мать никогда. Была выдержанной и немногословной. Но обе они были хлебосольными и приветливыми хозяйками. Обе любили готовить и угощать. На этом общее между ними и заканчивалось.

Тётя Шура продолжала смотреть просительно.

– Что же ты молчишь? О чём думаешь? Поедешь? Что матери сказать, если позвонит на работу?

Она подошла к тётке и обняла её за широкую талию. От тётки вкусно пахло свежей сдобой. Засмеялась.

– Поеду. Поеду, тётя Шурочка. На следующей неделе и поеду. Только ты-то не расстраивайся.

Тётя Шура погладила её по щеке, и лицо теткино, и без того кругленькое, стало совсем круглым от улыбки и сузившихся добрых глаз.

– Вот и хорошо, племяшка. Вот и хорошо. А надоест – так сразу и вернёшься.

На том и сошлись.

Через несколько дней она, отстояв длинные очереди в разные кассы, достала всё-таки билет на поезд и на следующий день, с непонятным для себя волнением, зашла в вагон.

«Еду домой».

***

…Поезд миновал переезд и вышел на прямую к её родному городку.

С обеих сторон, почти вплотную к полотну железной дороги, высятся стройные сосны. Окна в вагоне открыты, и всё пространство вагона наполнено запахом хвои и сосновой смолы. Лёгкий тёплый ветерок чуть трогает белые занавески на окнах, и оттого кажется, что ты не в вагоне, а на палубе яхты. Или даже корабля.

Сердце замирает от знакомости картин за окном и узнаваемости запахов. Солнце освещает сосны, кусты можжевельника и малинники вдоль полотна дороги, а дальше, в самом лесу, оно сверху-вниз пронизывает своими лучами только отдельные участки. И оттого рождается симфония света и тени – лес стоит прозрачный, но таинственный.

«Ни разу не приехал. Ни разу не написал. За целый год! Ни за что ни у кого не буду спрашивать о нём. Подумаешь! Обойдусь! Поживу недельку-две и уеду обратно в Ленинград. Там и Павловск, и Петергоф… Залив. Лето жаркое. Загорать буду, купаться… Там и Пушкин. Нет, только не Пушкин. В Пушкин я больше никогда не поеду».

Помимо воли она увидела синие-синие глаза, тёмные-тёмные брови, сросшиеся на переносице, широкие плечи и… снова почувствовала эти ненасытные губы. Волна жара прокатилась по спине, напрягся живот… она ощутила свою грудь и как заныли вдруг соски. Краска кинулась в лицо. Она осторожно оглянулась – не заметил ли кто, что с ней происходит. Но все, как и она, стояли у окон и заворожено глядели на сосновый лес, освещенный солнцем.

«Неужели это было со мной?.. Этот парень… подъезд… та ночь… и утро… его признание в любви и предложение уехать с ним… Это было? Это не был сон наяву?»

Ход её мыслей резко оборвал голос проводника:

– Подъезжаем!

Как всегда, когда поезд подходил к перрону родного городка, она, схватив чемоданчик, вставала у окна и старалась первой увидеть маму – до того, как мама увидит её. Ей редко это удавалось. Но в этот раз она увидела маму – мамулечку – первой. И какой-то необычной ей показалась она – мама не следила за проплывавшими мимо неё окнами вагонов, не вглядывалась в них, чтобы увидеть дочь. Мама стояла как бы отрешённо и будто размышляя над чем-то. И не видя дочь.

Интуитивно сжавшись словно от худого предчувствия, кинулась к выходу из вагона. Поезд остановился. Перрон заполнили приехавшие на отдых. Вот и мама. Теперь и она увидела дочь. Вскинула голову. Как всегда, не поспешила навстречу. Полная достоинства, подождала, пока та не подбежала к ней сама.

– Мамочка, что случилось? С тобой всё в порядке?

– Ну, вот. Наконец и до матери доехала. Думала, не дождусь уже, – не ответила на её вопросы мать.

В этом была вся мама. Ни тебе «здрасте», ни тебе объятий. Сразу – упрёк. Такая у неё мама – но с облегчением вздохнула про себя – значит, показалось. Хотя…

– Мамуля, не сердись. Я же приехала. Пока сессию сдала, пока практику проходила… пока то да сё. Билетов сразу не достала, пришлось выхаживать на вокзал. Ну, ты и сама всё знаешь! Как ты, мамуля? Здесь тоже жара? В Ленинграде пекло. Народу много в гостинице? Устаёшь?

Она говорила и говорила. Лишь бы не молчать. А мать шла рядом и держала её за руку. Как маленькую. И от этого всё было хорошо.

…Они шли по дороге, знакомой с детства: мимо лесного парка – Парка лечебной физкультуры, мимо любимой маленькой речушки, потом через мостик. А вон там уже и дом. Впереди показалась тётя Лида из соседнего дома – она, опираясь на суковатую палку, медленно ковыляла навстречу. В старенькой вязаной кофточке из грубой домашней пряжи, с кручёным поясом вокруг талии и в широкой юбке из грубого полотна. В руках соломенная сумка – на рынок. Но вот она увидела их, и кажется, захотела свернуть в сторону, но передумала.

«Что это с ней?» – пронеслась мысль.

– Мама, что с тётей Лидой? Вы с ней поссорились, что ли?

– С чего ты взяла?

В это время соседка приблизилась, как-то боком кивнула, здороваясь, в глазах мелькнуло сочувствие – или это только показалось? И поковыляла дальше.

«Что происходит? – вновь заволновавшись, подумала она, – всегда ведь остановится, спросит, как учёба, надолго ли. А сейчас – ни слова». Однако больше ни о чём у матери спрашивать не стала. Тут мимо пробежала кудлатая дворовая собака с болтающимся ошейником, и ей показалось, что та мельком глянула на неё – и вдруг почудилась, что даже собака всем своим видом сочувствует ей.

Да что же это такое происходит! Со мной, или с ними со всеми?