Loe raamatut: «Бездна», lehekülg 2

Глава III

Спустя каких-то три недели моя нога была уже полуживая. Я мог встать на неё, пройти несколько десятков метров, вновь упасть на стул. Чтобы не рухнуть прямо посреди грязной улицы, где по утрам уже начинало подмораживать, я ходил из одного конца дома в другой: поднимался по лестнице на чердак, спускался, выходил в коридор, затем в кухню, приземлялся на диванчик в не самой обустроенной гостиной и снова начинал свою экспедицию. Это мне сказали делать врачи, чтобы разрабатывать ногу. Вытащив пулю из икры, они еле-еле успели остановить заражение, постоянно кололи какие-то жгучие уколы и заставляли лежать на кровати сутками напролёт. В те дни Клаус и Лили приходили ко мне, приносили еду, затем мы с Клаусом играли в карты, а Лили начинала протирать пыль со всех полок, шкафов, столов. Стоило ей распахнуть окно, как муж тут же говорил громогласно:

– Закрой окно, Лили! Дует же!

– Надо проветрить. Сиди.

– А, чёрт с тобой, – говорил он громко, а шёпотом добавлял что-нибудь едкое. – Вот же скотиной она бывает порой. Греха не оберёшься.

– Она всего лишь проветривает дом. По-моему от свежего воздуха даже легче, – парировал я. – Не понимаю, что ты так кипятишься.

– Вот проживи с женщиной семнадцать лет, тогда поймёшь, о чём я.

– Ты её ненавидишь?

– Да куда уж мне ненавидеть… – замялся Клаус и бросил карту на стул перед кроватью, где я полулежал, – люблю, конечно, дурочку эту.

– Я всё слышу, Клаус! – кричала Лили с кухни, шумя водой из-под крана. – И я тебя!

– Слышишь? – улыбнулся он. – Любовь, чёрт бы её побрал.

Когда они уходили, в доме вновь растворялась тишина. Она густела с каждым часом, и чем больше эти двое были у меня дома, тем больше я понимал, что скоро не смогу жить без них. Этот дом такой большой, а я такой маленький. Я жил в нём осознанием того, что это не мой дом. Такое случается с каждым, когда сердцу нестерпимо хочется перемен. А пойти-то бывает и некуда, и некогда, и не за чем. Просто хочется.

Однажды я заблудился в собственном доме. Бродил по темным коридорам, обгладываемый тяготеющим с каждой минутой чувством незримого, но прочно осязаемого одиночества. Рассматривал пыльные фотографии, на которых улыбался, на которых был «счастлив». Счастье было лишь мнимой субстанцией, но в те моменты это было неважно – тогда меня заботило лишь то, чтобы всё это никогда не кончалось. И вот, я стою и смотрю на пожелтевшие фотокарточки и думаю: «Как же так получилось?» – а ничего в голову не приходит. И, наверное, уже не придёт.

Я не знаю, как стал тем, кем являюсь. Всё получилось само собой, вроде бы без собственного вмешательства, но на самом деле я просто не хотел признаться себе, что это именно я сделал себя таким. Теперь я один, и никого рядом уже нет и не будет. Слёзы катятся по моим щекам, но чувства напрасны. Они ничего не дают, лишь боль, от которой потом не отцепиться, кровь, от которой уже не отмыться.

Я ставлю фотографии на место и осматриваюсь. И только спустя много лет до меня дойдёт, что это не мой дом. Меня здесь быть не должно. Я должен быть где-то там, за горизонтом, где вечное счастье и безмятежность, но я в старом доме на окраине города, стою и глупо смотрю в потрескавшийся потолок, не зная, что делать дальше и как исправить всё то, что натворил. Отчаяние съедает меня – медленно, но действенно.

Однажды я проснусь и пойму, что у меня больше нет сил быть по утрам. Захочется зарыться в одеяло, скрыться от этого мира в душной темноте пододеяльника, вдыхая затхлый воздух прошлого, но от себя не убежать. Мои грехи, вечные внутренние проблемы будут преследовать меня до конца жизни, пока я наконец не пойму, что это именно они тянут на дно, что я сам себя тяну на дно.

