Гипнотизер. Реальность невозможного. Остросюжетный научно-фантастический роман-альманах из 6 историй

Дизайнер обложки Анастасия Логинова

© Нат Жарова, 2022

© Анастасия Логинова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0059-3812-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

История первая: Ведьма,
или Вместо пролога

Смерть – единственная встреча, не записанная в вашем органайзере

Фредерик Бегбедер,

французский писатель

Я не волшебник, не маг и не целитель.

Я лишь хочу показать вам результаты некоторых опытов, которые позволят вам в будущем успешно справляться с собственными проблемами.

Эмиль Куэ,

аптекарь, мессмерист

Авария

Шел дождь. Несильный, но моросил он целый день, и дорога была мокрая. Деревеньки, проносившиеся за окном автомобиля, выглядели одинаково безжизненно. Покосившиеся деревянные заборы, заросшие пожелтевшим чубушником, чередовались с новомодным профнастилом, поверх которого торчали черепичные крыши, соревнующиеся меж собой размерами спутниковых тарелок.

В виду близкой осени дачники успели разъехаться, а местные старожилы прятались от сырости по домам. Изредка на обочинах попадались грибники с пластмассовыми ведрами, да еще однажды, неуверенно петляя, проехал на велосипеде краснолицый дед в рваном целлофановом дождевике.

Меж деревеньками тянулись поблекшие поля и перелески, и порой темные ели настолько близко подступали к дороге, что почти скребли ветвями по крыше автомобиля. В чуть приоткрытое окно врывались запахи земли, хвои, болота и почему-то навоза, видимо, кто-то из местных недавно удобрял огород.

Евгений, однако, стекло не поднимал, ему было душно и хотелось впустить в салон хоть немного живого воздуха. Впрочем, он сознавал, что задыхается по причине нервного свойства, а не от духоты.

Ира и Таня сидели сзади. Таня, бледная, с потемневшими от подступающей паники глазами, крепилась, как могла, и даже утешала мать, то и дело срывавшуюся на судорожные всхлипывания. Евгений время от времени поглядывал на них в зеркало, но молчал. Внешне он держался спокойно, и только сжимающие руль побелевшие пальцы выдавали крайнее напряжение.

– Женя, нельзя ли поскорее? – упрекнула Ирина.

– Нельзя, – коротко бросил Ромашов.

– Да где же эта чертова больница? Господи, хоть бы обошлось! Хоть бы ошибка! Жень, ведь могли нам сообщить по ошибке? Что это не Саньку с приступом подобрали, а кого-то еще?

– Могли, – так же коротко ответил Евгений.

Санька, то есть Александр Ромашов, приходился ему старшим братом, а Ирина и Таня, соответственно, невесткой и племянницей. Два часа назад Ира разыскала его в клинике и, захлебываясь в словах и слезах, сообщила, что муж с инсультом поступил в какую-то сельскую больницу.

– Мне позвонил участковый, сказал, ему стало плохо за рулем. Саня нашел силы остановиться прежде, чем потерял сознание, но дорога была пустынная, нашли его поздно… Жень, надо ехать! Ты знаешь, я машину не вожу, а это в ста километрах от столицы. Не на такси же нам с Танечкой!

– Ты уверена, что это не развод на деньги?

– Так он денег не просил. Адрес больницы назвал и велел медицинский полис привезти. Я Саньке на мобильный звонила. Сначала никто трубку не брал, потом какая-то санитарка сказала, что инсульт…

Евгений отменил прием и, отпросившись у главврача, бегом бросился на стоянку, где уже нервно топтались в ожидании Ира и Таня.

«С инсультом шутки плохи. Не окажут помощь в ближайший час, последствия могут быть весьма плачевными, – размышлял Ромашов, снимая с сигнализации серебристую „Киа Рио“. – Эх, Санька, как же тебя угораздило?»

… – Саню надо перевести в Москву, в нормальную больницу, – заныла с новой силой Ирина на заднем сидении. – Жень, забери его к себе в клинику?

– Ира, у нас частная лечебница для алкоголиков.

– Но ты же знаешь других докторов, у тебя есть связи, знакомые. Он твой брат!

Ромашов с новой силой вцепился в рулевое колесо:

– Разберемся. Надо сначала его увидеть, с лечащим врачом переговорить.

