Loe raamatut: «Маскарад тоскующих острот», lehekülg 2

5. Ничто не выглядит так красиво, как лишнее

В самом укромном уголке отделения «Депрессия» сидела старуха Креветка – самая старая больная отделения. Многие больные и врачи почитали Креветку за ее странную и необычную мудрость. Она давно пришла к выводу, что человек, не умеющий и не любящий говорить с самим собой, не совсем человек разумный. Когда-то давно она была неплохой художницей, но со временем поняла, что живопись мешает ей общаться с самой собой. Более того, во внутренние монологи вмешивается влияние извне.

Креветка вообще не любила разговаривать, а если и разговаривала, то из сострадания. Она пыталась объяснить людям, как они заблуждаются, не развивая в себе способность вести продолжительный и содержательный разговор с самим собой.

В самый укромный уголок отделения «Депрессия» подошли Эмби и Тэн и завели беседу со старухой Креветкой.

– О чем вы разговариваете? – спросил Тэн.

– Когда я была молода, был у меня один мужчина. Он любил меня. Но мне казалось, что он не подходит мне – он был неуклюж, любил разговаривать о политике, о своей работе – он работал служащим в банке, имел дело со всякими бумагами. Он был мне скучен, неинтересен. Мне нравились в нем только его руки. Они были очень изящны. Я любила, когда они касались меня, когда гладили мои волосы. Если бы не руки, я бы его не терпела. В конце концов мы расстались. И со временем я стала понимать, что он был не так и плох. Что я просто не умела его слушать. И что я могла бы изменить его, повлиять на него. Ведь он меня любил и старался измениться, а я не помогала ему, не направляла его. И его руки… не понятая мной подсказка природы, знак того, что он был создан для меня, что просто надо быть с ним душевнее, человечнее, вдумчивей. И это было так давно.

– Не печальтесь об ушедшем, – сказал Эмби. – Жалко, что вы давно не рисуете. Я видел несколько ваших работ. Они показались мне очень интересными. Вы были талантливы.

– И это было давно, – сказала Креветка. – «Не жалею, не зову, не плачу [2]. Но ничего в прошедшем мне не жаль» [3]. Я жила вполне сносно. Но он… ведь он страдал. Причинять страдания другим… что может быть ужасней?

– Но сейчас же вы научились не причинять страданий, – сказал Тэн.

– Да, я одна.

– Тогда хоть себе их не причиняйте, – сказал Тэн.

– Не знаю, возможно ли это для меня? Люди не могут жить без грима, без масок. Когда они с кем-то – они в маске, и когда они с собой – тоже в маске. А я давно уже запретила себе пользоваться маской, и посмотрите на меня – я морщинистое чучело, доживающее свой век в больнице для умалишенных.

– Бросьте вы, – сказал Эмби. – В нашем отделении не лежат такие уж оголтелые больные.

– В «Конвертах» лежат поматерее, согласна. Но так иногда хочется вернуться в прошлое и многое в нем изменить. Многое, многое, если не все.

– А что, например, вам хотелось бы изменить в первую очередь? – спросил Эмби.

– Я бы никогда бы не позволила себе рисовать. Живопись очень глупое занятие. Оно отбирает и время, и силы, и положительные качества.

– Странный у вас взгляд на живопись, – сказал Эмби. – Разве мало прекрасных картин? И их творцы деградировали и растрачивали впустую время, силы и положительные качества?

– Да, – сказала старуха Креветка. – Ничто не выглядит так красиво, как лишнее.

И, пораженные и побежденные, Эмби и Тэн покинули самый укромный уголок отделения «Депрессия», оставив Креветку одну. Но разве человеку дано быть одному? Тем более если им является старуха Креветка?

«Если бы не твои руки, я бы никогда не поняла, кто ты. Ты был удивительным подарком моей неудивительной судьбы, который я принимала за общественно полезный труд, со временем мне осточертевший.

Твое сердце было в моих руках. А меня привлекали только твои руки.

Твои руки касались меня, и только им и удавалось производить на меня впечатление. А твои мучения, страдания, твоя любовь… разве доходило до меня тогда, что ты был удивительным подарком моей неудивительной судьбы, который я принимала за общественно полезный труд, который мне со временем осточертел.

Не старики слепы, а молодые, ибо глупы безмерно и жестоки той особой жестокостью, имя которой бездушие!»

