Мирон Высота
Ба
Луна была очень большая. И смешная.
Такая большая, что даже на Тасиных рисунках ей здоровенной такой быть – не бывать. Вполнеба. Вот такенная. Цвета сгущенного молока. А что смешная, так это из-за набегающих косматых облачков – то подмигнет, то улыбнется, а еще неровная по краям, словно с бородой или завитушками–кудряшками на своей лунной, покатой голове.
Зато и светло было от такой большой луны, почти как днем. Только тени острее и чернее.
По обе стороны от дороги, сколько глаз хватало, качались тростниковые поля. Волна на волну катит. Без конца и края. Шшшшшшш. Шшшшшшш. Шелест, шепот, шорох. Бесконечность не предел. Тут надо ухо востро держать, чуть зазеваешься и не услышишь, как пожирательница Амт из тростника вынырнет – сама бегемотиха, грива львиная, пасть крокодильная. Налетит, разорвет. Пойдут клочки по закоулочкам.
А по дороге идут люди, качаются из стороны в сторону. Тяжелые, разбухшие ноги еле-еле двигают. Ноги-то в домашних тапочках. Шлеп по голым пяткам. Шлеп. Тапочки-то старенькие, стоптанные – выкидывать пора, а все туда же. Других и нет. Согнулись, сгорбились – люди эти. И голые все. Фу, гадость. Тася ни за что такой некрасивой не станет. Ни в жисть. А у мертвых и стыда нет. Им хоть голые, хоть какие вообще.
Тут люди и остановились. Все разом. Головы подняли. А лица-то у них всех одинаковые, и не отличить.
– Привет, ба, – сказала Тася и проснулась.
***
– ПА-ААМ! ПАМ-ПАБАМ-ПАБАМ! БУХ!
Оркестр играл громко и красиво. Тасе нравилось. И музыканты старались. Особенно дядька с блестящими желтыми тарелками. Он так усердно бил этими тарелками друг об друга, что его щеки и несколько подбородков еще долго дрожали после каждого удара. Красивые были музыканты, торжественные – дяди в галстуках и тети в платках. И вокруг все люди красивые. Только лица старые и грустные. Кроме папы и мамы. Они, конечно, совсем не старые, а совсем еще молоденькие, но тоже грустные. Оттого Тасе всех было жалко. И папу, и маму, и музыканта с тарелками и �