Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы

ГЛАВА XVII

Слободской дворец. – Лефортовское пепелище. – Граф А. П. Бестужев-Рюмин. – Дом Безбородко. – А. А. Кологривов. – Исторические сведения о московской полиции. – Обер-полицеймейстер А С. Шульгин 1-й. – Дом фельдмаршала графа Каменского. – Рассказ графини Блудовой. – Графиня Каменская. – Фельдмаршал М. Ф. Каменский. – Эксцентричность графа. – Убийство фельдмаршала. – Дети графа Каменского. – Блистательная военна, я карьера сына фельдмаршала. Всеобщая страсть к нюханию табака. – Первые московские табачные и другие лавка. – Романическая страсть Каменского. – Графиня А А Орлова. – Чесменская. – Таинственное предсказание юродивого. – Граф Закревский. – Сергей Каменский, страсть его к театру. – Крепостные артисты и спектакли. – Дом прапорщицы Блудовой. – Молодой Блудов и его друзья. – Арзамасское Общество. – Члены Общества и их прозвища. – «Шубное прение». – Таинственное избрание в члены дяди поэта Пушкина. – Дети графа Блудова.

Говоря о пышном доме Разумовского, нельзя пройти молчанием и другого такого же исторического дома, считавшегося по богатству и внутреннему украшению первым в Москве.

Дом этот известен был под именем Слободского дворца. Название это он получил от Немецкой слободы, в которой он находился. История этого здания восходит к временам императора Петра – несомненно, что вблизи была усадьба сподвижника царя, Франца Яковлевича Лефорта. Затем, в этой местности были еще небольшие загородные дворцы: Анны Иоанновны – так называемый «Желтый», и императрицы Елизаветы Петровны – «Марлинский».

В елизаветинское время эта местность принадлежала государственному канцлеру графу Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину, одному из богатейших вельмож своего времени.

Дом канцлера был построен в 1753 году по самому точному образцу существующего его дома в Петербурге: все комнаты были здесь расположены точно так, как в петербургском доме. Это было сделано для того, чтобы не отставать от своих привычек.

По словам современников, у канцлера роскошь в палатах была изумительная; так, в загородном его доме даже веревки, которыми придерживались роскошные ткани его палаток, были шелковые, a находившийся при доме погреб был так значителен, что от продажи его после смерти канцлера графам Орловым составился, как говорит князь Щербатов, «знатный капитал».

У Бестужева одной серебряной посуды было более двадцати пудов. Несмотря на такое богатство, канцлер то и дело жаловался на свои недостатки и просил у императрицы, «дабы ее императорское величество ему, бедному, милостыню подать изволила», или писал царице, что у него нет ни ножей, ни вилок, и просит себе придворного сервиза, присовокупляя, что он заложил за 10 000 рублей табакерку, подаренную ему королем Шведским, так как ему не с чем было дотащиться до Петербурга.

В Москве у Бестужева был не один дом; один из его домов находился еще в приходе Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот. В этой церкви был поставлен его портрет, как возобновителя древнего храма; он выстроил этот храм в 1764 году.

Бестужев впал в немилость императрицы в 1758 году. Преданный интересам Австрийского двора, он поселил в императрице неприязнь к Фридриху Великому и вовлек Россию в разорительную войну, стоившую государству более трехсот тысяч народа и тридцати миллионов рублей. Во время опасной болезни Елизаветы он написал к своему другу Апраксину, успешно тогда воевавшему в Пруссии, чтобы тот со всем войском немедленно возвратился в Россию. Победитель Фридриха, Апраксин, к удивлению всей Европы немедленно двинулся в отечество. Императрица выздоровела и, справедливо негодуя на Бестужева, лишила его чинов и предала суду, который приговорил его к смертной казни. Елизавета помиловала Бестужева и, назвав его в манифесте «бездельником», состарившимся в злодеяниях, сослала Бестужева в его подмосковную «Геротово», где он жил в курной избе, носил крестьянское платье, читал божественные книги и сочинял разные назидательные трактаты. Петр III вызвал из ссылки своего личного врага, Екатерина II возвратила ему все, чего он был лишен, и за старостью лет уволила его в отставку с пенсиею в двадцать тысяч рублей в год сверх жалованья по чину.