И в самом укромном уголке отделения «Депрессия» упали на пол две слезы. Одна слеза из правого глаза старухи Креветки, а вторая слеза из левого глаза старухи Креветки. Но разве могут две слезы на полу вернуть молодость старухе Креветке?

6. Храм Двух Утешительных Выводов

Эмби и Тэн решили зайти в больничный храм. Храм Двух Утешительных Выводов. Одно из самых приятных мест на территории больницы Шизо. Кто основал этот храм? Один из больных – Франциск Васильнанда. Он прожил в этой больнице последние годы жизни и день изо дня ходил в небольшую беседку в больничном лесу читать святые книги. Франциск Васильнанда обожал Ветхий и Новый Завет, Тору, Коран, Бхагавадгиту [4], Дхаммападу [5], Книгу Перемен [6]. И 22 февраля он пришел к утешительному выводу, что каждая религия по-своему уникальна и неповторима. А после ко второму утешительному выводу, что если обладаешь возможностью выбора и необходимыми знаниями, то нельзя игнорировать ни одно из основных и не+основных религиозных учений планеты Земля. И к этим двум утешительным выводам он пришел здесь, в этой беседке.

После его смерти по просьбе его немногочисленных, но горячих почитателей на месте беседки было построено небольшое круглое здание, которое получило название Храм Двух Утешительных Выводов. Над входом была выгравирована его фраза «И»: «Если ты идешь туда же, куда И кто-то еще, но другим путем – познакомься с ним, И если не оттолкнет – подружись с ним, И если не оттолкнет – будь И с ним».

Храм Двух Утешительных Выводов почти всегда пустовал. В нем было несколько святых книг, относящихся к самым разным религиям нашего мира, и портрет Франциска Васильнанды – того самого больного, который 22 года назад пришел к двум утешительным выводам. Под портретом на стуле лежали его вещи – больничная одежда старого образца, а под стулом стояли больничные тапочки – одна со следами земли, другая со следами золы.

– Такое ощущение, что Франциск Васильнанда старше самого древнего бога планеты Земля, – сказал Эмби, смотря на портрет.

– Да, – улыбнулся буддистской улыбкой Тэн. – Говорят, что он умер в 202 года. Он был очень стар и еще с молодости практиковал незнание возраста.

– Незнание возраста? – переспросил Эмби, едва сдерживая улыбку.

– Не смейся. Незнание возраста – поразительная практика. Многие, в совершенстве освоившие ее, живут как бессмертные. И еще, что интересно, Франциск Васильнанда умер 2 февраля.

– Как он так подгадал? Это же прямая связь с числом утешительных выводов.

– Загадка. Потому что его абсолютно не интересовали даты, календари. Он запрещал сообщать ему, какой сегодня день недели, какое сегодня число. Кажется, так советуется в инструкциях к практике «Незнание возраста». Он говорил, что знание даты абсолютно ничего не дает. Он также считал, что если что-то ничего не дает, значит, оно что-то отнимает. Он говорил, что в нашем мире действует только такой закон. «Если что-то ничего не дает, но оно присутствует, то значит, оно что-то отнимает. Отсюда следует, что сие надо по возможности избегать».

– Немного пересекается с буддизмом. Или я ошибаюсь?

– Трудно сказать. Франциск Васильнанда был кладезем знаний. Если бы не одна его странность, он был бы намного больше ценим и изучаем. Он был далеко не первым, кто ценил и изучал великих пророков всех крупных религий мира людей.

– Точно, была у него одна странность. Он, кажется, не считал себя человеком, или что-то в этом роде.

– Не совсем. Он считал, что человек – конечный этап Творения, можно сказать, венец, а то, что сейчас принято называть человеком, по правде, непонятно что – некий гибрид растения, насекомого и зверя. В общем, что-то неопределенное. Точно я не помню. Истина знает его теории лучше меня. Но то, что он не считал себя человеком, а таким вот жутковатым гибридом, сильно сказывалось на его поведении. Иногда он поливал себя водой и ел листья, причем делал это на виду у всех. А люди… ведь они не любят, когда другие им не подобны.

– А кого они вообще любят? – сказал Эмби.

– Ты преувеличиваешь. Помнишь, как сказала Истина: люди, как и шоколадки, – разные.