Следуя указаниям навигатора, он съехал с широкой Минки¹ на проселочный тракт и принялся петлять меж дачами и деревеньками, которые хоть и располагались близко от Москвы, вид имели глубоко провинциальный.

– Долго еще? – негромко поинтересовалась Таня.

Евгений бросил взгляд на навигатор:

– Сейчас на трассу выедем и еще семь километров.

Таня нахохлилась в своем углу. Беспрестанные всхлипывания матери ее тоже утомляли, но неподдельное беспокойство за отца легко читалось в ореховых глазах.

Тане исполнилось девятнадцать, и она оканчивала художественный колледж по специальности «театральный декоратор». Племянница представляла собой тот восторженный тип девушек, которые вечно парят в облаках и не способны организовать собственный быт. Домом в семье брата занималась Ирина, а Таня в лучшем случае шила занавески и переставляла мебель в комнатах. Пожарить яичницу или вовремя купить молоко являлось для нее непосильной задачей. Внешне девушка была очень хорошенькой. Курносый нос, светло-русые волосы, заплетенные в косу, и стройная фигура притягивали взгляды мужчин от шестнадцати до шестидесяти, но Таня была слишком далека от флирта и вообще всего земного.

Евгений племянницу любил и относился к ней как к младшей сестренке. Будучи мелкой и шумной, она отпугивала его, шестнадцатилетнего балбеса, непонятными бантиками на тонких косичках, которые вечно требовалось «класиво завязать», и прочими девчачьими закидонами. Но когда они оба подросли, Женя к собственному удивлению обнаружил в «писклявой занозе» ум и не понятно откуда взявшиеся приятные манеры. Ни старший брат, ни его жена, на вкус Евгения, приятностью не отличались. Брат, конечно, есть брат, но, положа руку на сердце, у него с ним было мало общего. А вот утонченно-возвышенная Танька, несмотря на разницу в возрасте, стала для него по-настоящему родным человеком. Как-то исподволь, особо не напрягаясь, она научила его разбираться в живописи, таскала в музеи и на вернисажи. Правда, андеграудные галереи вроде «Винзавода» наводили на него жуть, но Евгений гордился, что приобщается там к культурной столичной жизни.

Надо сказать, что Ромашов всю сознательную жизнь мечтал выбраться из сонного болота, в котором родился, и прилагал к этому усилия. Понимая, что «Москва слезам не верит», он учился на отлично, окончил столичный вуз, ординатуру и аспирантуру, работал в хорошей клинике, защитился и продолжал повышать квалификацию, участвуя в тематических конференциях. Его считали успешным, амбициозным специалистом и прочили большое будущее.

А вот брата Саню вполне устраивал уровень жизни, отличавший их родителей. Наследник мелкого отцовского бизнеса, избалованный материнской любовью, он плыл по течению, и, по мнению Евгения, вел пассивную забастовку против себя и человечества. У Сани было несколько строительных бригад, он сам подыскивал заказы на ремонт и шабашил, зимой же, когда заказов было меньше, таксовал. По характеру старший брат являлся типичным манипулятором. За неудачи он ловко перекладывал вину на других: школьного учителя, не привившего ему любви к наукам, родителей, не заработавших ему солидный стартовый капитал, или жадного клиента, не желающего делиться «бабками». Евгений, избравший профессию психотерапевта, с сожалением наблюдал за братом, но «лечить» кого-то в семье не собирался – чревато. Если бы не родители, требовавшие укорами, лестью и шантажом обязательного присутствия обоих детей на всех значимых праздниках, он бы давно не поддерживал связь с семейством Саньки.

К счастью, Танька пошла не в них. Ира при посторонних часто величала дочь «нескладехой», но в глубине души гордилась ею. Гордился ею и Женя и иногда в шутку спрашивал у племянницы, не появилось ли у той такой же интересной подруги, как она сама, только немного постарше. Таня воспринимала вопросы на полном серьезе и обещала поискать. Евгений же в ответ смеялся, утверждая, что из психотерапевтов получаются скверные мужья.

– Ни одна женщина не захочет терпеть дома зануду, докапывающегося до первопричин ее капризов, – говорил он, – но если вдруг тебе встретится чудачка с бесконечным терпением, я с удовольствием приеду на нее посмотреть.