И вот оно. Бескрайняя равнина тишины и одиночества в толще воды, там, где меня никто никогда не найдёт. Я слушаю тишину и нервно тикающие часы в прихожей, а на душе скребут кошки. Душу тянет вдаль, а у тела сил уже нет – все они были потрачены на бессмысленные ночи самокопания, на слёзы и алкоголь, на встречи рассветов и бесформенные нечеткие мысли.

Сил жить уже нет. И я в замкнутом круге. Я просыпаюсь, чтобы подумать о том, как заснуть навсегда. И засыпаю, чтобы утром проснуться и думать о том, как тяжела жизнь.

А затем я вновь возвращаюсь в себя, не понимая, сколько времени прошло и долго ли я стою в прихожей, слушая часы.

Так было много раз, даже в детстве мама мне говорила:

– Не витай в облаках, сынок, потом греха не оберёшься. Невнимательность тебе не к лицу.

– Да, мам.

Но стоило ей уйти куда-нибудь, как я вновь вперял взгляд в стену, пытаясь то ли разрушить её, то ли открыть портал туда, где меня никто никогда не достанет. И мне так хотелось сбежать от всего этого мракобесия: от отца-алкоголика и безвольной матери, которая никогда не могла постоять за себя, а уж тем более за меня. Сколько раз она молчала, смотря мне в глаза, пока за мной гонялся отец и пытался выпороть своим армейским ремнём со стальной пряжкой в виде звезды, сколько раз она молчала, когда он кричал на неё и бил по щекам, а я не мог ничего не поделать с этим. Дикий спектакль умалишённых продолжался сравнительно недолго, и, как бы мне ни было стыдно это признавать, я был рад, что они погибли так рано.

Сначала похоронили мать. Вернее, похоронил отец, даже не сказав об этом мне. В то время я уезжал в другой город учиться, а мама заболела чем-то (или, может, отец снова наврал про её состояние) и я не мог быть с ней. Я писал письма в надежде увидеть её красивый почерк на бумаге, но когда я отправил письмо в последний раз в начале зимы в 1947 году, то ответа не получил. Отец упорно молчал или присылал поздравительные открытки и говорил что-то типа: «Всё хорошо, не беспокойся». Я не верил, а когда выдались пару выходных, то тут же приехал обратно в родной край.

Меня встретил пьяный отец. Бить меня он уже давно перестал, да и бояться его смысла не было – слишком он был старый и проспиртованный с ног до головы.

– Привет, Адам, мы тебя ждали, – еле выговаривая слова, произнёс он и пропустил меня в дом, приняв из рук один-единственный чемодан. Кинул его в прихожей и усадил меня на диван. Я молча смотрел на него, пытаясь прожечь его взглядом. Он в глаза боялся посмотреть, поэтому просто сидел и ждал чего-то.

– Где мама? – серьёзно спросил я.

– Ушла, – коротко бросил тот.

– Как ушла?

– Вот так вот. Не сказала ни слова и ушла.

– Давно?

– Пару недель назад. Не знаю, почему так произошло. Нет, нет, вру, конечно, знаю. Потому что я непутёвый муж и отвратительный отец.

– Надеюсь, она оставила последнюю записку, – с подозрением продолжал допытываться я. Он говорил довольно убедительно, да и на маму это было похоже, любая истерика, и она пулей вылетала из дома с криками: «Я больше не вернусь!».

А затем, конечно, возвращалась. Но в тот раз всё выглядело куда подозрительнее.

– Нет, не успела, – ответил он и запоздало прикусил язык.

– Не успела? А ты ей время давал?

– Нет, но…

Я начинал понимать, что что-то не так.

– Где мама? – я медленно поднялся.