– Да, Истине иногда удается одной фразой сказать сразу обо всем. Ну если не обо всем, то о многом. Казалось бы, чушь чушью: люди, как и шоколадки, – разные, но если вдуматься, шоколадки бывают сладкие, горькие, безвкусные, вкусные, но неаппетитные, аппетитные, но безвкусные… так можно продолжать до бесконечности. И ведь она просто бросила ту фразу, на первый взгляд нелепую, забавную, детскую.

– Согласен, – сказал Тэн. – Вообще, за простой формой нередко скрывается такая глубина. «Да будет неуслышим никем обращающий внимание лишь на форму!», как сказал один из восточных учителей. Хотя я не согласен, что люди разные. Конечно, они разные, но с точки зрения индивидуума. Кто-то тебе скучен, а для кого-то – самый незаменимый собеседник. Кто-то тебе отвратителен, а для кого-то он наимилейший человек. Кто-то для кого-то.

– Наверное. «Кто-то для кого-то», – действительно неплохо звучит. Главное, просто и довольно всеобъемлюще.

– Простота и глубина – вот то великое сочетание, к которому стоит стремиться. Хотя Простота часто не содержит в себе глубины и может так упростить довольно сложные вещи, что они будут казаться убогими, не содержащими в себе ничего ценного. Простота иногда может натворить таких бед! Интересная фраза по поводу простоты есть у одного философа: «Простота – палка о двух концах. Лишь понимая сию двуликость простоты, обращайся к ней».

– Интересная цитата. Двуликость простоты? Не чересчур ли сложно?

– Так он подходил к Простоте. По поводу простоты есть забавное стихотворение, то ли Гейне, то ли Баха.

 
Простота – проститутка
Лишь шутка.
 

– Бах писал стихи? Разве это не просто величайший немецкий композитор?

– Нет, Ричарда Баха, американского летчика-романтика и замечательного поэта-прозаика.

– Да, интересное стихотворение. Вроде бы забавненькая фразочка, а если вдуматься? – сказал Эмби.

– Может быть. Вообще, мы многое, многое упускаем. Нам надо признать этот наш грешок. И исходя из признания наших многочисленных упущений сделать вывод о том, что мы невнимательны к заслуживающему наше внимание, и второй – быть внимательными ко всему, что заслуживает наше внимание, – медленно и осторожно, думая над каждым словом, а иногда и над каждой буквой, сказал Тэн.

– Верно, – подтвердил Эмби. – И как людей, страдающих от осознания своего несовершенства, твои два вывода призваны нам не только помочь, но и утешить.

– Недаром говорят, что в Храме Двух Утешительных Выводов происходят удивительные вещи. Его почитатели считают, что дух Франциска Васильнанды обитает здесь и щедр ко всем нуждающимся в нем, даже если они и не осознают потребность в его удивительной мудрости, – сказал Тэн и поклонился портрету мертвого, но живого учителя. То же самое сделал и Эмби.

– Он мне улыбнулся, – почти в слезах сказал Эмби.

– Нет, – сказал Тэн. – У него просто очень добрые глаза.

7. Не мешайте танцевать графине!

Два кудрявых близнеца-мудреца лет пятнадцати прогуливались по больничному парку. Они с нескрываемым любопытством рассматривали людей, проходящих рядом с ними, а также людей, сидящих на скамейках. Близнецы-мудрецы любили здесь бывать и многих знали. Они приходили поглазеть на людей с расстроенной психикой. Близнецы-мудрецы ведь жили недалеко, и почему бы не посетить одно из самых забавных мест окрестности?

Вон сидит старик в серой косынке и жует траву – он почитатель Франциска Васильнанды. С ним не стоит говорить, ибо он считает, что речь человеческая лишь осложняет отношения между людьми.

Вон сидит кудрявая, как и близнецы-мудрецы, женщина, и зовут ее Истина. Она читает Библию и злится. Если ее оторвать от чтения, она будет злиться еще больше. Но вдруг нет? Почему бы не поговорить? Иногда она говорит интереснейшие вещи.

– Здравствуйте, Истина, – говорит один из близнецов-мудрецов. – Как поживаете?

– Привет. Вы опять пришли посмеяться?

– Мы принесли вам лучшую в мире шоколадку.

– Лучшую в мире? И что же за шоколадка?

– Самая вкусная в мире. Ее можно сосать и сосать всю ночь, а утром умереть от наслаждения.

