Loe raamatut: «Вариант номер и другие рассказы», lehekülg 7
Эпилог
Высокий худощавый мужчина в охотничьих штанах и ветровке железным прутом помешивал угли в мангале. В стороне около большой палатки слышались разговоры, смех и детские голоса. Мужчина вытащил из нагрудного кармана пачку «Парламента», и прикурил от раскаленного до красна прута. Сзади к нему подошёл второй мужчина, ниже ростом, но более упитанный и бритый налысо. По виду – почти одного с ним возраста.
–Дашь сигарету? – произнес он.
–Ты же бросил, Димон! – ответил первый из мужчин, однако протянув ему открытую пачку.
Второй мужчина молча вытащил сигарету, взял из рук первого железный прут и так же прикурил от раскаленного конца. Затем положил прут на мангал, затянулся дымом и произнёс:
–Для Маринки бросил, а знаешь, как на природе так душевно выпили – тянет чёрт его бери. Я так, только иногда.
–Знаю я твое иногда.
Они молча курили, а сумерки постепенно становились плотнее, далеко на западе догорал золотой закат.
–Петь, ты помнишь какое число?
–Помню. И чего?
–Да нет. Ничего, произнёс Димон, стряхнув пепел, – а вот сейчас, мы взрослые с тобой мужики давно. Тридцать лет прошло. Ты так же уверен, что тебе оно всё не почудилось? Ну понимаешь, может ты на солнце уснул, кошмар там приснился, и все дела. Или тебя украсть пытались и это твоя защитная реакция, что ли?
–Нет Дим. Пускай мне почудилось и приснилось даже. но как же я тогда попал в соседний город, что в сорока километрах, в совершенно незнакомый район? Как, если я и дороги туда не знал в одиннадцать-то лет? Да и не доехал бы я туда сам. Знаю, дико моя история звучит. Поэтому кроме тебя никому и не рассказывал её.
–М-да, ты знаешь, бабушка наша когда умерла, и мы с матерью поехали туда. У тебя сессия была, и ты не смог поехать. Так вот, я взял и сходил туда. То место нашёл, о котором ты говорил. Нашёл я тот забор. Сад за забором действительно там был. Совершенно как ты описывал. И знаешь, обошёл я участок, калитка о которой ты говорил, заперта была и дорожка не протоптанная. А потом я нашёл и подъездные ворота. Там сторож сидел. С ним поговорил, выяснил что здание это, и вся территория принадлежат институту земледелия. Там у них экспериментальный сад, выводят и колируют разные сорта яблок.
–Ну так Дим, ты в каком году был там? Бабушки не стало, когда мне двадцать было, это девять лет прошло! Я, конечно, сам не верю, что я Распутина видел. Но и не сон это был. Знаю я это. Чувствую.
–Так оно всё верно, Петь. Только вот сторож сказал, что сад этот еще с сороковых годов там высажен, и селекционеры там работали всегда, и в восемьдесят седьмом тоже, и он сам там всю жизнь проработал до пенсии, а потом сторожем устроился.
–Не веришь получается мне?
–Верю, – задумчиво произнёс Димон, – странноватый мне тот сторож показался, нехотя так говорил со мной, будто следит кто-то за нами. Да и сад сам – не похоже, чтобы в таком запустении содержали его селекционеры. Жутко мне как-то там было, прямо хотелось уйти поскорее. Странное какое-то было чувство. Неприятное чувство…
– А велик мой ты зря всё-таки бросил, я ж тебе говорил, прибью если профукаешь его! А ты один фиг профукал. И сам понимаешь, что мне потом отец сделал, как узнал, что я тебя одного отправил гулять, – добавил Димон после долгой паузы, затем улыбнулся и обнял брата за плечо.
Мужчины побросали окурки в тлеющие угли, и молча неспешным шагом направились к палатке.
31.08.2018
С небес на землю
Капитан Джеймс Юн вышел из здания первого методистского госпиталя в Далласе, штат Техас. Хотя на часах не было ещё и 10 утра, солнце уже начинало припекать. Подойдя к припаркованной на стоянке белой Тойоте модели “Приус”, он с облегчением скинул на заднее сиденье пиджак и толстую папку, снял галстук, и сев в машину, сразу же выкрутил ручку кондиционера в крайнее положение.
