Loe raamatut: «Возвращение блудного сына. Роман»

Font:

ISBN 978-5-0064-3118-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии.»

Св. Евангелие от Луки, гл.15

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На перекрестье трех дорог стоял город. Недалеко, как напоминание и предупреждение, пролегал сквозь леса прямой, как ось, владимирский тракт. Город возвышался монастырем на холме, но сам будто прятался за ним укромно и казался застенчивым и тихим. Там, вдалеке, куда во все стороны света вели дороги, блистали вечерним искусственным светом и горланили большие города, а городок оставался все тем же старинным селом, каким и был когда-то, и в этой его патриархальности чудилось что-то трогательное и по-детски искреннее. Он жил скромно, неторопливо и спокойно, работал, растил детей, неброско принаряжался к праздникам, строился невысокими домами, рано вставал и рано ложился спать, темнея пустыми улицами. Города – как люди, только век их дольше. Одни знаменитые, другие неизвестные, одни суетливые, другие тихие, одни громкие, другие неприметные. Какими бы они ни были, какими бы разными и удивительными ни были их судьбы, Бог оделил их всех трудами и заботами, радостями и страданиями, тяготами и надеждами, красотой и любовью. Везде люди живут, и неважно, кому, что милее: блеск бала или умиротворение осеннего леса, – все проходит, и весна скоротечна.

Городок, низкорослый и невыдающийся, карабкался домами по берегам речки Тахи и извилистой, полной и чистой Шачи. Таха-птаха будто приросла к городу, а Шача, как проказливая девчонка, вырывалась и убегала на восток, к Волге.

В этот год зима объявилась рано и неожиданно: легла снегом на Покров, продержалась две недели и отступила, словно извиняясь, что пришла до срока. Потом долго топталась на пороге, то плача запоздалыми осенними слезами, то светлея долгожданным снегом. И, наконец, упала белой грудью на город, завьюжила и замела дома и дороги. Долгие вечера посветлели от снега, и радостнее стало на душе от глубокого, чистого воздуха, похожего по вкусу на студеную родниковую воду. Городок спрятал голову в пушистый белый мех, притих еще больше и замер.

Ночь быстро съедала невзрачный день и укрывала людей за шторами окон. Тишина и покой опустились на землю, но за дремотными сумерками, там, где вспыхивающие в домах огоньки сигналили маячками о живущих в них людях, неведомая миру жизнь кипела страстями и бурями, не уступающими по надрывности чувств шекспировским трагедиям.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДОРОГА

I

В доме тихо, в доме никого нет, кроме Дарьи Степановны. Она сидит у оконца, и взгляд ее скользит мимо засугробленного двора, за дырявый полосчатый забор, дальше за околицу, туда, где за белым полем, у края неба, перечеркивает окраину дорога. Трасса здесь проходила всегда, урчала издалека моторами – отголосками больших городов, и несла на себе вереницу машин, увозящих кого-то туда, где грохочет жизнь, и изредка прибивающих к их тихому берегу какого-нибудь заблудившегося чужестранца из далеких столиц.

Дарье Степановне это старое шоссе казалось дорогой во времени. Она смотрела на него, и годы раскручивались вспять, зиму сменяла осень, а за осенью наступало лето. И тогда вместо заметеленного асфальта она представляла себе речку Шачу, а вместо голого поля цветущий, зеленый, крутой берег, забрызганный солнцем, дремлющий в теплой неге.

История семьи Головиных начиналась в лето 1983 года, более тридцати лет назад. Даше было семнадцать лет.

Стройная, темноволосая, кареглазая, она притягивала взоры. Когда знакомые или чужие люди бросали на нее даже мимолетный взгляд, им хотелось остановиться, посмотреть еще раз в ее глаза и улыбнуться. На нее было трудно взглянуть без улыбки. В ее лице было столько открытости и огня, будто даже в пасмурный день пробился к ней сквозь тучи лучик солнца, отпечатался на ее губах и зажег глаза. Они, как темный янтарь, лучились, порой беспричинно и по-детски радостно. Она будто несла в себе искру и дарила ее каждому встречному. Она сама была, как пламя, как летний ветер, как шаровая молния – быстрая, непредсказуемая, яркая, как солнечный зайчик.

