И, расправив от края до края
Белоснежные крылья над крышей,
Вновь парит та, что, к солнцу взмывая,
Улетает все выше и выше!

И звенят серебристые перья:
Ости – струнами в арфе небесной.
Называли в раю её пери,
Величали светилу невестой.

Сквозь неоновый росчерк сиянья
Вновь рождает она, увлекая,
Только ту, что, взлетая, стремится
В мириады светил обратиться.

Нью-Джерси, 8 октября 2017 г.

I. Эпифании
Арабеска «Чёрный дом и жёлтая луна»

А, в сущности, кто мы?

Но мир был так огромен, чист и светел,
Что туча брызнула грибным дождём
И захлебнулись от восторга дети.

Чем удивить искушённого читателя? Разве что какой-нибудь простенькой историей.

Жила-была девочка Маша. Только она не как многие другие малышки дома жила, а в одном доме, где «много-премного детей». Мама к ней иногда приезжала. Дом был в лесу. В лес на прогулки ходили.

Маша наклоняется низко-низко, потому что ветки о-о-огромной ёлки на земле лежат, колючие иголки отодвигает и через щёлочки голубых незабудок видит дедушку-боровика. Он так сладко благоухает и так дразнит приглушённым зеленоватым свечением, что нет силы, которая удержала бы Машу не ползти по сухой колючей подстилке сквозь паутины и лысые тонкие веточки к этой радости обладания пахучим незнакомцем.

Воспитательница Клава Петровна каждый раз поражает всю младшую группу своим бесстрашием.

Идём по прохладной лесистой тропе, а на пути – снующий муравейник. Клава Петровна с порывистой быстротой снимает вьетнамки, катает выше колен выцветшие шаровары и ухает в хвойный дом двумя ногами. У неё ревматизм. А мы жмуримся и стискиваем скулы. Потому что мы любим муравейчиков. У нас с ними секрет. Мы их едим. Они кисленькие. Если травинку сложишь, они её облепят, намажут, но ждать долго, и уже Клава кричит – созывает на ужин.

Мы любим ходить в лес. Есть в нём одно потаённое местечко, где дикие яблони растут. Мы там играем в зайцев. Грызём кору. Она невкусная и корявая и в зубах застревает, но зато под ней сладкий гладкий ствол. И мы скребём зубами по его нежной желтизне и лижем сок, пока не начнёт мешать высушенное лыко.

Мама подарила Маше маленький пластмассовый аквариум. В нём растут резедовые травы среди камушков и плавают красные гуппи с золотой рыбкой-царевной. Маша принесла его в группу, раскрыла ладошки и – вихрь детского многоручья пронёсся и подхватил мерцающую разноцветными бликами игрушку. Что-то кричали, чем-то стучали, облепив умывальник, ребята, а потом разом стихли, расступились, рассыпались горохом по дневной. И любопытные Машины глазёнки приблизились к белой-белой раковине. Там в прозрачных обломках лежали три цветных камушка. И больше ничего.

Зимой, когда особенно морозно, мы назначаем дежурство. Сегодня Клаву караулит китаец. Он «взаправду» китаец. У него глаза узенькие, лицо жёлтое, а на щеках, как по рюмочке обведённые, красные кружки румянца. Клаву надо караулить, потому что она в подъезд погреться не пускает. На ней овчинный тулуп и валенки, она больше на сторожиху похожа. Китаец заводит с Клавой разговор, и, когда она, как подсолнух, поворачивается за китайским солнышком к нам спиной, мы, проглотив дыхание, летим в подъезд. Сразу за дверью – батарея. Суём в неё промокшие от снега ноги. Сегодня она чуть тёплая – не обжигает схватившиеся за чугун руки, не льёт по ноге огнём, не наполняет истомой разгорячённые беготнёй четырёхлетние наши сущности.

А, в сущности, кто мы?

Маше часто снится один и тот же сон. Пустая квадратная комната где-то в пространстве. Она наклонена точно под таким углом, что стоящая справа железная кроватка не скользит по полу. Кроватка пуста, а Маша взлетает под потолок маленьким воздушным шариком. Чем выше, тем больше распирает шарик. И это очень неуютно, больно и страшно.

Сегодня день стрижки. Все мы очень не любим этот день. Голове холодно, а после – шершаво. И именно сегодня Клава Петровна читает в газете статью о летаргическом сне. Вот Маша и думает: а что, если всё, что вокруг, ей снится? Тогда, когда сон кончится, она будет большая-пребольшая, как Клава. И это странно. Но зато всё остальное не так плохо. Хорошо, что это сон. Хорошо, что мама спящую Машу поит водичкой и кормит с ложечки. Хорошо, что Маша с мамой.

Мама приезжает дежурить в выходные. Это бывает по очереди с другими родителями, но Маше кажется, что очень редко. Когда мама приезжает и уезжает, Маша «видит» её на станции, «видит», как приближается электричка, как мама отряхивает снег с сапожек.