В отставке Бестужев не был праздным: он переводил книги, выбивал золотые и серебряные медали с разными эмблематическими воспоминаниями и предвещаниями, составлял медикаменты и проч. Бестужев был образованнейший человек своего времени, отличался трудолюбием, но имел капитальные недостатки: был горд, мстителен, неблагодарен, вел жизнь невоздержную, хотя вместе с тем и отличался набожностью.

Он умер в 1766 году, оставив одного сына, графа Андрея, не одаренного талантами отца; последний вел жизнь беспутную, праздную и умер спустя два года после отца, не оставив потомства.

Московский дом Бестужева, тот, который находился на реке Яузе против Екатерининского дворца и возле дворца, именуемого Лефортовским, Екатерина II купила у его наследников и 3 июля 1787 года, накануне своего выезда из Москвы, подарила графу Безбородко.

Безбородко в письме к своей матери в день получения дома описывал этот случай так:

«Подарив дом, государыня повелела оный починкою исправить, надстроить и перестроить по данному от меня плану на счет казенный, от Екатерининского нового здесь дворца. Таким образом, по милости ее величества, буду я иметь в Москве один из лучших домов, и в самой здоровой части города».

По всем данным, императрица наградила этим подарком Безбородко за то, что он сопутствовал ей в Крым.

^{Вид улицы Большой Лубянки}

По словам польского короля Станислава Понятовского, осматривавшего дом Безбородко, «во всей Европе не найдется другого подобного ему по пышности и убранству. Особенно прекрасны бронза, ковры и стулья; последние и покойны, и чрезвычайно богаты. Это здание ценят в 700 000 руб. Граф Безбородко, который сам показывал королю все комнаты, сказал, что он построил этот замок в девять лет (?). Петербургский его дом, который богаче драгоценными картинами, не может равняться с московским в великолепии убранства. Многие путешественники, имевшие случай видеть Сен-Клу в то время, когда он вполне отделан был для французской короны, утверждают, что в украшении Безбородкинского дома более пышности и вкуса Золотая резьба на стульях работана в Вене, а лучшая бронза куплена у французских эмигрантов. В обеденном зале находится парадный буфет, которого уступы установлены множеством прекрасных сосудов, золотых, серебряных, коралловых и т. д. Обои чрезвычайно богаты; некоторые из них выписаны, другие деланы в России. Китайская мебель прекрасна».

Гельбиг рассказывает, что в бытность императора Павла в доме Безбородко однажды он стоял с канцлером у окна комнаты, из которой можно было обозревать прелестный сад.

Государь, который на все смотрел с военной точки зрения, выразил мысль, что это мог бы быть превосходный плац для учения. Это было сказано без намерения и желания. Но когда государь, проснувшись рано, подошел к окну, то нашел сад обращенным в плац-парад.

Безбородко во время ночи приказал гладко вырубить деревья и кусты. Императору так понравилось это, что он за дорогую цену купил его дом.

^{М. Н. Воробьев. Троицкая башня}

По покупке дома император приказал быстро произвести в нем разные постройки. Последними занимались денно и нощно со свечами 1 600 человек. Павел I велел два длинных деревянных дворца, Желтый и Марлинский, обратить в дворцовые службы⁷⁸. Так как поблизости его не было церкви, то император приказал архитектору Миллеру пристроить к нему деревянную во имя Михаила Архангела и всех бесплотных сил. Также приказано было гофмейстеру, князю С. С. Гагарину, «сделать в Лефортовском дворце конюшни и кухню, и соединить с дворцом крытым коридором, и плацдарм перед домом исправить во всем по плану. Деньги для постройки брать из почтовых доходов, пропадавших до того без всякой пользы».

Прежний дом князя Безбородко, таким образом, с окружающими его зданиями был наименован Слободским дворцом.

С именем этого дворца связаны многие исторические предания. Два императора, Павел и Александр I, посещая Москву, имели в нем пребывание. В достопамятный год Отечественной войны император Александр I, прибыв в Москву, объявил здесь известное воззвание к столице. В этом дворце московское купечество в присутствии самого государя, одушевляемое чувством патриотизма, не выходя из залы, открыло добровольную подписку. Всеобщее усердие превзошло ожидания монарха: всякий наперерыв вырывал друг у друга перо, и в несколько минут собрано было до миллиона рублей.

Государь видел неподдельные чувства, видел в каждом нового Минина и не мог более быть в зале – слезы блеснули в его глазах, он закрылся платком и вышел в другую комнату. В том же году, спустя какой-нибудь месяц, этого дворца уже не существовало: он сгорел вместе с Москвою. Затем на его месте находилось техническое училище Воспитательного дома.