В свои тридцать пять Евгений числился завидным холостяком, но менять статус не собирался. Мать постепенно смирилась, что ее младшенький «испорчен столичной жизнью», и переключилась на единственную внучку Танечку, для которой и варенье банками закатывала, и огурцы-помидоры сумками с огорода возила…

Включив поворотники, Ромашов вывернул на трассу. Движение тут оказалось неожиданно интенсивное, встречались большегрузы, но асфальтовое полотно ложилось под колеса ровно, и потому Евгений, перестроившись в крайнюю левую полосу, спокойно разогнался до допустимых девяноста…

…и сразу за поворотом влетел в мешанину из машин, угодивших в страшное ДТП.

Евгений отчаянно выкручивал руль, давя на тормоз. Машину занесло, они врезались в кучу малу сначала одним боком, потом другим, потом врезались в них. Довершил хаос опрокинувшийся и загоревшийся бензовоз, следовавший за Ромашовской «Киа» по пятам…

Ира погибла на месте, Таню выкинуло на обочину, а Евгения зажало в машине, но странное дело: он остался невредим, единственный среди всех несчастных. Огонь от взрыва перекинулся дальше, совершенно не затронув его машину.

Когда спасатели спустя час вырезали его из обломков, Ромашов отбился от врачей и первым делом стал выяснять, что с племянницей. Узнав адрес госпиталя, куда ее отправили на «Скорой», он некоторое время приходил в себя. Таня осталась жива и даже пребывала в сознании, когда ее грузили на носилки. Эта неожиданная удача оглушила его сильней, чем мертвое тело Санькиной супруги, скрытое черной тканью мешка.

Сойдя с моста, подальше от суеты, криков и звуков резаков по металлу, он набрал номер больницы, в которую так спешил, чтобы узнать о здоровье брата и предупредить, что приедет в лучшем случае к вечеру. В регистратуре ему с прискорбием сообщили, что пациент Александр Ромашов скончался час назад, не пережив вторичного кровоизлияния в мозг.

Евгений, как стоял в своем дорогом итальянском костюме и легком плаще, так и сел прямо в грязь на берегу заросшей камышами безымянной речки. Согнувшись, он спрятал лицо в ладонях.

К нему с дорожного полотна спустился фельдшер скорой помощи:

– У вас шок. Быть может, все-таки позволите себя осмотреть?

Евгений мутным взглядом уставился на заговорившего с ним мужчину, одетого в куртку с профессиональной эмблемой на груди.

– Сосуд Гигеи, – пробормотал он, – врачу, исцелися сам…

– Идемте, идемте, – фельдшер подхватил его под локоть.

– Вся семья, представляете? Вся семья! В один день, в один час, – бормотал Ромашов, механически переступая ногами. – А на мне ни царапины. Как такое может быть?

– Вот мы сейчас убедимся, что ни царапины, – приговаривал мужчина, помогая подниматься по скользкому пригорку. – Сейчас мы во всем убедимся…

Таня выжила. Отделалась сотрясением, переломом ключицы и правого запястья. И еще перестала разговаривать, онемела от свалившегося на нее непосильного горя. Совсем.

Евгений, бывший в тот ужасный день за рулем, чувствовал свою вину. Он дал себе слово, что вернет бедняжку в строй, чего бы ему это ни стоило.

Загадочная цыганка

– Деточка, ну какая тебе разница, можешь ты громко кричать или нет? – убеждала Таню бабушка, Раиса Сергеевна Ромашова. – Ты же не певица, а художница. Впрочем, не хочешь рисовать и не надо. Поспи, почитай, отдохни, а я тебе пирожков напеку.

Бабушка ничего не понимала, но Таня послушно кивала и отворачивалась к окошку. За стеклом кипела суетная жизнь, от которой она намеренно отгораживалась.

Из больницы ее выписали еще в конце сентября, да и то держали там больше из-за неадекватного состояния, выразившегося в полнейшей апатии и потери способности говорить, чем из-за физической травмы. Было подозрение, что всему виной ушиб головного мозга, и терапия предстоит серьезная, но обошлось.