Длинные, темно-русые волосы шалью обнимали плечи, руки порывисто прижимались к груди, загорелые ноги не могли усидеть на месте. Светлый сарафан раздувался от ветра, она выглядела соблазнительной и изящной, непосредственной, свежей, юной и очень красивой.

Поддубное, на берегу Шачи, было ее любимым местом в погожие теплые дни. Речка протискивалась меж зеленых холмов, своевольно изгибалась, как змея, и бежала, огибая город, к Волге. На крутом берегу березы ровным строем шагали вверх по травяному ковру. Даша любила гулять меж ними бездумно, бесцельно. На другом берегу, более ровном, издалека подступали заливные луга, отороченные сосновой рощей, и замирали на самом обрыве. Здесь Даша загорала и купалась, обычно с подругами.

В то лето Даша готовилась поступать в институт, чаще оставалась одна, брала с собой сумку с учебниками, бутербродами и термосом, расстилала подстилку, ложилась, подставляя спину солнцу, и открывала книгу.

Учеба в школе ей давалась легко, и подготовка к экзаменам была для нее, скорее, необходимым ритуалом, а не лихорадочной зубрежкой.

Солнце припекало кожу, Даша с разбегу бросалась в воду, чтобы остудить жар, отвлечься от строчек в учебнике, и плыла на спине по течению, глядя в распахнувшееся голубое небо.

Странная штука память: те далекие дни она запомнила в мельчайших подробностях.

Недалеко плескалась в речке гашА.* Чуть постарше, чикалЯли* мячик, их родители, расстелив на траве покрывало, выпивали и закусывали.

*гаша – маленькие дети (Ивановский диалект)

*чикалять – бить мяч рукой о землю (Ивановский диалект)

Подальше, у леса, жарили шашлыки.

Сверкая каплями воды после купания, от чего казалось, что уже не только лицо ее, а вся она светится и сияет, Даша поднялась на берег и увидела в двух шагах от себя, у обрыва, парня, перед ним мольберт, а в руке его кисть. И сам он, то ли смотрел на противоположный берег, обдумывая композицию, то ли на нее косил любопытным взглядом. Даша подошла и заглянула ему за спину. Она плохо разбиралась в живописи, неизвестно, что это было: эскиз, этюд, но холст быстро заполнялся красками, и вот уже река и зеленая трава на другом берегу проявлялись на нем, как фотография. Голубое небо опускалось на березы и брызгами света кропило деревья и кусты.

– А ту птицу можешь нарисовать?

Парень улыбнулся, посмотрел на Дашу, и птица, широко распластав крылья, замерла на его полотне.

– А полевые цветы?

Ни слова не говоря, он, как волшебник, усыпал берег цветами.

Даша засмеялась и захлопала в ладоши от удовольствия.

– Это же чудо какое-то!

– Любишь цветы и птиц? – спросил он.

– Конечно, как их можно не любить, они такие красивые. А ты не местный, да? Я тебя раньше не видела.

– Ты что, всех здесь знаешь?

– Дак да. Городок-то наш маленький.

– Я здесь первый день, только приехал.

– Откуда же?

– Из Москвы.

Даша посмотрела на него, как на пришельца из космоса. Москва находилась не близко, не далеко, за четыреста километров, но она была даже не столицей, она, как другое государство, как далекая планета, как звезда на небе, представлялась одновременно и сказкой, и мечтой, манящей и недосягаемой. Многие ездили туда на заработки, кто-то там остался, Даша бывала в ней несколько раз, но жить в Москве, даже увидеть человека, который там живет, казалось ей необычным и выдающимся.