Мама дежурит. Это значит, что на ночь, когда дом засыпает, мама тоже ложится в спальне и караулит детей. Но Маше не спится. Потому что в окно на неё смотрит огромная, как цирк, луна. Она жёлтая и тёплая. И добрая, как мама. Маше не спится, потому что на соседней кровати спит мама. Она устала. И Маша на цыпочках преодолевает заветное расстояние и беззвучно, почти невесомо, – уже примостилась. Совсем на краешке. Чтоб не разбудить!

Луна во всё окно, во весь заснеженный мир, заглядывается на маму, и это – моя радость! Тихая и безмятежная, под звуки маминого дыхания. Но вдруг из-под маминой руки ей слышится шёпот: «Завтра мама уедет!» И боль кривой иглой прошивает до пят. Стискивает там, куда бить больно. И я глотаю-глотаю ручьи безмолвных солёных слёз. И это – огромное, как луна – моё детское горе!

Велико Тырново, июль 2009 г.

«Разбив стекло…»

Разбив стекло,
Я пальцами коснулась
В сирени заплутавшего шмеля.

И звуками наполнился мой дом!
Разноязычный щебет за окном
Сменил хорал,

В него влилась дорога,
Кусты малины, дачные сады
И тень от жёстких крыльев стрекозы,

Покрывшая собою весь просёлок.
Дохнуло небо, круто грянул гром,
Но мир был так огромен, чист и светел,

Что туча брызнула грибным дождём
И захлебнулись от восторга дети.
Взметнулись цветом белые сады

И задышали флоксами… А ирис —
Над диском появившейся луны
Бил лепестками, как крылами ибис.

Красное, 1994 г.

В детской

– Нарисуй меня морем,
Длиннокосой русалкой.
Нарисуй меня небом,
Серебристой луной.
А ещё я хотела
Быть отважным фрегатом,
Подгоняемым ветром
И зелёной волной!

– Как, скажи, угодить всем:
И дельфину, и чайке?
Голубым незабудкам,
Солнцу в небе весной?
Быть тобой все стремятся —
Посмотри, как толпятся
Над листками бумаги,
Над её белизной?
Я тебя нарисую
В синей майке, босую —
В поле ржи, что за домом
Серебрится в рассвет.
С васильками – глазами,
С красным маком – губами.
Будет очень похоже,
Это будет портрет.

– Нет, не надо, не надо
Мне ни маков, ни сада!
Лучше зайчиком в поле
Белоснежной зимой!
Вот смотри: Видишь? – носик
Показался из норки,
А теперь чёрный глазик,
Совершенно косой.
И сама нарисую
«Хохотницу» лису я!
Как «хохотится» тихо,
Как крадётся тайком.
Вот от лапок дорожка.
Подзасыплю немножко,
Чтобы зайчик остался
Непременно – живой!

Нью-Джерси, 2017 г.

Ма-ма

– Мама! Где она, твоя мама? Нету её, мамы твоей!

Солнышко пригрело, и белые зимние мухи тают на лету. Нянечка МарьИванна лупит веником Ваську, трёхлетнего сорванца из младшей детдомовской группы.

– Не смей котят мучать! Не смей! Паразит такой!

Васька ещё не может толком говорить. Он заливается слезами и кричит:

– Мама, мама!

МарьИванна злорадно подхватывает:

– Мама! Где она, твоя мама? Нету её, мамы твоей! У-у-у, гад такой! Бедного котёночка за хвост таскал! Бедному котёночку больно сделал! Ты что ж, не понимаешь? А раз не понимаешь, вот тебе, вот тебе!

И она снова охаживает Ваську мокрым веником по ногам.

Маленький рыжий котёночек Дёма смотрел-смотрел на своего обидчика и как прыгнет на МарьИванну. Но не потому, что ему стало жалко Ваську, а потому, что веник ему очень приглянулся. Вот он и вцепился в веник всеми когтями, а заодно и в руку МарьИванны.

МарьИванна как отшвырнёт веник с Дёмой да как закричит во всё горло, зажимая расцарапанную руку:

– Ах ты, гад такой! Да вы оба гада! Сговорились против меня! Вот я сейчас только йодом руку помажу – и вы у меня попляшете, я вам покажу кузькину мать!

И МарьИванна бежит в медкабинет, к аптечке.

Васька сквозь слёзы смотрит на Дёму и шмыгает носом. Он удивлён, что котёнок его защитил. А Дёма смотрит на Ваську. Он уже забыл, как Васька его за хвост крутил.

Но Васька, хоть и не говорит, но парень смышлёный и догадывается, что скоро МарьИванна вернётся. И тут уж им обоим несдобровать. Вот почему он засовывает Дёму за пазуху и вылезает с ним в окно.