– Это мне ни о чем не говорит. Смерть от наслаждения не признак того, что шоколадка лучшая в мире. После того как съедаешь лучшую в мире шоколадку, ты не умираешь от наслаждения, а тебе не хочется уже больше ничего. Лучшая в мире шоколадка приносит не наслаждение, а успокоение.

– Мы вам предлагаем не смертельный яд, а великолепный шоколад.

– Ваша шоколадка не лучшая в мире, потому что не приносит успокоения.

– Нет, она вам принесет успокоение, похожее на наслаждение.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– И ладно.

– Покажите шоколадку.

– Завтра принесем, если придем, – сказал близнец-мудрец.

– А если не придем, то не принесем, – сказал мудрец-близнец.

– В общем, как хотите, и лучше, если вы меня оставите в покое.

– Ну, если вам это принесет успокоение, то уйдем.

– Ваш уход и будет шоколадкой, пусть и не самой лучшей в мире. А мир несовершенен. То же самое можно сказать и о мире шоколада.

– Пока, мир шоколада, – сказали пятнадцатилетние близнецы-мудрецы и оставили женщину Истину с Библией в руках в покое. Но принес ли ей их уход успокоение? И возможно ли успокоение при помутнении? Или же помутнение лишь вынужденная остановка на дороге к успокоению? Чушь и чушь.

– Пока, – сказала Истина и, что-то пробурчав под нос, вернулась к чтению.

Близнецы-мудрецы шли и курили. Только они кончили курить, как наткнулись на одного человека, долго лежавшего в закрытом отделении «Конверты» и сравнительно недавно переведенного в открытое отделение «Брудершафт». «Самое дружелюбное место на свете», как сказал когда-то один старожил этого отделения.

Человека звали Коршун. Первое время после его перехода из «Конвертов» в «Брудершафт» с ним было невозможно говорить. Он постоянно хвалился тем, что перешел из такого тяжелого отделения, как «Конверты», в одно из самых дружелюбных мест на свете – отделение «Брудершафт». Нельзя сказать, чтобы эта мысль пришла ему в голову сама. Тут давал о себе знать один из методов лечения, который был в ходу в больнице Шизо. И он действовал. И он приносил плоды. Несколько лет, день изо дня, ему говорилось: «Не думай о Прометее, не думай о его печени, она не так вкусна, как тебе кажется, и ты перейдешь из такого тяжелого отделения, как «Конверты», в одно из самых дружелюбных мест на свете – отделение «Брудершафт»». А когда он говорил: «Я – коршун», ему отвечали: «Ты не коршун». После Коршун начинал беситься, но его сурово-добродушный собеседник был непреклонен. И в один прекрасный зимний день, 2 февраля, случилось чудо: человек понял, что он не коршун, и ему нет никакого дела до Прометея, до его печени. И если бы был жив Джек Керуак и узнал бы об этом, то, возможно, он сказал или просто подумал бы: «Сатори в «Конвертах»».

– Как ваши дела? – спросили близнецы-мудрецы.

– Прекрасно, молодые люди. А ваши?

– Мы пришли к выводу перевести вас обратно в «Конверты».

– Почему?

– Вы похожи на коршуна и опасны для Прометея из отделения «Брудершафт», – и, заметив небольшой испуг на лице Коршуна, засмеялись. – Не бойтесь, мы пошутили. Вы не похожи на коршуна, вы похожи на инфантильного старого дурака-холостяка, – и, заметив небольшое недоумение на лице Коршуна, засмеялись. – Не недоумевайте, мы сказали это просто так. Эту фразу мы вычитали в статье об одном смешном скудоумном. Вы похожи на всадника без головы, которому конь одолжил свою голову для прогулки в общественном месте, – и, заметив небольшую вдумчивость на лице Коршуна, засмеялись. – Не вдумываетесь, мы пошутили. Вы похожи на старика из доброго, но злого рассказа Бориса Виана, который расстрелял бы нас, но из-за проблем с памятью забыл свой пистолет дома, – и, заметив отрешенность на лице Коршуна, засмеялись. А увидев, как Коршун достал из кармана кусок несвежей, но довольно приятной на глаз, вкус и цвет печенки, они удалились, потому что когда Коршун ел печенку, он полностью принадлежал миру древнегреческой мифологии, коей абсолютно не принадлежали близнецы-мудрецы, а если и принадлежали, то, возможно, не к греческой, а к римской, потому что как-то раз было высказано предположение, что в них есть что-то от Ромула и Рема [7]. И один человек так загорелся, что порывался проверить, не волчица ли мама их. Но его урезонили простой и хлесткой фразой: «Ты видел здесь где-то Рим?».