Дворцовый, или Государев сад при Слободском дворце разведен в царствование императрицы Елизаветы Петровны; этот сад был когда-то моднейшим гуляньем москвичей в день Вознесения и в Троицын день. В этом саду есть несколько деревьев, посаженных рукою Петра Великого. Здесь государь любил отдыхать на простой дерновой скамейке. Чтобы это место сохранить на вечные времена, императрица Елизавета и приказала здесь устроить сад.

Из барских домов, поступивших в казну, известен на Тверском бульваре дом московского обер-полицеймейстера; дом этот некогда принадлежал Кологривовым.

Из семьи богатых помещиков Кологривовых проживало в Москве несколько. Так, в двадцатых годах был известен очень состоятельный помещик-чудак, театрал и собачей, А. А. Кологривов, сын екатерининского бригадира; по рассказам, он наезжал по зимам в Москву и Петербург со всем своим деревенским штатом, состоящим из доморощенных актеров, музыкантов, певчих и собак. Все эти артисты были подстрижены на один лад и окрашены черной краской. Когда Кологривова спрашивали, зачем он возит за собой всю эту ораву, то он отвечал:

– У меня на сцене, как я приду посмотреть, все актеры и певчие раскланиваются, и я им раскланиваюсь; к вам же придешь в театр – никто меня и не заметит и не раскланяется.

Когда его же спрашивали, зачем у него на псарне до 500 штук собак, он отвечал:

– Вы этого не поймете: как, тявкнувши, мои псы разбредутся по кустам, да поднимут лай, так что твои певчие.

О другом Кологривове, таком же чудаке и эксцентрике, упоминает в своих «Воспоминаниях» граф Соллогуб.

Кологривов был родной брат по матери известному министру духовных дел императора Александра I, князю Александру Николаевичу Голицыну. Кологривов хотя и дослужился до звания обер-церемониймейстера, но дурачился как школьник.

У него была особенная страсть к уличным маскарадам; последняя доходила до того, что он наряжался нищенкой-чухонкой и мел тротуары.

Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою.

Тогда только его узнавали и начинали хохотать. Он доходил до того, что вместе с нищими становился на паперти церкви и заводил из-за гроша с ними ссоры.

«Сварливую чухонку» даже раз отвели на съезжую, где она сбросила свой наряд и перед ней извинились.

Однажды к известной набожностью и благотворительностью Татьяне Борисовне Потемкиной приходят две монахини, прося слезно подаяния на монастырь. Растроганная Потемкина идет за деньгами, но, вернувшись, остолбенела от ужаса Монашенки неистово плясали вприсядку. То были Кологривов и другой с ним еще проказник.

Существует еще рассказ. Как-то на одном кавалерийском параде вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Ф. С. Голицын; любезным кавалером был Кологривов. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала.

Но часто шутки Кологривова не обходились и без последствий. Так, раз, сидя во французском театре, он заметил какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Кологривов вошел с ним в разговор и спросил: понимает ли он по-французски. Незнакомец отвечал «нет».

– Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?

– Сделайте одолжение.

Кологривов стал объяснять и понес страшную чушь. Соседи даже в ложах фыркали от смеха.

Вдруг не знающий французского языка спросил по-французски:

– А теперь объясните мне, зачем вы говорите такой вздор?

^{Э. Гертнер. Ивановская площадь в Московском Кремле. 1839 г.}

Кологривов сконфузился:

– Я не думал, я не знал!

– Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?

– Извините!

– Знаете вы, кто я? Я Лукин.

Кологривов обмер.

Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатырства невероятны, и рассказы о нем живы долгое время в Морском ведомстве, к которому он принадлежал. Вот на кого наткнулся Кологривов.

Лукин встал.

– Встаньте, – сказал он, – идите за мной!

Они пошли к буфету. Лукин заказал два стакана пунша; пунш подали, Лукин подал стакан Кологривову:

– Пейте!

– Не могу, не пью.

– Это не мое дело. Пейте!

Кологривов, захлебываясь, выпил стакан; Лукин залпом опорожнил свой и снова скомандовал два стакана пунша. Кологривов отнекивался и просил пощады; оба стакана были выпиты, а потом еще и еще; на каждого пришлось по восьми; только Лукин, как ни в чем не бывало, возвратился на свое кресло, а Кологривова мертвецки пьяного отвезли домой.