Отец молчал, вперив глаза в пол, рассматривая блеск пустых бутылок из-под дешёвого пойла для тех, кому было нечего терять. Воцарилась тишина, а я продолжал ждать. Руки непроизвольно сжались в кулаки. Я готовился к худшему.

– Где она? – с металлом в голосе произнёс я, и тот взглянул на меня. В уголках его постаревших впавших глаз блестели слёзы.

Я и не заметил, как он постарел. На десять лет, если не больше. В нём больше не виднелась угроза – только слабость и глупость, которую я всегда в нём презирал.

– Умерла. Две недели назад.

– Почему не написал?

– Не хотел расстраивать.

– Ты совсем свихнулся? – в ярости проговорил я. – Она – моя мать! Как ты посмел промолчать!

Рука дрогнула сама, и звонкий шлепок руки о его старческую щёку разнёсся по комнате.

Он сидел и испуганно смотрел на меня, знал, что больше не может ответить – я был лучше сложен. Я ждал объяснений, но он продолжал молчать. Так мы и сидели в тишине. Я начал искать хоть одну целую бутылку, чтобы хоть немного прийти в себя, но руки тряслись, стаканы по большей части были все разбиты, а осколки причудливо блестели под светом зимнего солнца. Наконец, одна невыпитая бутыль оказалась у меня в руках. Я откупорил её и сделал глоток. Пойло обожгло пищевод. Оно было по-настоящему гадким и совершенно невкусным.

– Как ты пьёшь эту гадость… – шептал я себе, смотря на него из кухни. Затем поставил бутылку и вышел к нему:

– Где могила?

– На заднем дворе. На кладбище идти не стал, – только и ответил отец, даже не смотря на меня.

На заднем дворе, припорошённым снегом, я увидел лишь полуразвалившийся сарай и маленький могильный холмик с покосившимся деревянным крестом.

– Ты сильно сердишься? – спросил меня отец, незаметно подкравшись сзади. По голосу слышалось, что он моментально протрезвел.

– А сам как думаешь?

– Думаю, что да.

– Но когда хоронил её, ты почему-то не подумал, что я хотел бы проводить её в мир иной, – со злобой в голосе процедил я. – А теперь она там, гниёт в земле, и я её больше никогда не увижу! И всё из-за тебя!

Как бы я её не недолюбливал, она была первым человеком в моей жизни, тем, кто попытался воспитать во мне кого-то нормально, кого-то, кто смог уйти в жизни дальше и выше, чем она с отцом. И сколько бы мы ни ссорилось, сколько бы ни обижались друг на друга, я знал, что люблю её, и знал, что она любит меня.

По моим щекам катились слёзы. Отец стоял и смотрел на меня.

И теперь, когда я вспоминал об этом, спустя столько лет по моим щекам всё так же катились горькие слёзы отчаяния. Исправить уже ничего нельзя, даже отцу не отомстишь – он тоже погиб, его забрали люди из гестапо за пьянство практически сразу после мамы.

Я лежал один в доме, в котором всё это и случилось и понимал, что больше оставаться тут не хочу. Как только нога заживёт, подумал я, так сразу свалю к чёртовой матери. Нужны перемены, нужен глоток свежего воздуха, который смог бы разбудить во мне жажду жизни. А здесь его я никогда не смогу получить.

В дверь постучались. Я медленно поднялся с кровати и хотел уже было крикнуть привычное «кто там?», но вовремя осёкся. Мне хотелось произвести впечатление и встретить незваного гостя самостоятельно.

Нога ныла при каждом шаге, но было значительно легче, чем в самом начале реабилитации, оставалось совсем немного времени тренироваться, чтобы я смог ходить, как раньше.

Я дёрнул ручку, и дверь со скрипом распахнулась, впуская внутрь прихожей морозный воздух и кучи снега.

Передо мной стоял почтальон, мистер Ранэр, немец с чёрными жиденькими волосами.