Парень был старше ее лет на шесть-семь. Едва взглянув на него, она сразу подумала: не наш. А когда он заговорил, догадка подтвердилась: нет, не местный. В их краях окали немного, а он говорил как-то по-другому. И не сразу было понятно чем, но он отличался даже внешностью. Он явно выделялся среди ее знакомых, не тем, что он был художником, художников здесь бывало много, а взглядом что ли, не нахальным, а внимательным и открытым, или поворотом головы, или сказанными словами. В нем проглядывала какая-то задумчивость и мягкость. Волосы его были светлые, волнистые, нос прямой, губы слегка припухлые.

– А что же ты тут делаешь? – спросила она так, как спрашивают ребенка: «Ты что, мальчик, заблудился?»

Он, по-прежнему, улыбался.

– Меня Ильей зовут. А тебя?

– Даша, – выдохнула она и снова заулыбалась так, будто вместе с именем приоткрыла и свое радостное настроение, и даже немного себя.

– У меня здесь дядя живет, Игорь Васильевич Жилин, у него домик на стрелке. Может быть, знаешь его?

– Жилин, бирюк, знаю.

– Почему бирюк?

– Дак он всегда один и из дома почти не выходит.

– Нет, он прекраснейший человек, я тебя с ним познакомлю. Один, да, так судьба у него сложилась.

– А ты к нему раньше не приезжал, ведь, правда? Я бы тебя запомнила.

На Дашином лице читались такое любопытство и такая бесхитростность, что Илье стало весело. Ему неожиданно захотелось написать ее портрет: у нее было необычно живое и выразительное лицо, а в глазах прыгали солнечные искорки.

Илья Андреевич Головин бывал в этих местах давно, в детстве, с родителями. Они гостили у дяди Игоря. Была жива еще его жена – тетя Клава. Он запомнил, как летними вечерами они выходили в сад, и с высокого берега открывалась бесконечная, в сине-желто-зеленых тонах картина: у подножия холма встречались речки Таха и Шача, одна вливалась в другую, а за рекой, окаймленные с двух сторон лесом, убегали к заходящему солнцу зеленые луга. Он до сих пор помнил то состояние восторга от открытой им красоты, которое, в конце концов, и определило его выбор – стать художником. Почему-то потом он редко вспоминал о тех далеких, теплых вечерах и до нынешнего лета не приезжал сюда. Илья учился на предпоследнем курсе Суриковского училища, и недавно ему пришла в голову мысль снова приехать в эти края на этюды. Как-то вдруг потянуло вернуться даже не в детство, а будто к истокам той когда-то подсмотренной красоты. И сейчас, увидев на берегу березовой речки девушку, похожую на нимфу и наяду здешних мест, Илья вдруг почувствовал радость от того, что приехал, от того, что приехал именно сейчас, и неясное предчувствие добрых, хороших перемен охватило его.

– Что же ты молчишь?

– Да, я давно в этих местах не был, двадцать лет. Я рад, что я здесь.

Даша отметила про себя, как быстро меняется его лицо: то он широко улыбается, глядя на нее, то его улыбка тает, и он, словно погружаясь в воду с головой, уходит куда-то далеко в своих мыслях.

В тот день они купались и загорали вместе, лежали рядом на подстилке, разговаривали, и в их общении не было ни скованности, ни робости. Потом Илья провожал ее до дома, и вокруг всё казалось ему воздушным и приветливым: встречающиеся люди и пыльная дорога, и небо, и солнце, и город.

На следующий день, ближе к вечеру, Илья повел Дашу в гости к дяде Игорю.

– Он не такой бирюк, как кажется. Просто после смерти тети Клавы он мало выходит из дома, но меня любит, и ему хочется выговориться за многие годы. Он тебе понравится.

Дядя Игорь, большой, крепкий, еще не очень старый мужчина, встретил их со старомодной галантностью и любезностью.