Рядом с окном – пожарная лестница, и Васька быстро карабкается по ней. Всё выше и выше. Дёме хорошо у Васьки за пазухой, тепло и как-то очень уютно. Вот уже и крыша. А на ней горы снега, искрящегося голубизной в солнечных бликах сильно пригревшего солнца. На вершине большого, слежавшегося за зиму сугроба Васька роет ход. А Дёма прыгает вокруг, купаясь в белоснежных фонтанах снега, летящего из-под Васькиных рук. Быстрее, быстрее – торопится Васька сделать себе укрытие. Снег колкий, с вмёрзшими льдинками, и хотя руки все в ранках и от холода гудят, Васька, спрятавшись в берлоге, счастлив. В сугробе прохладно, и Дёма, свернувшись на груди Васи тёплым мурчащим комочком, греет его. Вася слушает эту песенку, как колыбельную, гладит Дёму, целует в нос и говорит ему:

– Ма-ма.

София, 2014 г.

Переулкам нашего детства

Плывёт по потолку во тьме
Свет проезжающих машин;
Мне так приятно в тишине
Ловить уютный шорох шин.

Я слышу, как ложится снег,
Как мягко дворник путь скребёт
И как будильник на столе
Мгновеньям счастья счёт ведёт.

И снова эркер оживил
Проектор движущихся фар:
Звук, нарастая, подманил
В проём окна размытый шар.

Собой заполнив полукруг,
Перемежаясь, как гармонь,
Метнулся и пополз на звук
Холодный вкрадчивый огонь.

Но звук огонь переметнул,
В движенье плавном заскользив,
И угол дома обогнул,
Сменив тональность и мотив…

Димчево, осень 2006 г.

Предательство

От моего воображенья
Пришло желанье – не любить.

И две её руки, две ивовые плети,
О тучи бились!

Я познала горечь предательства в возрасте неполных пяти лет…

Жила я себе, жила (так говорят, когда день ото дня немногим отличается) в интернате – «от трёх до пяти». Может быть, жила бы и дальше, но внезапно разболелась. Воспалился у меня лимфатический узел в паху. Температура под сорок. По скорой из Звенигорода повезли меня в Филатовскую больницу в Москву. Помню неясно: жар, одевание, заснеженная дорога, хотя и было лето. Но вот обстановка в операционной врезалась в моё сознание навеки.

В лучах направленной на меня лампы блестели всевозможных размеров и форм ножички и вилочки с щипчиками и два огромных дяди склонились надо мной, отчаянно орущей, призывая замолчать хотя бы на мгновение.

– Тебе же не больно! – убеждали они меня, смеясь.

Один из них, державший нож в руке, был похож на Карабаса-Барабаса, готового напасть на меня. Ему было особенно, как мне казалось, весело. И вот к нему-то после проверки на боль – послушалась, замолчала, и действительно было не больно, но не поверила! – ведь он нож на меня наставил, – и обратилась я с мольбой!

– Дяденька, не режьте меня! Пожалуйста, отпустите меня! – кричала я, хотя понимала всю безысходность моего положения.

Я давно узнала, что это – безысходность. Когда мама начала собирать меня в дальнюю дорогу, я подбежала к дяде, её знакомому, и попросила закурить, потому что меня дразнил запах сигареты в его руке.

– Возьми, – сказал он и так ее повернул, что обжёг мне руку. Я оттянула большой палец и увидела саднящий водянистый пузырь. Мне было очень обидно.

Когда мама оставляла меня в незнакомом доме, я ещё не знала, что это навсегда. Просто мама исчезла, а меня отвели в большую комнату с множеством детских кроваток и положили спать. Я безудержно плакала, я промочила своими слезами насквозь всё одеяло и ждала, когда мама придёт. Потом я описалась, и меня, не ругая, переодели. Меня вырвало. И меня снова, не ругая, переодели. Больше я ничего не помнила…

Моё сознание проснулось от прикосновения к холодному вафельному полотенцу. Как и другие малыши, я протирала им ноги перед сном. И в следующий миг до меня стал доходить смысл разговора двух нянь.

Одна говорила другой обо мне:

– Видишь эту девчонку? Она «тово»: ревела всю неделю!

И вот теперь мой ум, привыкший в условиях двухлетнего пребывания вдали от семьи к различным ухищрениям коллективной жизни, метался в поисках привлекательного предложения для дяди, державшего ножик в руке. Что могла предложить я ему, готовому разделаться со мной, как Карабас-Барабас с Буратино? Что? Я панически искала. И нашла!

– Я, я буду любить вас, дядя, я буду любить вас больше… чем мою родную мамочку! – прокричала я.

И в ту же секунду все моё естество содрогнулось от ещё большего ужаса. Ужаса от того, что я отказалась от единственного, что было моим, – от любви к моей дорогой мамочке. После этого осознания я перестала беспокоиться об исходе идущей уже полным ходом операции. И вспоминаю себя уже в момент моего любознательного изучения дырки в паху. В палате, где я размотала бинты, мне думается, на третий день пребывания в больнице.

В коридоре у окна я рассматривала с другими детьми стены и башенки зоопарка, не зная, что это такое.

А в следующий проблеск памяти я увидела себя выходящей с мамой из дверей больницы. Это неописуемое ощущение её близости, запаха сирени от её руки, державшей мою руку, омрачалось беспокойством стыда – стыда моего отречения, о котором она так никогда и не узнала…

Москва, 2010 г.