– Вам письмо, мистер Моргентау, – он передал мне в руки маленький конверт и, спустившись по лестнице, вышел со двора и скрылся за поворотом в город. Я закрыл дверь и, отыскав зимнюю куртку и ботинки, вновь вышел на улицу, закурил, пошарив по карманам и найдя там старую пачку сигарет и пару спичек в коробке. Дым обжигал лёгкие, голова немного кружилась – отвык от них уже, – но я продолжал стоять на морозе и вдыхая смерть, попутно держа в другой руке письмо.

Я взглянул на имя отправителя и тут же закашлялся.

Элизабет.

Письмо было от неё.

Я не знал, что она могла в нём написать, поэтому я просто спрятал его в карман до лучших времён, опасаясь того, что было внутри: признание в любви, в измене, грустная или жестокая история, может, просьба о помощи или какой-то важный вопрос. Так много вариантов, и я опасался самых неблагоприятных.

Окурок упал где-то в кустах и потух в снегу. Я вернулся в дом. Скинул куртку, ботинки вновь лёг в кровать, натянув одеяло до подбородка. Сам того не заметив, я провалился в неприятную дрёму, а когда открыл глаза, то увидел, что Клаус и Лили вновь были со мной.

– Представляешь, – начал свой рассказ, раздавая карты, – сейчас с Лили были на собрании, только что оттуда.

– И что?

– Тот случай с собаками и тобой они так просто не оставили, ублюдки, – чуть более злобно сказал он. – Теперь они хотят застрелить всех собак в округе, чтобы такого больше не повторилось.

– Но там же были бешеные собаки, они из леса, разве нет? – удивился я.

– В том-то и дело, – горестно вздохнул Клаус. – Нас с Лили заставили подписать петицию за расстрел всех собак в округе. Сказали, что если не подпишем, то житья нам больше не будет. А я хотел прожить спокойно ещё хотя бы пару лет.

– Где твои принципы, Клаус? – сказал я серьёзно, посмотрел на Лили, протирающую пыль в другом конце комнаты. – А твои, Лили?

– А что? По-другому мы не могли. Куда мы уедем, если они начнут нас травить, как этих самых собак? Нам некуда бежать, пойми нас правильно, Адам. Кто мы такие, чтобы решать, кому жить, а кому умереть?

– И поэтому подписали, боясь за собственную шкуру, – процедил я.

– Из твоих уст это звучит слишком жестоко, – заметила Лили.

– Потому что это и есть жестокость.

– Не преувеличивай. Всё ведь не так плохо, – неуверенно говорил Клаус, кидая карту на стол. – Всё образуется, вот увидишь.

– Нет, – помотал головой я. – Ничего уже не будет нормально.

– Раз уж ты так хочешь выразить протест, то мы принесли эту бумажку, чтобы ты подписал за или против, – Клаус из кармана вельветовой жилетки достал сложённую в несколько раз бумажку и показал мне. На листе в столбик были написаны имена практически всех, кто жил с нами, с двух сторон, справа были две колонки – «за» и «против». Практически все проголосовали за незаконное убийство, больше похожее на геноцид.

– Сейчас, – сказал я и встал с кровати, – только ручку возьму в кабинете.

Вышел, оставив их наедине. Хлопнул дверью и, оставшись один, вновь осмотрел макулатуру. Она была мне противна, и я подумал, что вместо одиночного протеста мог бы пресечь эти убийства на корню. Поэтому я просто порвал листок и сжёг его в пепельнице, выставив руку в окно.

Когда я вернулся, они уже собирались уходить.

– Где листок? – настороженно спросил Клаус.

– Там же, где могли бы оказаться все те собаки, – ответил я. – В Бездне.

Глава IV

Смерть повсюду. С каждым днём я вижу всё больше и больше тьмы, словно кто-то или что-то пробуждает внутри нечто потустороннее, открывая мир с другой, менее приглядной стороны. Стоило мне взглянуть в небо, как там тут же пролетали вороны и с громким криком исчезали за горизонтом. Стоило опустить взгляд на землю, как тут же где-нибудь видел то самое существо, что сожрало Зака всего месяц назад. Оно сидело на крышах, множилось и становилось всё необъятнее, его жёлтые глаза прорезали во мне дыры, становилось дурно, и вскоре спокойная жизнь закончилась.