Илье он всегда представлялся огромным и незыблемым, как скала, застывшим во времени, как памятник прошлому. Таким дядя Игорь виделся ему еще в детстве, когда бывал наездом в их московской квартире, да и сейчас рядом с ним он ощущал себя мальчиком из сказки, зашедшим в гости к великану. Почему-то он больше всего запомнил из детства, как дядя Игорь ставил на стол огромную коробку с тортом и говорил: «Ну, открывайте, это, Илюша, для тебя». В коробке оказывалось нечто удивительное: что-то квадратное, узорно-коричневое с четырьмя шоколадными зайцами по углам. Ничего подобного в своей жизни Илья никогда не видел, хотя позже часто специально искал такой торт. В комнате стоял резной старинный шкаф под потолок, и перед отъездом дядя Игорь говорил: «Слушайся, Илюша, родителей, а то я тебя посажу на этот шкаф, и до следующего моего приезда никто тебя оттуда не сможет снять». И вправду, Илюшины папа и мама были на голову ниже, и дядины слова воспринимались всерьез. Возможно, еще и потому, что встречались они редко, детское отношение к дяде Игорю, как к доброму волшебнику, сохранилось у Ильи на всю жизнь.

– Проходите, рад вам. Пойдемте лучше в сад, там красиво, присаживайтесь, я сейчас чаю заварю.

В деревянной резной беседке было уютно и чисто. Неторопливо приближающийся вечер разогнал редкие облачка и теплел клонившимся на запад солнцем. Внизу серебрилась рыбьей чешуей Шача. Те же луга и тот же лес из Илюшиного детства расстилались до голубого неба и доносили к ним ароматы мяты и полыни.

Даша пила чай, не торопясь, смакуя, со вкусом, и глаза ее сияли. Ей здесь нравилось. Дядя Игорь оказался никаким не бирюком, а приятным, гостеприимным человеком. Сад был тенистым, уютным, вид с обрыва, действительно, открывался удивительный. Илья присел в сторонке и не отрывал от нее взгляда. Игорь Васильевич облокотился локтем о бордюр беседки и говорил много, будто в Даше неожиданно обрел и благодарного слушателя, и прекрасный повод для воспоминаний о своей молодости, в которой только самые красивые девушки приходят к вам в гости.

– Наш род, Дашенька, мой и Илюшин по материнской линии, жил многие века в этих местах. Недалеко отсюда, в Суздале, сохранился старинный дом наших предков. Они были известными купцами. Но интересно другое: в Суздаль нашего прапрапрадеда сослал еще Иван Грозный из Новгорода. Корень наш произрастал оттуда, а когда царь решил подмять под свою руку своевольный город и много крови пролил, так что, как написано в летописях, не один месяц Волхов был красным от людской крови и черным от плывущих по нему трупов, наш пращур – знаменитый мастер-оружейник был за свое мастерство помилован, но выслан прочь со всем своим семейством, в Суздаль. А мой отец после революции перебрался сюда. Я уже здесь родился, в этом доме. Только окончил школу, и война.

– Игорь Васильевич, мне Илья говорил, что вы воевали. Расскажите, пожалуйста.

– Война – страшная вещь. Убивать людей невозможно, не по-человечески. А тут выбора нет. Или ты его, или он тебя.

Вы только представьте себе этот ужас: лежишь в окопе, а на тебя движется армада, танки и тысячи людей с автоматами. Рядом рвутся снаряды и свистят пули. И чувствуешь себя маленьким и голым против этой неотвратимости смерти. Будто черный великан, грохоча, ступает по твоей земле и уже занес ногу, чтобы наступить на тебя, раздавить и пойти дальше. Изнутри поднимается и сжимает горло страх: что ты можешь один против этой махины? Кто-то, доведенный этим страхом до отчаяния, до потери разума бежит назад, петляя, как заяц, чтобы увернуться от пуль и спрятаться от танков. Такие погибают в первую очередь. Но если ужас от ревущей, убивающей, катящейся на тебя громады превращается в ярость, и ты забываешь в порыве ослепления о собственной жизни, то, может быть, выживешь.

Ты думаешь только о том, чтобы стрелять и убивать врага, чтобы он захлебнулся собственной кровью и остановился, наконец. Стреляешь и убиваешь. Сколько раз такое было: немцы врываются в твой окоп, начинается рукопашная. Из автомата ли, штыком или голыми руками, но кто кого, или ты, или он. На войне нет выбора.