– Истерическая афония, – вынес диагноз заведующий отделением, Сергей Сергеевич Попов, давний знакомый Ромашова. – Сам знаешь, голос может вернуться внезапно или не вернуться никогда. Результаты обследования обнадеживают: в результате контузии мозговые отделы не пострадали, органических поражений на МРТ не выявлено. Все упирается только в тонкое понятие «души». Медикаментозный курс мы ей проколем-прокапаем, конечно, но дальше, Женя, уж сам гляди, здесь ты куда больший специалист, чем наш отоларинголог.

– Меня беспокоит ее странное поведение, – признался Ромашов. – Таня всегда слыла общительной, а сейчас никого не желает видеть, вздрагивает от каждого шороха, кого-то ищет по углам.

– Не удивительно, учитывая, что именно ей удалось пережить. По-хорошему, ее в психиатрию надо переводить. Или в спецсанаторий на полгодика. Там и грязевые ванны для руки, и массаж, и электрофорез, и что немаловажно, – Попов постучал согнутым пальцем себе по лбу, – капельницы для мозгов. Ты подумай, Жень, если согласен, я лично с главврачом договорюсь.

– Я ее на дому, по-родственному, в частном порядке, – сказал с тяжким вздохом Евгений. – Напиши список, что полагается для восстановления после переломов, все эти грязевые ванны, массажи и капельницы. Впрочем, с капельницами я сам разберусь.

– А справишься?

– Уж если я для любимой племянницы ничего сделать не смогу, то какой от меня вообще в профессии толк?

Конечно, Сергей Сергеевич был прав, да только как же молодую девчонку в «дурку» поместить – у нас от подобного пятна в биографии не отмоешься, думал про себя Ромашов. По мнению большинства, лечение у психиатра предписывается исключительно опасным шизофреникам, а депрессия считается обычной «маятой, которая сама пройдет». Евгений сталкивался с подобным обывательским мнением постоянно. Однажды он даже выступал свидетелем на суде по вопросу лишения родительских прав, когда после развода муж пытался отнять ребенка на основании, что бывшая лечилась у Ромашова в психиатрической клинике от бессонницы. Экс-муж был богат и шел на принцип, а у женщины еще до суда отобрали дочь и безосновательно записали в сумасшедшие. Подобного реноме для племянницы Ромашов не хотел.

После того, как физические травмы Татьяны перестали нуждаться в круглосуточном наблюдении, бабушка с дедушкой забрали ее к себе «на амбулаторный режим». Евгению идея оставить племянницу на милость отца с матерью, чуть что, причитающих про «бедную сиротиночку», совсем не нравилась, но бросать ее в одиночестве или тащить к себе в холостяцкую берлогу было неудобно.

Таня взяла академический отпуск и затворницей засела в четырех стенах, выбираясь только на кухню покушать, да на балкон подышать и полюбоваться на просыпающийся город. Ей следовало разрабатывать запястье, если она желала продолжать рисовать, но девушка это делала с неохотой. Она все отныне делала с неохотой, словно пропавший голос лишил смысла ее существование. Но в реальности все обстояло куда хуже: Таня считала, что несет на себе печать проклятия, и ей не стоит подвергать опасности ни в чем не повинных людей. Вот почему она резко свела на нет все контакты с сокурсниками и друзьями, и, если бы могла, перестала б общаться даже с родственниками. «Если погибать, то в одиночестве», – полагала она.

В результате страшной аварии Татьяна, как ей казалось, приобрела странную способность видеть невидимое. Она никому в этом не признавалась, даже Жене – особенно Жене, страшась услышать позорный приговор, однако переживала свое новое свойство болезненно.

Хуже всего ей было ночами, когда грань между мирами, по утверждениям эзотериков, истончалась, и призраки, духи и демоны получали возможность добраться до нужных им людей. Татьяне всюду мерещились чужие глаза, следящие за ней с укором. Иногда сил терпеть не было настолько, что она в панике металась по комнате, хрипела и билась в немой истерике, пугая дедушку и бабушку.