Люди действительно умирали. Те, кого преследовал монстр, вскоре оказывались в могилах, а я всё больше и больше ужасался своим видениям. Чудовище не трогало других – только тех, кому суждено погибнуть в ближайшее время. Казалось, оно чувствовало приближение чьей-то смерти, и поэтому решало прийти заранее и выжидать, как падальщики ждут своей пищи.

Люди топились в озере, их грызли собаки, пропадали в лесу, вешались и стреляли себе в голову из обычного пистолета. Я и подумать не мог, что существует так много способов умереть, и на мгновение – всего лишь мгновение – я понял, зачем мне дано это проклятие. Но затем так же быстро потерял это знание.

Я боялся смотреть на улицу, боялся даже взглянуть на себя в зеркало. Мало того, что выглядел я просто ужасно от постоянной бессонницы и бесконечной тревоги – больше всего я боялся увидеть за своей спиной в отражении того самого монстра, что прожигает меня глазами.

В один день спустя практически два месяца после нападения собак я проснулся на диване в гостиной. Те времена для меня были потеряны. Я постоянно пил то, что находил в погребе отца. Несмотря на дикую боль спускался в подвал и заглушал боль и видения алкоголем, и это давало мне некое облегчение. Нигде я ещё так не расслаблялся, как в пьянке, и, наверное, это было единственное чувство, к которому я смог привязаться. К людям я привязывался, даже не замечая этого.

Болела голова. Солнце резало глаза. Под ногами громко шумели бутылки из-под пойла. Откуда-то с кабинета негромко звучала музыка. То была странная песня, похоже, христианский гимн. Она разносилась тягучей волной по пустому дому, и, эхом отражаясь от стен, возвращалась ко мне, только громче и ярче, отчего мне тоже было не по себе.

Я встал и зашатался. Во рту было сухо, и противное послевкусие алкоголя всё ещё было со мной. Хотелось пить. Пришлось нетвердой походкой дойти до крана с водой на кухне и встать под струю холодной воды, чтобы хоть как-то взбодриться и прийти в себя. Я всегда так делал, когда было совсем уж плохо. Иногда даже помогало заснуть.

После я вернулся в гостиную и распахнул окно. Грязные шторы развевались на холодном ветру, летела пыль с комодов и шкафов, и чистая непорочная свежесть влетела в дом, очищая сознание. Мне было уже плевать на всё, поэтому я не боясь поджечь дом, поджёг сигарету прямо в комнате. Сигаретный дым глушил боль так же сильно, как алкоголь.

Однако я понимал, что вечно так продолжаться не может. В один день подвал опустеет, монстров будет всё больше, и я не смогу ничего с этим сделать – только смотреть. Больше всего я боялся, что он появится над головами тех, кто был мне хоть немного дорого. Клаус и Лили. Несколько людей из порта. Мистер Ранэр с почты. Они были хорошими людьми, и как больно бы видеть их приближающуюся гибель.

– Поганая смерть… – буркнул я сердито, выдыхая дым в морозное небо, затянутое полотном бледно-серых облаков.

Я не знал, что делать: то ли бежать, то ли продолжать глушить эти видения. Они преследовали меня повсюду, даже в коротких мгновениях сна я видел лишь их, их, их! Огромные светящиеся глаза и гигантские силуэты, похожие на мутировавших собак с длинными когтями и широкой пастью. Они смотрели на меня из тьмы и, казалось… звали меня, звали пойти с ними, во тьму, Бездну, от которой я теперь старался как можно быстрее убежать. Не зная куда, не зная зачем, я пытался сообразить, как побыстрее свалить из этого могильника.

В дверь постучались.

– Открывай, старый алкаш! – кричал мне Клаус с порога. – Спиртом даже отсюда несёт!