Даша слушала заворожено. Игорь Васильевич говорил, не торопясь, спокойно, вдумчиво, с достоинством. Он смотрел куда-то мимо Даши, будто там, за ее спиной проходила линия обороны и грохотала снарядами и смертью война.

– Сколько людей погибло! Приходит пополнение: после первого боя трети нет, после второго половина осталась, после третьего лишь немногие уцелеют.

– Дядя с начала войны был на фронте и до Берлина дошел, – вставил Илья.

– Да, будто хранил меня кто-то всю войну. Три с половиной года смерть рядышком ходила. Сколько было таких случаев. Уворачивался я от нее.

– Как это, уворачивался? Разве от смерти можно увернуться? – воскликнула Даша.

– Можно, еще как можно. Хотите, расскажу?

– Да.

– Шли бои в Крыму. Был приказ: взять высоту, тихо, ночью. Без шума не получилось, и немцы стали светить в нас прожекторами и забрасывать гранатами. У них гранаты заметные, с длинными ручками. Светало уже. Дважды рядом со мной падали гранаты. До взрыва три секунды. Справа упала, я перевернулся и залег. Взорвалась, не задела. Вторая рядом, опять успел перевернуться. На третий раз совсем близко. Осколками не зацепило, но песком глаза запорошило и камушками лицо посекло, так что кожа лохмотьями свисала. После боя я в медсанбат: глаза промыли, лицо почистили, вроде ничего, и снова в бой. Кстати, однажды я такой немецкой гранатой «языка» взял.

Даша слушала восторженно, будто смотрела фильм про войну.

– Это было на Львовщине. Мы уже наступали. Бои были страшные: за каждый холм, за каждый хутор. Какая-нибудь неизвестная деревня по несколько раз из рук в руки переходила. В тот раз мы отстреливались. Я лежал в ложбине, и вдруг будто дернуло меня выползти, осмотреться. Вылезаю и сталкиваюсь лоб в лоб с немцем. У меня пистолет и немецкая граната за поясом, у него – винтовка наперевес. Оба остановились на секунду и растерялись от неожиданности. Он на меня наставил в упор винтовку, а палец уже на курке. Я пригнулся, пуля рядом прошла. Тогда я выхватил из-за пояса гранату и огрел его по голове. Наверное, так сподручнее было, чем из пистолета. Он упал, я ему руки связал за спиной и потащил в штаб, благо штаб полка метрах в пятидесяти был.

Игорь Васильевич, словно смахнув соринку, провел ладонью по глазам и сказал:

– Хватит о войне. Давайте еще чаю.

С этого времени они стали видеться каждый день. Утром Илья заходил за Дашей, и они шли купаться на Шачу, на то место, где встретились впервые. Даша расстилала на траве покрывало и выкладывала на него термос с чаем и бутерброды, Илья ставил на берегу мольберт. Ей нравилось смотреть, как он работает. В эти минуты лицо его делалось сосредоточенным и отвлеченным, словно в мыслях своих и в фантазиях он переносился на другой берег и еще дальше, за холмы и березы, за горизонт. Он не глядел в ее сторону, и от этого она чувствовала себя свободнее и уверенней, будто подглядывала за ним, а он не мешал ей себя рассматривать. Что-то неуловимое, спрятанное внутри его, то, что Даша никак не могла угадать, что можно было бы назвать вдохновением, притягивало в его лице и начинало ей казаться необычным, удивительным и прекрасным. Ей становилось приятно от мысли, что он рядом и, несмотря на свою серьезность и отстраненность, тоже, конечно, думает о ней и, наверное, улыбается про себя.

Потом, возвращаясь к ней из своего воображаемого далёка, он неожиданно менялся в лице и становился проще, ближе и понятнее.

Постепенно и очень быстро между ними установилась какая-то им самим непонятная связь, похожая на невидимую ниточку, перекинувшуюся, как мысль, из одной головы в другую. Даша, за секунду до того, как он что-то делал или говорил, вдруг угадывала то, что он скажет или сделает в следующее мгновение, будто считывала его мысли: «Вот он сейчас отложит кисть и повернется ко мне», – и он поворачивался, – «вот он сейчас подойдет ко мне близко-близко, возьмет за руку и скажет: „Пойдем, окунемся“, – скажет так, словно в этих словах совсем другой смысл», – и он подходил и брал в руку ее ладошку. От этого прикосновения становилось трепетно и горячо в груди, и током било руку.