Лекарства, что прописал ей Женя, помогали снять напряжение и погружали в легкий, ко многому безразличный сон, но не спасали полностью от неприятных визитов странного узкоглазого старика. Нет, он не пугал ее нарочно, не хватал призрачными ледяными руками – просто возникал из ниоткуда и смотрел, смотрел прямо в душу темными всезнающими глазами. Иногда старик проникал в ее сны, но и там хранил загадочное молчание. Таня даже думала, что он такой же немой, как и она. Но зачем он тревожил ее? Чего хотел? Если он – ее проклятие и наказание за совершенную чудовищную ошибку, то почему изводит в тишине, а не забирает к себе в преисподнюю? Или продолжать жить после того, как мама и папа умерли по ее вине, это и есть самое страшное наказание?

Таня втайне надеялась, что со временем все образуется: либо она привыкнет и перестанет обращать на старика внимание, либо он оставит ее в покое. Девушка даже радовалась порой, что потеряла голос и не в состоянии выдать себя, разговаривая с демоном, притаившимся в углу. Однако время шло, а ничего не менялось. Таня замкнулась, похудела и потеряла былую живость. Днями напролет она лежала на кровати, уставившись в потолок, а бабушка ей в этом потворствовала, несмотря на советы младшего сына.

Евгений приезжал к ним регулярно, через два-три дня после работы, и пытался пробиться сквозь невидимый панцирь, которым окружила себя племянница. Чувство личной вины и ответственности вкупе с профессиональным азартом не давали ему отступиться.

Когда гипс сняли, Ромашов договорился с ближайшей частной клиникой о необходимых физиопроцедурах. Таня дала свое согласие и даже не стала возражать против сеансов эмоционально-стрессовой терапии, которые Женя планировал проводить сам. Однако после первого небольшого успеха дело застопорилось.

Погрузить Татьяну в глубокий гипноз Евгению не удалось, а за восемь сеансов в легкой и средней стадии он добился только, что девушка, находясь в трансе, повторяла за ним слова хриплым шепотом. В бодрствующем же состоянии все оставалось по-прежнему. Открывая рот, Таня давилась звуками, язык будто сковывала судорога, и голосовые связки совершенно не слушались ее.

Евгений не сдавался, но племянница быстро отчаялась.

«Дорогой Женя, я тебе благодарна за все усилия, – написала она ему на вырванной из ученической тетрадки странице и вручила, пряча взгляд, – но хватит тратить на меня время. Я вижу, как ты устал сюда приезжать. У тебя своя жизнь, которая должна продолжаться, а моя жизнь кончена. Голос не вернуть, мне пора смириться и привыкать жить по-новому. Я устала от бессмысленной надежды, извини меня!»

– Это ты напрасно, – сказал он ей, прочитав. – После небольшого перерыва следует начать второй курс. Во-первых, закрепить достигнутое, а во-вторых, продвигаться дальше. Еще ничего не потеряно! Голос вернется.

Таня покачала головой и вытолкала его из своей комнаты. В глазах ее при этом стояли слезы.

Сначала Евгений решил, что плохой из него психолог, раз он не сумел убедить пациента в радужных перспективах. Потом подумал, что Таня не простила его и продолжает считать главным виновником смерти матери. Однако, поразмыслив и сопоставив кое-какие факты, он пришел к выводу, что причина, по которой девушка не идет на контакт, заключалась все-таки в ином. Многое указывало на то, что одна психологическая травма наложилась у Татьяны на другую, и они взаимно усилились. Вот только что именно не давало ей покоя? Поскольку их общение в основном сводилось к рисункам и заметкам, Ромашов был сильно ограничен в средствах.

Евгений решил, что племянница винит в произошедшем прежде всего себя, ее немота стала своеобразной формой аутоагрессии. Так называемый «синдром русалочки»: девушка подсознательно запрещала себе говорить, превратив голос в расплату, например, за некий грех. Евгений своими вопросами бередил незаживающую рану и постепенно подбирался к сути. Таня испугалась, что всплывут истинные причины, которые бы она желала сохранить в секрете, и оборвала сеансы. Люди, как правило, боятся под гипнозом разболтать постыдные тайны, и никакие уверения в обратном на них не действуют.

Для устойчивого прогресса в лечении требовалось установить истину, и Евгений был готов провести расследование. Он хотел знать, за что племянница себя казнит.