– Заткнись, ради Бога… – прошептал я, выбрасывая истлевший окурок в окно. Затем напряг горло. – Иду я, иду!

Открыл им дверь, они вдвоём вошли внутрь. Стоило им аккуратно приземлиться на диван, как я тут же осознал, насколько давно они не были здесь. Ко мне вновь возвращалось давно забытое чувство одиночества, к которому, к сожалению, слишком быстро привыкаешь, а теперь они вновь были со мной, и я не хотел их отпускать, вновь причинять себе боль.

Повисло неловкое молчание. Я смотрел куда-то в пустоту, Клаус с Лили вперили свои взгляды в меня.

– И тебе это нравится? – мой друг первый нарушил тишину, пнув пустую бутылку, одиноко стоявшую возле дивана.

– Ещё как, – ответил я и измученно улыбнулся. – Не видишь, я цвету и пахну.

– То, что ты пахнешь, мы чувствуем. Помойся хоть! Сколько ты не выходил из дома?

– Недели две-три, может, больше. Да мне и не нужно, – отвечал я, закуривая ещё одну сигарету.

– Ты теперь отшельник? Или просто из ума выжил? – усмехнулся Клаус.

Я не ответил.

– Пойми, – продолжил тот, – мы пришли, потому что волнуемся. Чем ты вообще занимаешься, а? Прожигаешь свою жизнь ради какой-то бутылки виски? Это не должно было сломить тебя, я думал, ты сильнее. Видимо, ошибался.

– А сам-то… – буркнула Лили, – не помнишь, как я с тобой боролась?

– Это было очень давно, и вообще не вмешивайся! – с раздражением в голосе ответил Клаус.

– Как мне не вмешиваться, он и мой друг тоже.

– Ах, ну тогда пожалуйста, вправь своему другу мозги, – Клаус встал и вошёл в кабинет, откуда продолжала играть одна и та же песня. Спустя полминуты она оборвалась, и в доме воцарилась практически могильная тишь.

Лили смотрела на меня. Я на неё.

– Ну, что скажешь? – я не выдержал первый.

– А что тут скажешь… – расстроенно ответила она. – Покатился, пустил жизнь по… не буду вслух говорить, ты и так всё знаешь, Адам. Меня только мучает вопрос: почему? Что-то стряслось?

– Всё просто чудесно, клянусь, – соврал я, положа руку на сердце. Мне хотелось бы рассказать хоть кому-нибудь, но знал, что меня никто не поймёт, посчитает сумасшедшим. Все от меня отвернутся, а это то, чего я боялся больше всего на свете.

Одиночества.

– Не ври мне, Адам, – тихо сказала Лили. – Я же вижу, тебе плохо. Отчего?

– Я… я… – мой голос стал неожиданно сиплым и неуверенным. Мне хотелось рассказать ей, но я знал, чем это может кончиться. – Я не могу сказать, прости.

– Это почему же? Мы с тобой уже давно знакомы, почему бы не поделиться тем, что тебя беспокоит? Глупо молчать, когда есть, что сказать, – серьезно сказала женщина и, положив руки на колени, сжимала своё плотное платье синего цвета.

– Ты подумаешь, что я совсем уже голову потерял, – помотал головой я. – Не хочу в психушку, не место мне там.

– Просто скажи. Вряд ли мы куда-то тебя отправим, – сказала Лили, затем наклонилась чуть ближе, – скорее всего Клаусу будет даже лень идти куда-то, уж поверь мне, а я не пойду и подавно.

– Страшно.

– Что страшно?

– Мне страшно.

– Но почему?

– Потому что всё, что я вижу перед собой – это чья-то смерть. Я видел это слишком много раз, Лили, я так больше не могу. Не выдержу, не могу.

– Тихо, тихо, – она пригласила меня сесть, я плюхнулся на диван рядом с ней, смотря в стену, чувствуя, как мысли неприятно опоясывали голову, словно стальной обруч с шипами.

– Ты… видишь смерть? – осторожно переспросила она.