Далее близнецы-мудрецы прошли к небольшому пруду, возле которого сидела на травке дама. Она смотрела на безмятежную водную гладь и горевала. О чем она горевала? Да разве кто поймет женскую горесть, женскую грусть?

 
В мире женской души
Только море любви,
В мире женской души
Только Я.
Только Ты.
А не Ты – значит, Я.
А не Я – значит, Ты.
 

Братья сели недалеко от дамы. Близнецы сели – дама встала. Близнецы закурили – дама сбросила с себя одежду и, разбежавшись, нырнула в пруд. Она пробыла под водой довольно долго. Вынырнув, нырнула опять. Опять вынырнула и опять нырнула. Опять вынырнув и нырнув, она ныряла и выныривала. Она вышла из воды, как когда-то вышел из моды Карл Маркс, подошла к близнецам и, пристально глядя в их четыре глаза, прочла отрывок:

 
И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой [8].
 

И сказала:

– Стихотворение Ходасевича «Жизель». Лучше не скажешь, правда?

– Смотря о чем, – сказал мудрец-близнец.

– Смотря о ком, – сказал близнец-мудрец.

– Вам нравится, что я голая и мокрая? Или вас это смущает?

– И смущает, и нравится, – сказали близнецы-мудрецы.

– А мне бы хотелось, чтобы вы видели в моей наготе не только мое тело, но и душу. Вы молоды, и для вас я либо обнаженная старая дура, либо совращающая вас женщина. Но мне бы хотелось, чтобы вы, несмотря на ваш возраст и ненавязчивое скудоумие, увидели во мне Жизель, удивительно прекрасную и поразительно несчастную девушку.

– Мы не знаем, кто такая Жизель.

– Так, одна безумно несчастная. Может быть, поэтому я не чувствую себя такой одинокой, когда представляю ее. Или я ее не представляю, а сама являюсь ей, и сумасшедший дом – не что иное, как дно озера, и мое прошлое – прошлое робкой доверчивой крестьянки, которую обманул сладострастный Альберт, который был отнюдь не Альбертом Эйнштейном, не Альбертом Кессельрингом [9] и не нечто средним между ними. Просто Альберт – граф и животное одновременно.

Она опять, как и вначале, пристально посмотрела в четыре глаза, в которых жили и испуг, и граф Альберт в ее трактовке.

– Не знаю, кем вы будете, когда станете крупнее и умнее. Но знаю одно, что в каждом из вас живет и граф, и животное. И чаще граф прислуживает животному, чем животное графу. А теперь убирайтесь вон, два молодых противных самца! Не мешайте танцевать графине!

Два близнеца-мудреца в один миг поднялись, а в следующий миг убрались.

8. Он извинялся и вставал на колени перед человеком без коробка

Эмби зашел в кабинет к лечащему врачу доктору Наполеону, как к себе домой. Так было принято в Шизо: прежде всего больной должен чувствовать себя дома в любом месте, где бы он ни находился.

– Привет, доктор Наполеон, – сказал Эмби.

– Привет, привет. Вы – есть, тоски – нет. Как себя чувствуете, Эмби?

– Довольно приятно. Но вчера, когда я практически закончил работу над картиной «Наполеону 100 лет», я заметил, что уроженец Корсики смотрит на меня как живой. Мне стало казаться, что он ожил.

– Долго ли вам так казалось?

– Нет. Потом ощущение, что он живой, пропало, и он заговорил. Даже не заговорил, а стал повторять одну и ту же фразу, причем очень раздраженно: «Мне надоело!» Он говорил и говорил одно и тоже, пока я его не спросил: «А что именно?», тогда он объяснил: «Мне надоело, что считают, будто душевнобольные люди берут мой псевдоним. Почему так считаю те, которые не считаются душевнобольными?» Я сказал: «Я не знаю как считают по этому поводу не считающиеся душевнобольными», он сказал: «Жаль» и исчез.

– Подумайте сами, Эмби, меня зовут доктор Наполеон, а я ведь не душевнобольная.