Приятные струйки холодного воздуха обдували его лицо. Он на несколько секунд прикрыл глаза. Затем он пристегнулся, и аккуратно выехал с парковки. На заднем пассажирском сиденье лежала увесистая папка – подшивка результатов медицинских исследований за последние 10 лет его жизни. И последней записью, сделанной полчаса назад было заключение комиссии о его непригодности к полетам в качестве члена экипажа коммерческого самолета.
Сейчас предстояло ещё многое обдумать, позвонить друзьям, организовать небольшой прощальный вечер с барбекю. Но что могло бы показаться удивительным постороннему наблюдателю, капитан Юн испытывал небывалое облегчение, почти радость.
Хотя современная медицина достигла огромных успехов, она всё ещё не в состоянии заглянуть в душу человека, прочитать его мысли. И если тщательно подойти к вопросу – практически невозможно выявить какие-либо отклонения у человека, даже если эти отклонения очень пугающие. Капитан Юн знал это не понаслышке.
А началось всё с одного сна. Ему снилось что они летят из Нью-Йорка в Лондон, он почему-то точно это помнил, помнил даже расчетное время прибытия в столицу Британии, номер рейса и остальные данные. Его коллегой в кресле справа летел Килиан Бессон, опытный пилот, который готовился стать таким же командиром на Боинг-777, как и сам Юн. Он помнил во сне отчётливо, как Бессон сказал, что выйдет в салон «проведать девушек» на несколько минут. На самом деле Юн отлично понимал, что Бессону просто нужно в туалет. И как только Бессон вышел и закрыл за собой дверь, Юн переводит ручку в положение «всегда закрыто» – таким образом снаружи попасть в кабину становится невозможно.
Дальше он уже знал, что делать – с его опытом для отключения автопилота не нужно больше 10 секунд. После этого он переводит ручки управления тягой обоих двигателей в положение взлётного режима. Затем резко отдает штурвал вперед-вправо, и машина весом больше трёхсот тонн устремляется вниз, одновременно заваливаясь на правое крыло с отрицательным углом тангажа. А внизу простирается бесконечная синяя гладь океана. Вскоре после начала снижения Бессон пытается открыть дверь, введя код. Но дверь не открывается. Он стучится, сначала в голосе его озабоченность, которая быстро переходит в откровенный ужас. Бессон профессионал, он быстро понимает, что происходит. Или догадывается. А в кабине тем временем включается система предупреждений. Резкий и неприятный электронный голос предупреждает о достижении предельной воздушной скорости. Затем включается ещё одно предупреждение о слишком быстрой потере высоты. А водная гладь всё ближе и ближе. В самом конце Юн чувствует нарастающую вибрацию – судно достигает скорости 1 маха и начинает разрушаться. Юн смотрит на наручные часы – они показывают половину первого по Нью-Йоркскому времени. Последнее, что он успевает подумать – фраза которая почему-то бесконечно-успокаивающе действует на него «Ну вот. Для тебя это всё закончилось».
Он вскакивает в холодном поту в постели. У его ног просыпается ирландский сеттер Майло и смотрит на хозяина умными глазами, будто прочитал мысли хозяина.
А Юн выходит на кухню, набирает из-под крана стакан воды и жадно его выпивает. Затем садится за стол и долго смотрит на часы, просто наблюдая как проделывает свои прерывистые движения по кругу секундная стрелка. Капитан Юн понимает – сегодня ему больше не уснуть.
Хотя если разобраться, началось всё намного раньше. Жизнь стала становиться хуже и гаже три года назад. Капитан Юн всегда вёл умеренный образ жизни, и за многие годы им с женой удалось накопить приличную сумму – они хотели путешествовать на пенсии, как и большинство американского среднего класса. Но к своему несчастью, Юн имел в своей натуре как ему тогда казалось «коммерческую жилку настоящего американца» и буквально чувствовал, что должен провести некую операцию, вложить свои сбережения в «большое дело» – иначе не будь он настоящим американцем, если не может заставить деньги начать работать. Так он считал, когда вложился в новый, но перспективный проект по разработке сланцевого газа. Естественно, Кэтрин, своей жене, он ничего не сказал. Поначалу дела шли неплохо, за первые полгода акции уже подросли в цене на пятнадцать процентных пунктов.