Я посмотрел на неё. Она была такой хрупкой в тот миг, такой хрупкой и такой желанной, но я понимал, что уже никогда не смогу ничего сделать с собой. Уже тогда осознавал, что это – начало конца. Я устало улыбнулся ей и протёр грязным пальцем глаза. Она ответила своей слегка желтоватой улыбкой.

– Вижу смерть, Лили, представляешь. Каждый грёбаный день я вижу как эти твари сидят на крышах и ждут своей очереди. Уроды.

– Какие твари?

– Огромные, до дрожи противные, – ответил я, затем встрепенулся и понял, что наговорил лишнего. Они потом этого так просто не оставят и будут гнаться за мной, чтобы такой дурак как я не разгуливал по городу. – Забудь, Лили. Я и сам ничего не понимаю. Может, это потому что я почти не сплю.

– Возможно, – как-то неуверенно ответила она. Бросила взгляд в сторону кабинета, где вот уже пять минут пропадал Клаус. Она была взволнована. Это и не удивительно – такие, как она, быстро впадают в панику, хоть и не показывают этого.

– Я на минутку, – учтиво сказала Лили и встала, поправила платье и вошла в кабинет, оставив дверь приоткрытой, оттуда лился яркий солнечный свет, окна там выходили на восток, а на часах ещё не было полудня. Наверное, сейчас в той комнате царило умиротворение и спокойствие. Не то, что в гостиной: холод, грязь, запах гари от сигарет, спирт, сырость и гниль мусора.

Всё это мне уже надоело. До смерти.

Я медленно встал и, стараясь не шуметь, подошёл к открытому проёму. Заглянул внутрь. Посреди комнаты стояли Клаус и Лили, что-то активно обсуждали, шёпотом естественно. Какие у них могут быть секреты? Неужели всё-таки решили сплавить меня в дурдом?

– Я не могу так, – сказал чуть громче Клаус, прижимая ладонь ко рту, словно боясь закричать в ту же секунду. – Мы не можем так. Это жестоко.

– А то, что он с петицией сделал, не жестоко? Сколько людей уже в больницах лежат с бешенством? А сколько умерло, Клаус, – последнюю фразу она сказал даже без вопроса в голоса, она жёстко констатировала факты, и меня это задело. Я порвал петицию, потому что не хотел причинять животным боль, ведь они не могут дать сдачи, у них нет таких же прав, как у нас. А в итоге всё стало только хуже. Опять же из-за меня.

– Пятеро, – тихо ответил Клаус, стыдливо отводя глаза. – Но это ничего не меняет. Кто ж знал, что так получится?

– Я знала. Все знали. А теперь он сходит с ума. Сам только что бормотал про то, что смерть видит, не может спать, постоянные галлюцинации. Мне кажется, это знак. Его нужно убрать, или хотя бы сделать так, чтобы он никому и никогда не навредил.

– Что ты предлагаешь?

– Уведём в лес, и дело с концом. Он оттуда не выйдет. Никто не выходит.

– Я слышал он вышел оттуда полуживой, когда в последний раз был там, – с сомнением в голосе прошептал Клаус. – Не думаешь, что он сможет выбраться снова?

– Тогда он был в ясном уме. А сейчас…

Лили случайно бросила взгляд на дверной проём, и я тут же ушёл обратно на диван. Сел, закурил, сделав вид, будто сидел там всё это время. Из открытого окна валил снег, и весь пол уже начинал покрываться тонким слоем свежего покрова. Морозный воздух неплохо отрезвлял. «Надо делать так почаще, – подумал про себя я, делая максимально непринуждённый и отстранённый вид». А в глубине души царила томная, напряжённая тишина. Я ждал, что будет дальше. Было, конечно, страшно слышать это от тех, кто помогал мне выживать последние несколько месяцев, но я так привык к предательствам, что уже ничему не удивлялся.

Хотя, если честно, со временем даже от недоверия к людям можно устать и вновь окунуться в этот омут с головой. И снова страдать.