Граф Соллогуб рассказывает, что один случай положил конец мистификациям и шуткам Кологривова. На одном большом обеде в то время, когда садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас же вскочил на ноги и громко сказал: «Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мной дерзость, объявит свое имя». На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим – и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка.

Кологривова любили не только как забавника, но и как человека. Ума он был блестящего, и, если б не страсть к шутовству, он мог бы сделать завидную карьеру.

Как мы выше сказали, дом Кологривовых был куплен для обер-полицмейстера.

Начальное учреждение московской полиции Карамзин относит к 1505 году. В то время, когда установлены были решетки по улицам, которые видел Герберштейн, в Москве не было полиции, а в каждой части, на которые делился город, было свое особое управление.

Оно состояло из объезжих голов, бояр с подьячими, из решеточных приказчиков и из сторожей. Решеточные приказчики были начальники сторожей; сторожа были сами обыватели, отправлявшие общественную земскую повинность натурою. Наказ того времени говорит, что боярин с подьячими и с решеточными приказчиками должны ездить по городу непрестанно день и ночь, а сторожа, расставленные в определенных местах, должны день и ночь непрестанно ходить каждый по своей улице и по своему переулку, подчиняясь непосредственно особым десятским, выбранным из среды их, и решеточным приказчикам.

Сторожа смотрели, чтобы «бою, грабежу, корчмы и табаку, и никакого воровства и разврата не было, и чтобы воры нигде не зажгли, не подложили бы огню, не накинули ни со двора, ни с улицы». Меры осторожного обращения с огнем были самые строгие; так, запрещалось сидеть поздно с огнем, печи и мыльни запечатывались до нового указа; что же касается до печения хлеба, варения пищи, то дозволено то и другое только в поварнях, или, у кого их нет, – в печах, построенных в земле, в огородах за двором, защищая их крепко от ветру.

Исключение делалось в пользу черных сотен людей, больных и родильниц. Людям черной сотни дозволено топить свои печи в ненастные дни дважды в неделю, по воскресеньям и четвергам. Стрельцы и Стрелецкий приказ в 1686 году служили исполнительною полицейскою властью.

Любопытны известия, как при набожном царе Михаиле Феодоровиче в ночное время караулили в Кремле сторожа.

Когда наступал девятый час вечера, или, по-тогдашнему, восьмой час ночи, тогда начинает стрелецкая стрела перекликаться. Ворота Кремля затворялись зимою в 8 часов вечера и отпирались всегда после заутрени. Близ собора Успенского часовой страж начинал первый протяжно и громко нараспев возглашать: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» За ним второй возглашает: «Святые московские чудотворцы, молите Бога о нас!» Потом третий: «Святой Николай Чудотворец, моли Бога о нас!» Четвертый: «Все святые, молите Бога о нас»! Пятый: «Славен город Москва!» Шестой: «Славен город Киев!» Седьмой: «Славен город Суздаль…» И так поименуют: Ростов, Ярославль, Смоленск и проч. Первый снова восклицает: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» После этого, как этот страж, так и другие, чтобы не спать и не дремать, до благовеста к заутрени поют вполголоса разные духовные молитвы.

^{Вид части улицы Покровки}

Самый памятный в числе полицейских чиновников был еще в старину на Москве «земский ярыжка». Одет он был в красный и зеленый кафтан, на груди у него нашивались две буквы «З» и «Я», т. е. «земский ярыжка». Когда государь выезжал из города или шествовал в крестном ходе, тогда из них несколько человек с метлами и лопатами шли впереди всех, очищая дорогу. Кроме того, где происходили шум или драка, они всякого могли брать и отводить к суду беспрекословно.

Первый обер-полицеймейстер в Москве при императоре Петре был Греков, как мы выше уже говорили.

В 1729 году в Москве учреждается полицейский драгунский эскадрон, и Москва делится на 12 команд, центральным пунктом которых назначается «съезжий двор». Таких съезжих дворов было двенадцать, и в каждом было два офицера, два урядника и шесть солдат с барабанщиком. Рогаточные караулы из жителей в то время оставались по-прежнему.