Самая распространенная в мире причина для всех детских бед – это отношения в семье. Евгений для начала двинулся по типичной схеме, отрабатывая версию внутрисемейных конфликтов. Он задумался, кто мог бы пролить свет на таинственное содержимое семейных шкафов его покойного брата. Возможно, необходимой информацией владели родители, но отец плохо себя чувствовал – после двойных похорон слег, и Женя опасался его тревожить. Оставалась мама…

Раиса Сергеевна удивительно смиренно перенесла смерть старшего сына и невестки. Наверно, ей просто было не до истерик, поскольку муж-сердечник требовал заботы, а беспомощная внучка нуждалась в опеке. Мать стоически несла свой крест и черпала в этом все новые и новые силы. Однако когда Евгений попытался завести с ней беседу о семейных проблемах покойного Саньки, то получил жёсткий отлуп.

– Прошлого не вернешь, и копаться в грязном белье я не позволю! Прошу, оставь девочку в покое!

– Так что-то все-таки было неладно? – встрепенулся Евгений. – О каком «грязном белье» речь? Ира и Саня ссорились или что?

– Не было ничего! – отрезала мать. – Не было! Заруби это себе на носу. У Саньки все хорошо складывалось: дом полная чаша, дочка талантище, жена красавица. Люди завидовали! От их зависти, может, и пошли все беды. Сглазили их! И сейчас небось косточки покойным перемывают, злословят, не угомонятся никак, чтоб им пусто было!

– То есть, личная жизнь Саньки была настолько интересной, что оказалась в центре обсуждения соседей? Вот так новость.

– Нечего тебе в это лезть! Там все неправда, – запретила мать. – При жизни с братом не дружил особо, ничем не помогал, так чего теперь завелся?

– Это же не блажь, мама! Это ради Таньки.

– У Тани все налаживается. Сам сказал: она говорить под гипнозом начала. Наяву беззвучно пока губами двигает, но угадать уже можно.

– Этого мало!

– С нее довольно! Со сцены ей не выступать, а декорации в театре рисовать и безгласная сумеет. Если все дело в том, что она, как ты утверждаешь, просто не хочет, то не лезь к ней в душу. Когда созреет – тогда и ладно, а нет, так и нет. Пугать ребенка, клин клином вышибать, я тебе не позволю. Она, бедняжка, довольно настрадалась, чтобы еще и твою безумную терапию выносить. Иди и практикуйся лучше на своих алкоголиках!

Переубедить мать Жене не удалось, но идею докопаться до правды он не оставил. Временную неудачу Евгений рассматривал как личный вызов. Он планировал расспросить тех самых «злоязычных соседей» и бабушек у подъезда, ежели таковые все еще водились в стремительно меняющемся городском пейзаже. Можно было найти сослуживцев, нанести визит в колледж, где училась Татьяна, однако времени, как назло, на все не хватало. На работе случилась запарка, клиенты пошли, что называется, косяком, да и частые поездки в родительский дом (то продуктов занести, то лекарств) не позволяли выкроить и полдня на расследование. Поздним вечером он буквально доползал до постели и дрых без задних ног, пока будильник не поднимал его, чтобы опять идти в клинику.

Как-то раз, уже в начале декабря Евгений возвращался от родителей к себе. Новую машину он приобрести не успел, ждал выплат от страховой компании, и потому добирался всюду общественным транспортом.

На железнодорожной станции к нему приблизилась цыганка – довольно молодая, не старше двадцати-двадцати трех лет, но уже глубоко беременная. Облачена она была в цветастые длиннополые наряды, как это заведено у ее нации, но вместо платка носила обычную лыжную шапочку, которая казалась ей мала и не скрывала завивающихся прядей и огромных серег из «самоварного золота».

Евгений оглядел цыганку с головы до пят, взглядом предостерегая от навязчивых речей в стиле «дай погадаю, всю правду скажу». Цыганка, впрочем, не лезла, не требовала позолотить ручку, а скромно стояла рядом, кутаясь в старое драповое пальто, из-под которого торчал подол забрызганной юбки.

Час был поздний. Промозглый ветер гонял по перрону мусор из опрокинутой урны, а силуэты обкромсанных, давно уже по-зимнему прозрачных тополей терялись за сумеречной пеленой. Платформа была пустынной, лишь на противоположной стороне виднелось несколько припозднившихся пассажиров. Жертвы маятниковой миграции возвращались с работы и, сойдя с только что прошедшей электрички, неулыбчиво и быстро просачивались через турникеты, спеша поскорей попасть домой.