Только мы выбираем через что получать боль: через одиночество свободы или через привязанность души. И я каждый раз метался меж двух огней, не мог найти золотой середины то делая людей центром своей Вселенной, то отрекаясь от всех сразу, уходя в отшельничество. Эти метания убивали меня изнутри, и теперь, когда я уже успел немного привязаться к Клаусу и Лили, то вновь понял, что привязанности – худшее, что в нас есть. Эта способность медленно убивает нас изнутри, и мне это совершенно не нравилось.

Я посмотрел на правую руку, проверил ещё жгущий шрам от судьбоносной встречи в лесу. Боль придавала мне сил не умереть от тоски.

Из кабинета вышли Клаус и Лили и начали торопливо собираться.

– Нам нужно идти, – резко сказал мой друг, заметив мой вопросительный взгляд. – Дела не ждут.

– Что вы там делали? – спросил я, понимая, что правды они мне всё равно не скажут.

– Целовались, – притворно хихикнула Лили, обмотала шарф вокруг шеи и надела меховую старую шапку. – До встречи, Адам. Не унывай, мы скоро вернёмся.

– Очень в этом сомневаюсь, – прошептал я, когда дверь закрылась. Вновь воцарилась тишина, снедаемая завываниями ветра за окном. Он продолжал плеваться в меня снегом, заставляя дрожать от холода и осознания собственной беспомощности. Шторы продолжали качаться на ветру, и этот пейзаж лишь вновь пробуждал во мне воспоминания, которые я хотел бы забыть навсегда.

В один момент я понял, почему Клаус и Лили ушли. Прошло уже несколько часов, солнце висело высоко над горизонтом, обливая своим безжизненным светом весь мир, а я сидел на кухне и пил одну за одной чашки крепкого кофе. Старая джезва стояла на плите – вся грязная, с засохшим кофе на стенках, – всё ещё полная остатками уже холодного кофе, который на деле был горьким и совершенно не вкусным.

Они ушли, чтобы привести санитаров. Я был в этом уверен. Эта мысль до того разрослась в голове, что я не мог больше сдерживаться и побежал в спальню собирать вещи. Скинул всё, что было в шкафах: одежду, обувь, книги и шкатулки с ненужным барахлом – и положил самое ценное в чемодан. Теперь там лежали только вещи, книга Ремарка «Триумфальная арка», часы на цепочке, подаренные отцом на восемнадцатилетие и ещё несколько совершенно необходимых вещей. Туда я кинул и письмо от Элизабет, решив его вскрыть только когда почувствую себя в относительной безопасности, когда, например сяду в поезд или на пароход до другого порта.

На сборы ушёл от силы час. Закрыв дверь на ключ, я выбросил его в глубокий сугроб, знал, что больше сюда не вернусь. Спустился по ступенькам и, постоянно оглядываясь, ушёл в порт, в надежде на то, что там меня кто-то ещё сможет спасти.

Спустя несколько часов поездки на старом джипе до ближайшей железнодорожной станции и пары потерянных марок, я уже ждал свой локомотив, готовящегося унести меня в туманное будущее.

Душу не покидало беспокойство, поэтому я постоянно то отстукивал ногой ритм, стуча подошвой о деревянный пол, то пугливо озирался, надеясь не встретить в этой глуши, потерянной среди мёртвых деревьев и грязного снега, тех, кому доверял несколько дней назад.

Поезд приехал через полчаса томительного ожидания. Стальная гусеница остановилась прямо передо мной, испустила пар из своего двигателя, словно бы облегчённо вздохнув, и замерла. Я быстро вбежал внутрь и сел в своё купе и стал ждать отправления.

И когда двери в вагон уже закрылись, а поезд только дёрнулся, отталкиваясь от станции, я увидел, как Клаус и Лили взбегали на платформу. Они увидели меня в окне. Я смерил их презрительным взглядом и умчался вперёд, в неизвестность. Туда, где меня бы никто и никогда не нашёл.