А после грянул гром – правительство приостановило финансирование разработок, сочтя это малорентабельным. Экологи и «зеленые» не преминули сразу же высказать своё мнение. Акции стали таять в цене с каждым днем. В итоге к концу первого года состояние Юна уменьшилось вдвое. Когда ещё через год ему удалось скинуть наконец акции компании, из скопленных за долгие годы и вложенных двух миллионов осталось немногим больше трёхсот тысяч. Это было фиаско. Крах американской мечты Джеймса Юна. А самое неприятное то, что Кэтрин ни о чём не подозревала.
Около двух месяцев Джеймс молчал. Но когда жена вскользь упоминала о том что скоро они, наконец, смогут себе позволить первый за много лет совместный отдых где-нибудь в райском уголке планеты, например Мальдивы или Таити – его так и подмывало взять и признаться во всем.
В один из таких вечеров он так и сделал. И всё кончилось быстро и ошеломляюще для Джеймса Юна – Кэтрин ушла от него. Джеймс понимал её негодование и расстройство, понимал и её разочарование. Но всё таки он не ждал, что она после этого уйдет. Он заблуждался.
С тех пор жизнь потеряла яркость и смысл. Он был не из того рода людей, кто давал волю чувствам, так что даже близкие друзья не догадывались насколько подкосила его утрата почти всего состояния и распад семьи. А теперь начали сниться такие вот сны.
Здоровье в свои 53 года он имел ещё вполне хорошее и мог бы минимум пять лет занимать левое кресло большого самолета, летающего между континентами. Да что говорить, если прикинуть его расходы и получаемую зарплату, он мог бы ещё успеть скопить не на одну поездку на Таити к своим шестидесяти годам. Но что ему было там делать одному?
Он продолжал летать. И после того сна всё шло хорошо, больше кошмары его не мучили. Но всё изменилось три недели назад, когда он получил расписание на ближайшие рейсы. Предстоял перелет в Лондон и затем на следующий день обратно. Второй пилот – Килиан Бессон. Юн просмотрел расписание, и отбросил бредовую мысль о совпадении со сном. Но какой-то тревожный звоночек впервые зазвонил в его голове.
Наступил день вылета. Стандартные процедуры в аэропорту, медосмотр, подготовка к вылету, загрузка самолета. Уже после буксировки от терминала началась гроза. В итоге почти час пришлось ждать в растянувшейся очереди на взлёт. Наконец дали разрешение на руление. Когда они взлетели и «взобрались» на эшелон, Бессон включил автопилот. А Юн сам против своей воли проиграл в голове схему его быстрого отключения.
Бессон о чём-то разговаривал, но Юну было трудно сконцентрироваться – отвечал он кратко, так что вскоре коллега понял что капитан либо не в духе, либо занят какими-то своими соображениями.
После получаса в тишине Бессон отстегнулся со словами:
–Пойду я проведаю девушек!
После того как он вышел из салона, Юн уставился на панель отключения автопилота. То, что он ощущал было сродни временному помешательству, он знал, что будет дальше. Его преследовало стойкое ощущение дежавю. И ещё он время от времени смотрел на стрелку часов – они показывали двенадцать-двадцать пять. Секундная стрелка медленно, но неумолимо ползла. Еще тридцать секунд, много– минута, и Бессон вернется за штурвал. Капитан Юн внезапно быстро развернулся, встал с кресла и повернул ручку кабины пилотов в положение «всегда закрыто».
Затем вернулся за штурвал и уверенно нажал необходимые кнопки на панели. Электронный голос дежурно произнёс: «Внимание. Переход в ручное управление» – загорелось табло «автопилот отключен».