– Конечно, вы вообще лечите душевнобольных. Вы их спасаете от самих себя. Знаете, как будто я пою песню-надежду «Спасите меня от самого себя!» [10], и тут мой ангел-хранитель посылает мне вас, доктор Наполеон, и вы делаете все возможное, чтобы вызволить меня из беды.

– Большое вам спасибо за ваши искренние комплименты. Я очень тронута.

– Вы прекрасный психиатр, вы восхитительный специалист. Вы знаете, до встречи с вами я считал, что люди по-настоящему относятся хорошо к другим существам в трех случаях: если это они сами, если это их самки или самцы и если это их клоны.

– Кто такие клоны, Эмби?

– Их дети. А после того как вы поработали со мной, вы мне открыли глаза на мир, я увидел, что люди во многом подобны богам – они мудры и прекрасны.

– Мне кажется, вы слегка преувеличиваете, Эмби. Люди разные, среди них, конечно, немало добрых, но также встречаются и недобрые.

– Но только не среди музыкантов. Они все такие милые, чудесные.

– Нет, музыканты тоже разные, среди них немало добрых, но также и недобрых. Например, старая неплохая группа ABBA – три блондинки и шатенка.

– Нет, – поправил Эмби. – Двое мужчин и две женщины.

– Пусть так, – не особо доверяя Эмби, сказала доктор Наполеон. – Казалось бы, у них чудные песни, а вот «Ватерлоо» мне не по душе.

– Да, редко, когда у одной группы все песни хороши…

Вдруг с улицы донеслось:

– Нирвана – это один из ликов маразма. А сколько ликов у маразма? Кто мне может ответить на мой вопрос? Кто? Хотя, может, достаточно посмотреть вокруг, взглянуть в лица здешние-местные, – крикнул скандально известный Мунк, и тема в беседе доктора Наполеона и Эмби сразу сменилась.

– Действительно, сколько ликов у маразма, доктор? Или поиск смысла в только что услышанном нами подобен поиску капитана Немо на дне морском, ибо он никогда там не обитал по той простой причине, что с рождения и до смерти являлся героем романа Жюль Верна и больше ничего?

– Может быть, и так. Но не стоит забывать, что не все дно океана еще исследовано. И в мире столько нераскрытых тайн. Мир прекрасен!

– Да, да, вы правы. Я очень люблю, когда вы мне рассказываете о мире, о том, что не любить мир невозможно. Есть прекрасная песня по поводу мира и восприятия мира таким, каков он есть: «Я люблю этот звездный мир, Хоть его и не понять» [11].

– Правильно. Полностью постигнуть мир невозможно.

– Как невозможно и не любить его.

– А есть связь между невозможностью постижения мира и невозможностью нелюбви к нему?

– Я думаю, есть: может быть, постигнув полностью мир, мы его не просто будем любить, а обожать.

Опять уличный крик Мунка вмешался в разговор:

– Нирвана – обратная сторона маразма! Маразм – вот обратная сторона нирваны!

– Мне жаль Мунка, – сказал Эмби. – Зачем его перевели из отделения «Конверты» в «Цветы»?

– Мунк не опасен. А его крики? Разве они не забавны? Тем более вы же знаете, что в Шизо не менее демократично, чем в древних Афинах. Некоторые врачи находят сходство этого больного с Диогеном [12]. Когда Мунк был в «Конвертах», он любил ходить по отделению со спичкой и спрашивать у всех: «Есть ли у вас коробок? – а когда отвечали, что нет, Мунк говорил: Тогда почешите кому-нибудь лобок».

– Глупо.

– Причем очень, – сказала доктор Наполеон. – Но после, он извинялся и вставал на колени перед человеком без коробка. И говорил: «Это значит, что у вас нет возможности зажечь огонь» – и, попросив прощение, целовал человека без коробка в больничные тапочки.

– Он религиозен?

– По-своему Мунк глубоко религиозный человек. И он очень утончен. Его утонченность открывается далеко не сразу. Он хранит ее от любопытных и жадных взглядов некоторых.

– Не знаю, но он так страшно кричит.

– Ничего страшного. Пусть делится своими переживаниями с окружающей его действительностью. Может, он примет ее, как и она его.

А теперь о вас. Принимайте лекарства как и раньше. Пока я не вижу смысла убавлять или прибавлять.

– Большое спасибо, доктор Наполеон. Искренне вам благодарен.

– А я вам. Чувствуйте себя хорошо. Во всяком случае неплохо!