При Петре III получил звание генерал-полицеймейстера Дивов, но скоро это звание уничтожено, и в Москве с восшествием Екатерины II восстановлен опять обер-полицеймейстер и введен следующий штат полиции: 1 обер-полицеймейстер, 1 надворный советник, 1 асессор и 1 секретарь с канцелярскими чинами. Для посылок при московской полиции находилось двадцать человек конных драгун.

Из числа начальников полиции в век Екатерины был Архаров, о котором выше мы говорили, и затем таким же деятельным и энергичным был в царствование Александра I А. С. Шульгин 1-й. Он занимал место обер-полицеймейстера десять лет. Он оставил после себя хорошую память очень во многом и сделал по своему ведомству множество полезных преобразований и учредил такие порядки по управлению, из которых многие остаются без изменения до сего времени. Главнейшее же преобразование в Москве он сделал в пожарной команде.

^{Московская пожарная команда на Пречистенке}

Пожарных сигналов на каланчах при нем тогда еще не было, а при пожарных командах всегда было по нескольку казаков с оседланными лошадьми, которые в случае пожара давали знать о том в соседние части. Но, несмотря на это, пожарные являлись на пожары с изумительною скоростью. Лошади под обозом были превосходные, самый обоз и сбруя в блестящем щегольском виде. Команда в соответственной времени одежде, без металлических шлемов.

Набор пожарных лошадей тогда подкреплял не то закон, не то обычай отбирать у всех лошадей за неосторожную езду по улицам и отдавать в пожарную команду без судебного на то определения. Это правило при некоторых случаях влекло за собою вопиющую и притеснительную несправедливость.

Шульгин на пожарах отличался молодецкою неустрашимостью и мастерскими распоряжениями. Из толпы то и дело слышались восклицания: «Вот отец, вот так молодец!» и пр. Шульгин пользовался почти всеобщею любовью, и особенно купечества, несмотря на то, что все его боялись, потому что могучая рука его, сжатая в кулак и распростертая, была для многих грозна и тяжела.

Шульгин жил самым широким барином, очень роскошно. Кухня его была образцом порядка и опрятности. Он по утрам сам ходил на кухню и осматривал припасы, приготовленные для того дня и разложенные на столах под хрустальными колпаками. Посуда, столы, стены, полы, одежда поваров, они сами и все прочее отличалось безукоризненною, щегольскою чистотою и блеском; малейшая пылинка не могла укрыться от зоркого его взгляда.

Эта чистота и блеск проявлялись во всем житейском быту Шульгина и на всем, что хоть несколько подлежало непосредственному его влиянию. Он очень любил хорошо покушать и угостить своих приятелей хорошим обедом.

Злые языки в то время рассказывали, что фельдъегерь, который схватил Коцебу, известного драматического писателя, на границе и отвез его в Сибирь, и был этот Шульгин. Коцебу называет его по фамилии только «Ш» и говорит, что он отличался курьезною способностью пить и есть на каждой станции при перемене лошадей – без разбору и порядка, все, что можно было отыскать: мед и паюсную икру в одно и то же время.

Шульгин не имел своего состояния, но за женою получил в приданое значительный капитал. Должность обер-полицеймейстера в то время не имела высокого оклада. Шульгин был отличный хозяин и примерный во всем распорядитель; средства, которые доставляла ему должность, были очень достаточны и даже с избытком для роскошной его жизни, но, к несчастью, он перешел в этом границы умеренности и расчета и забыл, что всему бывает конец – следовательно, и доходам, приносимым какою-либо должностью, и самой службе.

Для удовлетворения своих роскошных затей и предприятий он пользовался значительным кредитом и выстроил на Тверской улице дом, принадлежащий затем Шевалдышеву, в котором помещается его гостиница. Дом строился под личным его надзором, причем употреблялись самые лучшие и дорогие материалы, построен он был самым великолепным образом, а меблирован так, что в то время в Москве трудно было отыскать другой подобный дом.

Во время службы Шульгина в Москве про него ходило множество рассказов. Так, при переводе К Я. Булгакова из московских почт-директоров в петербургские, он говорил брату его Александру:

«Вот мы и братца вашего лишились. Все это комплот против Москвы. Того гляди и меня вызовут. Ну уж если не нравится Москва, так скажи прямо: я берусь выжечь ее не по-французски и не по-Ростопчински, а по-своему, так, что после меня не отстроят ее во сто лет».