Юн сидел, сжав руку на ручках управления двигателями. Ладонь моментально вспотела, стала скользкой. Оставалось сделать всего два движения: перевести двигатели во взлетный режим, и затем сильно надавить изо всех сил на штурвал вниз и вправо, направив самолет вниз. В висках стучало.
Капитан Юн внезапно и очень ярко вспомнил один момент из своего детства. Тогда он был ещё мальчишкой двенадцати лет. Со сверстниками они носились по улицам на окраине Монтгомери, что в штате Алабама, его родном городе.
Стоял жаркий летний день, такой, в который взрослые прячутся в тени домов, включают вентиляторы, торговцы закрывают магазинчики и лавки, улицы пустеют. И только неугомонные мальчишки остаются на улице в поисках приключений.
В тот день они на велосипедах выехали к заброшенному складу на окраине, там у них была своя «секретная база», а неподалёку проходила железная дорога.
Они часто развлекались, подкладывая на пути мелкие монеты, гайки и прочие мелкие предметы – у Джеймса было полно таких расплющенных артефактов.
Вот и в этот раз они побросали на «базе» свои велосипеды, набрали гаек и шурупов, и быстро положили их на рельсы. Их было четверо. Заводилой в компании был Мейсон. Ему уже было четырнадцать. Он обладал неоспоримым авторитетом, который всегда был готов отстоять кулаками. К тому же все знали, что Мейсон крутой, он дружит с Мэри-Луизой, шестнадцатилетней глуповатой блондиночкой из очень бедной семьи. Так же все знали, что они ходили пару раз в кино, и как утверждал Мейсон, она разрешала ему немного потрогать её «именно там». В том возрасте им это казалось пределом крутости. В общем, когда вдали показался дымок поезда-товарняка, который неспешно тащил груженые вагоны, Мейсон вдруг сказал:
–А кому не слабо лечь между рельс? Поезд проходит, и тот, кто пролежит, получает от меня ровно это! – с этими словами он подбросил в воздух и поймал блестящую монетку в один доллар.
Мальчишки молчали.
–Что насчёт тебя, узкоглазик? – обратился Мейсон к Джеймсу.
Джеймса бесило, когда к нему так обращались. Не потому, что это указывало на его азиатское происхождение, а скорее потому, что в ту пору шла война во Вьетнаме. И ни один американский мальчишка не хотел бы хоть как-то ассоциироваться в глазах сверстников с партизанами дядюшки Хо Ши Мина. Что сказать, двенадцатилетнему мальчишке азиатом тогда было быть не круто.
–Давай! – произнес Джеймс – я лягу! – он уже дёрнулся чтобы встать и направиться вверх по насыпи, но Мейсон грубо схватил его за рукав.
–Ты чего, дурында! Если ляжешь сейчас, так машинист нас заметит, и тогда нам точно всем крышка! Надо когда поезд будет совсем рядом, чтобы не успел затормозить.
И вот спустя пару минут, которые показались Джеймсу вечностью, поезд отчётливо грохотал менее чем в трёхстах метрах.
–Эй, может не надо, – с некоторой неуверенностью произнес Мейсон. Отдать ему должное, иногда он придумывал опасные и бредовые затеи, но почти всегда мог вовремя оценить ситуацию и отказаться от их осуществления.
–Ну уж фигушку тебе, доллар зажал? – зло произнес Джеймсон. В его голове всё ещё звенело обидное определение «узкоглазик». Рывком взлетев вверх на насыпь, Джеймс упал между рельс и замер.
Поезд отчаянно загудел. Гудел он оглушительно, и не так, как обычно показывают в кино. Он будто грузовик, не гудел непрерывно, а давал отрывистые, оглушительные сигналы.
Ещё через секунду Джеймсон услышал отчаянный скрип металла об металл: машинист применил экстренное торможение. Он поднял глаза и увидел, как на него надвигается тяжёлым утюгом отбойник тепловоза. Джеймс, не помня себя от страха вдруг вскочил, буквально за два метра перед отбойником тепловоза перескочил через рельс, и кинулся наутёк в сторону города. В голове повторялась одна и та же фраза: «Не нужен мне твой сраный бакс»!