Илья за те скоротечные недели, что они были с Дашей знакомы, настолько привык думать о ней и представлять ее постоянно: ночью, рано утром или поздно вечером, когда ее не было рядом, что мысленно видел ее подле себя всегда и торопил утро, чтобы встретиться с ней снова.

Однажды, когда они возвращались после купания, на них обрушился, как это часто бывает в яркий летний день, внезапный, короткий ливень. Они спрятались под деревом, Даша прижалась к нему и сказала:

– Как я люблю дождь. Он такой чистый и светлый. Люблю на него смотреть из окна или идти под зонтом по дороге. Я всякую погоду люблю: и солнце, и дождь, и снег. Если у меня хорошее настроение, я радуюсь, а если плохое, то только не от погоды.

Почему-то Илью поразили эти слова.

Вечерами он провожал ее домой и на прощание уже смелее прижимал к себе, осторожно целовал сладкие ее губы и щекотал губами завитки каштановых волос на шее, там, где сильнее билась голубая жилка. Даше становилось душно от его рук и губ, и жар поднимался от ног к животу и растекался по рукам к груди, и огнем окатывал лицо. Слабость и истома спутывали ноги, и изнутри бил озноб до дрожи в пальцах. Они расставались до следующего утра, но всю ночь не оставлял ее трепет его прикосновений, и горячий уголек жег грудь, а губы хранили и причмокивали во сне пряность его поцелуев.

Они часто заходили к дяде Игорю. Там Илья начал писать Дашин портрет. На эскизы будущих пейзажей он разрешал ей взглянуть, на портрет нет. Тем сильнее раздувалось в ней любопытство: что же там, какая она со стороны, какой он видит ее?

Им нравилось гулять в дядином саду. Им нравилось стоять у обрыва, взявшись за руки, и молча смотреть вниз, вдаль. Им казалось, что с каждым глотком парного воздуха вся красота вокруг вливается в них и передается им покоем и солнечным, ярким ощущением счастья.

Дядя накрывал на стол в беседке, а потом они пили чай и слушали его рассказы о войне. Для них это стало чем-то вроде ритуала, еще больше сближающего их.

– В первый год войны довелось мне плыть в ледяной воде зимой. Это было во время боев за Крым. Между Керчью и Феодосией высадился наш десант, но продержался недолго: полмесяца. Был январь, на море шторма, а с суши наступают немцы: пути снабжения перерезаны, пополнение прислать невозможно. Тогда те, кто остался в живых от этого десанта, прорвались с боем в Керчь и закрепились на горе Митридат. Наша бригада окопалась недалеко, и две роты, мой взвод в том числе, было приказано послать со стороны Керченского пролива им в помощь, обеспечить отступление. Людей эвакуировали на катерах, но вскоре немцы подтянули силы, выбили нас с горы Митридат, и мы, те, кто остался, спустились к бухте. В учебниках написано, что удалось эвакуировать всех, нет, не всех. Немецкие катера уже были в Керченском проливе, правда, и наши «охотники» еще оставались в бухте. С суши наступала немецкая пехота, деваться было некуда: или вплавь, в море, или пулю в лоб. Сдаваться не собирались – это та же смерть, только позорная. Я и еще один боец нашли бревно, сняли с себя ремни, привязали себя за одну руку к бревну, а второй гребли. Было 15 января, вода – 7 градусов. Сколько можно в такой воде продержаться? Мы были не одни, рядом на бревнах плыли еще человек сорок-пятьдесят. Сколько из них выплыли, не знаю. А немцы высвечивали нас прожекторами и стреляли. Напарника моего убило. Я его отвязал от бревна и поплыл дальше. Меня подобрал наш катер. Неделю я пролежал с воспалением легких и опять на передовую, на ту же высоту, где оставалась моя часть. Там уже меня ранило, ранило два раза подряд, я двадцать дней провалялся в госпитале, а потом на десять дней получил отпуск и поехал домой, к родителям. Меня там уже не ждали: незадолго до этого получили на меня похоронку. Мать, увидев меня, чуть в обморок не упала, море слез выплакала. Так вот получилось: когда меня ранили, я упал, и никто не видел, как меня оттащили. В том бою масса людей полегла, высота то к нам, то к немцам переходила. А когда бой кончился, меня уже в госпиталь отправили. Вот и подумали, что я погиб.