Он же говорил: «Французы – ужасные болтуны и очень многословны. Например, говорят они: “Коман ву порте ву?” К чему это два “ву”? Не простее ли сказать: “Коман порте?” И так каждый поймет». Когда он был в Москве обер-полицеймейстером, то военным губернатором был в ней князь Дмитрий Владимирович Голицын. Шульгин не ладил с губернатором и не скрывал этого ни от кого.

Голицын, ценя его неутомимую деятельность и труды, не обращал на эти личности внимания и каждый раз ходатайствовал о наградах ему.

В 1824 году Шульгин был переведен из Москвы в Петербург. По отъезде своем в Петербург он отправил все свое имущество с особым обозом. Неподалеку от Новгорода встретил этот обоз граф Аракчеев и обратил внимание на длинный ряд разных блестящих экипажей и походных фур, множество превосходных и ценных верховых и упряжных лошадей и щегольски одетую в форменное платье прислугу.

Остановясь и подозвав к себе одного служителя, он спросил: «Кому все это принадлежит?» На ответ же его, что с. – петербургскому обер-полицеймейстеру Шульгину, он сказал: «Скажи ему, что всего этого никогда не было и нет у самого Аракчеева».

Вслед за событием 14 декабря 1825 года Шульгин был уволен от своей должности и переехал в Москву. Он сперва поселился в своем доме; средства его к жизни ограничились одним пенсионом, явились долги, и в конце концов все его вещи были проданы, как и дом, с аукциона.

^{А. Дюран. Боровицкая башня. 1843 г.}

Купцы в первое время, по старой памяти, его несколько раз выручали из беды, но под конец от него отказались. Шульгин с горя стал придерживаться чарочки.

Из бывшего своего великолепного палаццо он переехал в убогий домишко в три окна на Арбате, и здесь прохожие нередко видели, как на дворе, в ветхом, замасленном халате он колол дрова или сам рубил капусту.

Под конец его жизни, в его безвыходное положение вошел князь Д. В. Голицын и, припомня о нем одно хорошее, забыв обо всем дурном, сделался его благодетелем, платил за квартиру и снабжал его пищею. В таком положении Шульгина и застала смерть около 1832 года.

В конце царствования Екатерины, императора Павла и в первые годы Александра I славился, по рассказам современников, дом графа Каменского на Зубовском бульваре⁷⁹. Дом этого любимца Павла был типом московского барского дома прошлого века. По словам Е. Ковалевского⁸⁰ и графини А. Д Блудовой⁸¹, в этом доме со всеми утонченностями западной роскоши и светскости сливались и все русские и татарские древние обычаи.

^{Р. Курятников. Вид гостинного двора на Ильинке. 1824 г.}

Дом Каменского наполняли мамы, няни, калмычки, карлицы, турчанки, т. е. взятые в плен турецкие девушки, подаренные по возвращении из армии наших военных знакомым дамам, крещеные ими в православную веру и кое-как воспитанные.

В этом доме сохранялась вся русская уродливая жизнь, со строгостью нравов и суеверием.

В домашнем театре играли комедии Вольтера и Мариво, и в важных семейных торжествах, как, например, при свадьбах, сенные девушки пели русские обрядовые песни, как в допетровской Руси. Блудова рассказывает, что, когда дочь фельдмаршала выходила замуж, горничные девушки и приживалки пели свадебные песни ежедневно во все время между помолвкой и свадьбой, так что наконец попугай графини выучился напеву и некоторым словам так твердо, что продолжал петь их, когда невеста давно была замужем уже за вторым мужем.

Хозяйка дома, графиня Анна Павловна Каменская, урожденная княгиня Щербатова, была одна из первых красавиц своего времени, благородная душой, добрая сердцем, мягкая нравом; о ней вся Москва говорила, как об ангеле во плоти.

В замужестве она не была счастлива: муж ее много заставил ее страдать; у него была известная всем, нагло выставленная связь с простою злою женщиной, к которой он уезжал беспрестанно в деревню на целые месяцы, когда не был в Петербурге или в армии, оставляя жену одну в Москве; но она никогда не заслужила ни малейшего упрека, никогда злословье не касалось ее.

Граф М. Ф. Каменский был сын мундшенка, служившего при дворе Петра Великого; он родился в 1738 году, обучался в Сухопутном Кадетском корпусе и четырнадцати лет начал военную службу капралом, а на двадцать девятом году уже имел чин бригадира.