В висках стучало, рот пересох, а пот тяжелыми каплями летел с волос и скатывался по потному и пыльному телу, но он продолжал бежать, пока не добежал до дома. По-кошачьи ловко перелез невысокий забор на заднем дворе, привалился в тени у стены гаража и заплакал.
Сейчас капитан Боинга-777 Джеймс Юн будто снова лежал на путях перед поездом, который тяжёлым отбойником надвигался на него, как и почти пятьдесят лет тому назад. Он всё так же держал руку на рычагах управления режимом двигателей. Во рту пересохло, а сердце так же как и тогда стучало в висках.
Раздался стук в дверь.
–Капитан! Откройте! Вы похоже случайно повернули ручку!
«Не нужен мне твой сраный бакс!» – подумал про себя Джеймс, и вдруг будто вскочил перед поездом.
Он убрал руку с рычагов управления двигателями, встал и спокойно открыл дверь.
Бессон вернулся в кабину и сел на своё место.
–Автопилот пришлось отключить, – произнес Юн как можно спокойнее, – что-то начал показывать неправильный курс. Давай попробуем перезапустить!
–Да, конечно, – Бессон посмотрел на капитана. Может Юну и показалось, но Бессон всё понял. В кабине висело напряжение, воздух будто наэлектризовался.
Они перезагрузили и заново включили автопилот. Капитан Джеймс Юн отстегнулся, и пошёл в туалет. А вот Киллиан Бессон больше не выходил из кабины, пока самолёт не остановился у терминала аэропорта Хитроу. И капитан Юн не склонен был считать это простым совпадением.
Сразу по прилету он обратился в медицинскую службу аэропорта и пожаловался на сильную головную боль, приступ которой якобы начался у него незадолго до посадки.
С тех пор больше за штурвалом он не сидел, чему был несказанно рад. А сегодня утром, наконец, путём уговоров и постоянных жалоб на здоровье, пройдя добрый десяток обследований, он получил полное отстранение от полётов по здоровью. То, чего так боятся почти все возрастные пилоты в мире, и то, к чему так стремился капитан Джеймс Юн.
Москва, июль 2018 г.
Большая прогулка
Он проснулся и сел на старой продавленной кровати. Измученные временем пружины сетки жалобно скрипнули. Несколько минут он сидел, потирая затёкшие руки. Глаза, привычные к постоянному полумраку тоннеля, различали тонкую полоску тусклого света под дверью.
Каждый год, когда наступал этот самый день, у него появлялась тупая ноющая боль в затылке, и продолжалась она ровно до того момента, как он покидал душные и тесные тоннели, и над головой раскидывалось серое мёртвое небо. Этот день повторялся каждый год, всегда в одну и ту же дату. Дату, которая разделила историю человечества на две неравных части – «до» и «после». Просидев так на кровати неопределённое время, возможно прошло и полчаса, но он бы побился об заклад, что не больше пяти минут, он встал и чиркнув старенькой зажигалкой, зажег самодельную свечу.
По меркам подземных жителей, «квартира» у Чухрая была очень комфортной. Она представляла собой целую комнату в помещении под платформой. Лучшие условия полагались только начальнику станции, Голове. Но именно в этот день Чухрай особенно остро осознавал убожество его подземной квартиры в сравнении с той квартирой, которая была у него в те далёкие годы, счастливые годы «до», которые он тогда не умел ценить.
Выкурив вонючую самокрутку, набитую крупно-помолотым сушеным грибом, он подошёл и отпер замок на металлическом шкафу, стоящем в углу его жилища. Оттуда он извлёк в тусклый свет комнаты настоящие сокровища, за которые на «нехороших» станциях лихие люди не моргнув глазом, пошли бы на любой смертный грех. Во-первых, старая, но полностью целая «химза», с круглыми окулярами-глазами на лице с зеленым хоботом, во-вторых, сапоги, почти новые, только со слегка стоптанными пятками. Третьим появился рюкзак, в котором лежали всякие ценности, вроде аптечки, нескольких запасных фильтров для противогаза, три гранаты, пара банок тушенки, просроченной уже на целых 16 лет, но тем не менее, являющейся редчайшим деликатесом. Последним он извлек на свет из угла шкафа укороченного «Калаша», а с верхней полочки – три рожка к нему.