Илья присел рядом с Дашей. Что-то он раньше слышал от дяди, когда тот приезжал к ним в Москву, но многого не знал. Странно было видеть перед собой человека, которого давно могло бы и не быть, так спокойно и отстранено рассказывающего о смерти.

– Да, меня словно всю войну кто-то оберегал. Хотя случаев смертельных много было.

Игорь Васильевич помолчал. С его лица давно стерлись тревоги и раны, они будто ушли вглубь, но не исчезли и не забылись.

– Почему-то память особенно цепко держит те пограничные мгновенья, миг, отделяющий жизнь от смерти.

Мы форсировали Вислу. Были большие потери. Мост был полуразрушен, и в тех местах, где образовались провалы, настелили доски. Я со своим взводом был на мосту, когда начался авиа налет. Мы упали плашмя на доски, а рядом рвались бомбы. У меня через плечо была перекинута полевая сумка, в ней пачка тетрадей и карандаши – письма домой писать. Налет закончился, все солдатики целы, а сумка моя изорвана. Карандаши сломаны, а в тетрадях осколок застрял, еще горячий. Они меня и спасли, перерубило бы меня пополам этим осколком.

Даша смотрела на Игоря Васильевича заворожено, как на человека не из этой жизни, из другой, страшной, придуманной.

– Как-то в меня стрелял снайпер. Пуля царапнула по груди и разорвала гимнастерку. Пять сантиметров в сторону и прошило бы меня насквозь.

Да, кто-то меня берег, – повторил Игорь Васильевич.

Он стал задумчив и замолчал. Притихли и Даша с Ильей. В прозрачной тишине стрекотали цикады и пели птицы. Солнце било в чашки на столе и в окна, воздух хотелось глотать и смаковать, как конфету. Война казалось далекой и нереальной, как страшная сказка на ночь.

– Мне до сих пор часто снится один и тот же сон. Я сталкиваюсь с фашистом лоб в лоб, выхватываю пистолет, жму на курок и с ужасом понимаю, что у меня нет патронов, и сейчас выстрелит он. Тогда я просыпаюсь.

Даша прощалась до завтрашнего дня с Игорем Васильевичем, Илья стоял рядом, а дядя смотрел на них как-то особенно, но ничего не говорил. И им вдруг обоим почудилось в его взгляде то, что он, может быть, хотел им сказать: «Подумайте, как хрупка и мимолетна жизнь. Не упустите ее, не пропустите это мгновенье. Оно может никогда не повториться.»

В этот вечер они, не сговариваясь, повернули от города туда, где сразу за околицей расстилались луга, вырастали леса. Перламутровый закат красил кромку неба. Душисто пахло скошенной травой. Они тихо, молча брели в сумеречную прохладу, где уставший день прятал в лесной черноте свое лицо. Таинственные тени расчерчивали тропинку, сверху перешептывались и судачили о них деревья, и бархатная трава манила их прилечь и забыться. Ароматы полевых цветов кружили голову, и голосистый соловей выводил свою любовную трель.

Губы прильнули к губам, лицо утонуло и задохнулось в сладком запахе волос, ладони стиснули ладони и прижались к груди, ноги переплелись и не хотели уже расставаться. Одежды мешали кожей ощутить кожу, и они сбросили их. Аромат горячего тела смешался со свежестью травы и пряностью лугов и задурманил, закружил их в объятьях. Подступающая летняя ночь окутала их легким одеялом и спрятала от посторонних глаз.