Характера Каменский был очень крутого. Существует предание, что он подвергал телесному наказанию своих сыновей, когда те были уже в генеральских чинах. Каменский был небольшого роста, сухощавый, широкий в плечах; лицо у него было круглое, приятное, брови густые, в разговоре нетерпелив и странен, иногда очень ласков.

Самым выдающимся его достоинством была храбрость. Порошин рассказывает, что Фридрих Великий, говоря об нем в 1765 году со своим генералом Таденцином, называл его «молодым канадцем, довольно образованным».

Суворов, отзываясь о Каменском, говорил, что «он знал тактику». Сегюр в своих записках называет его вспыльчивым и жестоким, но отдает полную справедливость ему как полководцу, который никогда не боялся смерти. Державин приветствовал его победы в 1806 году во время войны с Францией и называл его «булатом, обдержанным в боях, оставшимся мечом Екатерины, камнем и именем, и духом». Каменский в своей молодости два года служил во Франции для приобретения опытности в военном искусстве. Он прославился при Екатерине в обеих войнах с турками, но никогда не был любим за свой крутой и вместе вспыльчивый нрав и за жестокость.

В 1783 году он назначен был генерал-губернатором Рязанским и Тамбовским. Рассказывают, что когда он был губернатором, то частенько прибегал к крутым мерам с виновными без разбору. Так, однажды впустили к нему с просьбою какую-то барыню в ту минуту, как он хлопотал около любимой суки и щенков ее клал в полу своего сюртука; взбешенный за нарушение такого занятия, он стал кидать в бедную просительницу щенят.

Державин упоминает про него, что в бытность его тамбовским наместником он заботился о народном образовании и заводил первоначальные школы, которых тогда еще не было в том крае. Он покровительствовал также поэту Богдановичу и издал в Москве в 1778 году первую книгу поэмы его «Душенька».

Его упрекали современники за то, что он, подражая Суворову, часто оригинальничал и юродствовал. Так, живя в своем орловском имении, с. Сабурове, он носил всегда куртку на заячьем меху, покрытую голубою тафтою, с завязками, желтые мундирные штаны из сукна, ботфорты, а иногда коты и кожаный картуз; волосы сзади связывал веревочкою в виде пучка, ездил в длинных дрожках цугом с двумя форейторами; лакей сидел на козлах; он имел приказание не оборачиваться назад, но смотреть на дорогу.

Последнее обстоятельство, как увидим ниже, и было гибельно для графа. Каменский, как и многие богачи-вельможи того времени, был тоже неразборчив в своей связи и попал под влияние грубой, необразованной и некрасивой женщины; с нею проводил он все время в деревне.

Фельдмаршал жил в своих комнатах совершенно один; в кабинет его никто не впускался, кроме камердинера; у дверей этой комнаты были привязаны на цепи огромные две меделянские собаки, знавшие только графа и камердинера.

В Москву же, в семейство он приезжал на короткое время и являлся в нем безграничным деспотом, грозою всех домашних. Любовная связь с упомянутой женщиной погубила Каменского.

Богатство и власть, которою наделял ее фельдмаршал в своем имении, не удовлетворяли его любовницу. Ей захотелось выйти замуж, и предметом своей любви она избрала полицейского чиновника, а средством к достижению цели – убийство. Обещанием наград и надеждой на безнаказанность, она уговорила одного молодого парня из дворовых, не любивших вообще своего крутого помещика, разрубить ему череп топором в лесу, через который он езжал часто; кучер был соучастником или, по крайней мере, не защитил барина, и оба приговорены были к наказанию, но сама виновница кровавого преступления осталась в стороне, благодаря протекции полицейского, за которого она вышла замуж. Убийца одним ударом топора рассек фельдмаршалу череп и половину языка.

Преступление совершилось 12 августа 1809 года; смерть вождя трогательно описал поэт Жуковский. По делу об убийстве Каменского пошло в Сибирь и отдано в солдаты около 300 человек. По рассказу же графа Делагарда⁸², подробности смерти графа совсем другие: убийцами Каменского были два молодых крепостных человека, которым он дал музыкальное образование в Лейпциге. По возвращении их к помещику он с ними обращался жестоко и одного из них за маловажный проступок высек. Это и вызвало жажду мести. Ночью они проникли в спальню графа и убили его топором, упрекая его за то, что он вздумал извлечь их из той среды, в которой они родились. Убив своего барина, они явились в город и повинились в преступлении.