Сев на скрипучий деревянный стул с гнутыми ножками, он стал неторопливо и тщательно собираться. Проверил патроны, один из рожков сразу вставил в автомат, проверил предохранитель, и положил оружие не стол. Затем бережно сложил в рюкзак аптечку, фильтры, старый помятый термос оставил на столе, надо было ещё набрать воды перед выходом.
Затем полез в боковой кармашек, достав оттуда самое настоящее сокровище, такое, о существовании которого не догадывался никто на станции кроме Головы. Пачка сигарет. Ну точнее сказать, пачка с несколькими сигаретами. Красные «Мальборо» образца последнего, 2013 года. Раскрыв пачку, он пересчитал сигареты, хотя точно знал их число. Их осталось ровно три. По одной в год. И так 17 долгих лет. Каждый раз он неспешно выкуривал сигарету, когда возвращался на следующие сутки больной и измотанный со своей “прогулки”.
В это время в дверь постучались. Он встал и открыл скрипучую тяжелую дверь. В комнату молча зашел сам Голова. На самом деле – просто Сашка Сорокин, семнадцать лет назад – машинист поезда и его наставник.
Он молча сел на кровать Чухрая, и посмотрел на стол.
Этот ритуал тоже повторялся уже не первый год вот уже 17 долгих лет. Только если в первые годы Голова активно отговаривал, грозился, просил Чухрая, то теперь он просто молча сидел на кровати и смотрел как друг собирается.
Когда рюкзак был уже сложен, Голова тихо произнёс:
–Слышь, может ну его, а, не ходи ты туда?
–Не могу я не ходить… – буркнул Чухрай.
Этот ритуал продолжался уже много лет, они и сами точно не помнили сколько. Зато каждый знал наизусть диалог, который должен был быть проговорен. Это для них обоих стало уже будто подобием ритуала, в который они сами скрывая от себя, верили. Верили, что диалог должен быть проговорен, иначе нет гарантии что Чухрай вернется.
–Ну ты того, всё-таки, ты же мне друг. И на станции ты правая рука. Ты же мужик, каменный, чего тебе туда опять лезть то? Сопли свои только на кулак наматывать.
–Надо мне, Голован. Душа просит.
С этими словами он достал из пачки одну сигарету и положил на стол, на котором к тому моменту уже ничего кроме пачки не лежало. Пачку он аккуратно убрал в железный шкаф и запер дверцу. Ключ от замка он повесил рядом с армейским жетоном, и спрятал цепочку на груди.
–Бывай. Если что, через сутки меня не будет, то не надо искать. Побереги ребят!
–Бывай.
Чухрай вышел из комнаты и уверенной походкой зашагал по длинному коридору, освещённому только в 3 местах тусклой лампой аварийного освещения, к лесенке, ведущей на платформу.
Поднявшись на платформу, он прошагал мимо рядов ветхих армейских и туристских палаток, заменявших простым жителям станции дома, создавая иллюзию какого-никакого, но собственного жилья.
Завидев начальника охраны станции, двое часовых без лишних вопросов поднялись, и стали с усилием крутить тугое колесо, приводящее в действие ручной привод железного занавеса. Когда ворота приподнялись на полметра, он махнул рукой, мол “хватит, не потейте”. Пропихнув вперёд себя рюкзак, он пролез сам, затем вытянул за собой «Калаш», и постучал 4 раза прикладом, что означало команду опускать обратно ворота.
Не дожидаясь, когда ворота опустятся обратно, Чухрай набросил рюкзак на плечи, повесил на шею автомат, и зашагал к ветхому эскалатору. Нынешний «внешний мир» стал настолько недружелюбным к своему бывшему создателю и хозяину, что опасности начинались сразу после выхода за ворота станции.
Подниматься наверх пришлось, как обычно осторожно, не создавая лишнего шума, и следя за тем, чтобы не провалиться. С каждым годом всё больше ветшали ступени, которые некогда поднимали наверх тысячи человек за час.