На следующий день они опять пришли к Игорю Васильевичу, но по блеску в глазах, по мимолетному прикосновению рук, даже по походке, казалось бы, порхающей, в них чувствовалась перемена.

После обряда чая, в лучах склонившегося к горизонту солнца, Игорь Васильевич сказал:

– Мне хочется рассказать вам историю, связанную с этим самым местом, на котором мы сидим, на котором стоит дом, легенду об Акулине.

Даша, вы ничего о ней не слышали?

– Нет, расскажите, пожалуйста, – и Даша, как маленькая девочка в ожидании сказки, едва удержалась, чтобы не захлопать в ладоши.

– Здесь, на высоком холме у слияния двух рек, в этом красивейшем месте долго никто не строился. Мой отец, твой дед, Илюша, переехал сюда из Суздаля после революции, решил тут обосноваться и выстроил этот дом. Намного позже он узнал, что место это считалось проклятым, ведьминым, и здешние люди избегали и побаивались его. Ведьму звали Акулина, а сама эта история насчитывает уже триста лет.

В конце XVII века эти земли принадлежали молодому князю Борису Куракину. Он был известным транжирой и гулякой. У него был дом в Москве, и сюда он приезжал редко. На этом самом месте, где мы с вами теперь чаевничаем, стоял его охотничий домик или усадьба, точно уже неизвестно, но наезжая в эти края, он останавливался именно здесь. На месте нашего городка располагалось большое село Яковлевское, довольно богатое, и крестьяне, жившие в нем, были крепкими, даже зажиточными по тем временам. Были у них большие наделы земли, а зимой при доме они работали на ткацких станках и неплохо зарабатывали.

Жила в этом селе молодая пара: Петр и Акулина, красивые, ладные, приветливые, открытые, на людях, как говорили. Детей у них не было.

Был однажды князь в селе наездом и случайно увидел Акулину. Увидел и влюбился в нее. Но, видно, не захотел шума поднимать и решил ею тайком завладеть. Точно не знаю, какая тогда война шла, с турками, наверное, но Петра в один из худших его дней схватили и забрили в солдаты. Домой он уже никогда не вернулся, сгинул на чужбине. А к Акулине князь частенько стал приезжать, только не давалась она ему, хоть он и князь.

Тогда в одну ненастную ночь он приказал своим холопам привезти ее силой. Сюда, к этому обрыву, в его хоромы и привезли ее. Он пировал с друзьями и был сильно во хмелю. Встала она перед ним и говорит: «Будь ты проклят, князь, если тронешь меня. Дом твой сгорит, а имение свое потеряешь.» Только не встревожили эти слова князя. Он уже изнемогал от желания, и ее дикая красота, горящие глаза, яростные слова только распалили его. Он схватил ее на руки и понес в спальню.

Рано утром видели, как молодая женщина выбралась из окна и бросилась с обрыва. Тело ее искали, но не нашли. А днем загорелся дом, будто подожгли его с четырех сторон. Князь в эти края больше не возвращался, а через год проиграл в карты свое имение.

Земли выкупил Ипатьевский монастырь, потом они еще кому-то перешли, но на пепелище до моего отца никто больше не строился, и место считалось заколдованным. То ли Акулина оборотилась в русалку, то ли в ведьму, но рассказывали, что ночью или рано-рано утром, когда только плесканет белесой пеленой на землю, она выходит из воды и сидит на этом обрыве, как Аленушка со знаменитой картины Васнецова.

Вот такая любовная трагедия. Правда, я никогда не видел эту Акулину.

Лето клонилось к закату. Но для Ильи и Даши календарь перестал существовать. Они не замечали ни все чаще набегавших на небо туч, ни ранних сумерек, неумолимо съедающих день, ни первых пожелтевших листьев на клене. Они были до головокружения пьяны собой и прекрасно безразличны к окружающим. Их дни и ночи перемешались и перепутались, как старый невод, их любовь до слез, до боли, до немоты перехватывала горло и сильнее заставляла биться сердце, их страсть вспыхнула, как сухие поленья, готовые к топке, время остановилось и сделалось бесконечным.