Осторожно переступая, Чухрай наконец, оказался наверху. Оглядевшись в вестибюле, он посмотрел назад. Теперь ступеньки уходили вниз, в темноту. Трудно было бы представить, что там, в темноте, за толщей стальных створок гермоворот ещё теплится человеческая цивилизация. Вестибюль за эти годы сильно обветшал, но был вполне узнаваем. Посеревшие мозаики, возраст которых уже приближался к веку, пустые окошечки касс, навсегда замершие в открытом положении стеклянные турникеты. Серый свет тусклого осеннего дня пробивался в зал через мутные окошки, и через дыры, оставленные неведомыми бестиями – хозяевами нового мира.
Чухрай осмотрелся, поправил рюкзак, и подошёл к дверям. Массивное дерево хоть и почернело, разбухло, но всё еще служило защитой от ветра и осадков. Он с силой толкнул двери, и когда они со скрипом подались вперед, оказался на улице.
Перед ним лежал тот же самый город, который он видел последние 17 лет. Серые мертвые улицы, совершенно пустая площадь, ни души… Лишь ветер играет с ветками разросшихся деревьев. Через дорогу от входа на станцию так же зияло пустыми глазницами окон здание Макдоналдса. Желтая буква над входом всё еще висела, выцветшая, приобретшая грязно-серый оттенок. И первое дежавю…. Он перебегает эту улицу на красный свет, из тесных дверей всё время выходят и заходят посетители. На часах уже 10 минут седьмого. А он обещал быть к шести.
Чухрай тряхнул головой, и зашагал прочь от входа в метро по улице, оставив Макдоналдс на другой стороне слева, позади себя.
Странно, но его родная и знакомая с детства Люсиновская улица осталась навсегда почти свободной. Остовы машин лишь так и остались стоять на стоянках. Некоторые без стекол, некоторые, покрытые грязью и многолетним слоем листьев, некоторые – с открытыми настежь дверями. Он уверенно шагал по растрескавшемуся асфальту, чувствуя, что в спину ему кто-то смотрит. Это (как он надеялся, обманчивое) ощущение стало верным спутником любого сталкера с тех пор, как человек уступил свою нишу новой жизни. Стараясь не впадать в воспоминания, он всё же представлял перед глазами картины прошлого: вот троллейбусная остановка, сюда он приезжал с учебы. А если свернуть за длинный дом, то там во дворе будет супермаркет, точнее был. А перед ним детская площадка, пристань для всех алкашей этого района. Так, а если повернуть от площадки налево, то там будет детский садик, в который он начал когда-то ходить…когда-то в другом мире.
Несмотря на годы запустения, район помнился, оставался таким же, как и тогда. Когда солнце на самом деле было ярче, а трава – не то, что была зеленее, а вообще – была.
Свернув в переулок, он уже увидел вдалеке дом, к которому он шел. Как некое место паломничества, он возвращался сюда каждый год, каждый раз в один и тот же день: первая половина мая. В ЕЁ день рождения. Уже заранее зная, что сейчас он увидит при въезде во двор некогда обгорелый, а сейчас – просто проржавевший остов военного «Урала», Чухрай повернул налево. Обошел остов грузовика, и остановился. В глазах всё стало покачиваться, а в голове зазвучал детский смех… Он только и успел поправить на плече автомат.
С улицы, которая осталась за спиной, донесся сигнал автомобиля, шум дороги. Обернувшись, он увидел, что никакого остова нет, а выезд на улицу свободен. Он зашагал уверенно через двор к дому, безошибочно помня, какой подъезд ему нужен. Шагалось как-то легко, он почувствовал тёплый ветерок в волосах, которые больше не скрывала химзащита. И плечи не натирали лямки рюкзака. Вот она, новостройка в 16 этажей, на окнах и балконах там и тут стоят горшки с цветами и кое-где сушилось бельё.
Он проходит мимо тёмно-зеленой лавки, в душе радуясь, что не застал на ней постоянных обитательниц, избежав косых взглядов в спину. Код от подъезда он помнит давно наизусть. 1В1456В. Домофон запищал, и он легко открывает дверь. Теперь по лестнице направо, консьержка уже знает его и не задаёт лишних вопросов…
Пешком на четвертый этаж, квартира 81. Он открывает дверь, зная, что она не заперта, и сняв туфли, проходит на кухню. ОНА сидит за столом в халатике, подложив под себя правую ногу.
–Привет! Ты как обычно, почти вовремя. Чай будешь?
–Да нет, пожалуй – жарко.
Чухрай садится за небольшой кухонный столик. Их глаза встречаются. Он чувствует себя моложе на 17 лет. Больше нет тяжелой и провонявшей робы, не надо носить на себе автомат и комплект сталкера.
–Как ты там? – спрашивает она.
Он уже давно помнит каждое слово диалога, как молитву, которая повторится опять в этот весенний день. Но отвечает, будто это всё впервые.
–Знаешь, живём помаленьку. Так же, как и год назад! Трудно, не совру, крысы одолевают, отношения с Серыми с Серпуховской линии так себе стали.
–Ты знаешь, а я горжусь тобой. И не я одна.
–Не надо, пожалуйста. Расскажи лучше, как ты?
–Осталось ещё 2 госэкзамена. И потом защита – она рассказывает опять те вещи, что он и так помнит, но он слушает заворожено внимательно. Льётся их разговор легко. Она опять сейчас скажет, как ему идет форма, он же неловко пожмёт плечами. Потом она спросит, через сколько лет помощник может дорасти до машиниста в метро.
Теперь он ненадолго снова не Чухрай, и ещё не скоро его начнут так называть. Пока он Паша Чухраев. Помощник машиниста со стажем восемь месяцев. Он, тогда, так же, как и сейчас, живет на Добрынинской, но тогда – ещё не в буквальном смысле, а в пятнадцати минутах пешком от метро.
Солнце клонится к западу, а они все так же разговаривают, а за открытым окном вдалеке шумит город, которому остаётся жить менее суток. Он улыбается. А она спрашивает – чему он так странно улыбается.
На стенке клацают китайские часы на батарейке, урчит в углу старенький видавший виды холодильник. Проходит пятнадцать минут, пол часа…
Он понимает, что пора идти, пора возвращаться назад в реальный мир, где нет больше яркого весеннего солнца, не шумят на дороге машины, не работает у метро Макдоналдс. Но ему в этот раз особенно сильно не хочется.
–Тебе на смену же скоро? – спрашивает она его опять. Так же, как он спрашивала последние 17 раз.
–Да. Пора – отвечает он давно заученный текст,
– Завтра вечером пойдём в кино? – опять задаёт он вопрос, хотя уже давно знает, что «завтра» не наступит для неё, как и для большинства людей. А те, для кого оно наступит, ещё пожалеют о том, что остались в живых.
–Хорошо сходим! Заранее только билеты купи – чтобы не как в тот раз.
Пора прощаться, встать, выйти из квартиры, спуститься по лестнице, сказав «до свидания» вахтёрше внизу. Но в этот раз это практически невозможно. Так трудно. И он всё медлит, тянет.
–Ну.. Пашка, опоздаешь же из-за меня! – она опускает на пол оби ноги.
–Можно я останусь, – он чувствует, как вздрогнул голос.
–Тебе надо идти, – она становится такой серьёзной, почти строгой, но в голосе чувствуется глубокая грусть. Грусть за всех, кто остался снаружи.
–Никуда мне не надо, малышка. Я легко могу остаться. Там, где мне просто, где мне нравится.
Чухрай чувствует, как тёплая слеза скатывается по загрубевшей коже лица.
–Не надо. Я не хочу, чтобы всё опять так закончилось. Я же помню, как мы поругались, что ты сказала тогда, чтобы я больше не звонил. А я решил пропасть на пару дней. И ушёл на смену, даж не написал тебе, а ты знаешь сколько я потом себя ругал? Я не должен был остаться там, зачем это всё мне? Ведь ты, получается, так меня и не простила!
–Успокойся, пожалуйста. Павлик… – он чувствует кожей прикосновение её руки к волосам, которых на самом деле давно у него нет.