Ромашов повернулся спиной к ярко освещенному вокзалу, наслаждаясь болезненным ощущением полного одиночества. В обозримом пространстве, кроме цыганки, никого не было. Однако эта женщина, казалось, просто искала молчаливой компании, никак не беспокоя, и ее присутствие спустя минуту совершенно перестало его волновать.

Электричка запаздывала. С темного неба посыпался мелкий снег вперемешку с ледяным дождем. Евгений подумал, что нормальная зима в этом году тоже запаздывает, никто и ничто не желает соблюдать расписание. Вдохнув сырой воздух полной грудью, он поднял воротник.

Когда пригородная «собака», предупредительно свистнув, наконец подошла к перрону и с судорожным лязгом распахнула теплое нутро, залитое желтоватым светом, Ромашов с плохо скрываемым облегчением поспешил к дверям.

Неуклюже переваливаясь на отечных ногах, обутых в видавшие виды кроссовки, цыганка двинулась за ним, но в самый последний момент поскользнулась на обледенелом краю платформы и начала падать.

Боковым зрением уловив непорядок, Евгений обернулся и успел подхватить девицу под локоть.

– Осторожней! Так и под поезд можно угодить.

Она взглянула на него испуганно, со смесью удивления и благодарности.

Евгений помог ей подняться в вагон.

– Спасибо, – промолвила та замерзшими губами.

Ромашов увидел кровоподтек на скуле, который безуспешно старались замазать, и глубокие болезненные синяки под нижними, набухшими от недавних слез, веками. Неужели, «бьет, значит, любит»? Вблизи стало заметно, что цыганку отличала нездоровая худоба, развившаяся вопреки ее деликатному положению. Некоторых женщин будущее материнство красит, а некоторых доводит до могилы, особенно если находятся желающие к ней специально подтолкнуть.

Поддаваясь неожиданному для себя порыву, Ромашов спросил:

– Вам помощь не нужна?

– Нет, – она была краткой и, прежде чем пройти в вагон, с тревогой оглянулась на оставшуюся за спиной платформу, словно боялась, что из-за снежной пелены выскочит нежелательная погоня.

Может, этот ее взгляд, а может, нервно дрожащие руки без перчаток и напряжение в натянутой спине заставили Ромашова прояснить ситуацию:

– Я могу дать вам телефон центра психологической поддержки для людей, попавших в трудную жизненную ситуацию. Просто я по работе с этим связан.

– Не надо, – она съежилась еще сильнее и скользнула мимо.

– Извините! – бросил он вслед, ругая себя почем зря, что вообще раскрыл рот. Никогда прежде за ним не случалось подобной благотворительности – на ходу и нахаляву, а тут прямо черт дернул.

Двери, шипя, съехались, отгородив неуютный тамбур от холода, снега и ветра. Электричка дернулась и покатила, набирая ход. Ромашов прошел в пустой вагон. Цыганка, как оказалось, далеко не убежала, стояла в проходе, раздумывая. Обернувшись, она снова шепнула:

– Спасибо! – Он угадал это слово по движению губ.

Евгений кивнул, сел на ближайшую скамью и уставился в черный прямоугольник окна.

Его случайная попутчица долго мялась, но потом все же подошла с таким видом, будто в любую секунду готова кинуться наутек.

– А в этом центре… – начала она, и голос ее почти потерялся за стуком колес, резко взвизгивающих на поворотах.

Ромашов поднял на нее глаза.

– В этом вашем центре… там могут дать адрес, где переночевать бесплатно?

– Да, это возможно.

Цыганка ждала продолжения, и Ромашов нехотя пояснил:

– Они помогут вам делом и окажут юридическую поддержку, если вы в подобном нуждаетесь. С одной из женщин, психологом Центра, я очень хорошо знаком. Если желаете, я ей наберу прямо сейчас, и она вас сориентирует.

Последнее было явно лишним, но раз уж начал, надо было довести дело до конца, половинчатости Ромашов терпеть не мог. Мысленно чертыхаясь, он полез во внутренний карман, где носил визитницу с контактами подобного рода. Он не был добрым самаритянином в полном смысле слова, но род его деятельности предполагал всякое, потому полезные мелочи он всегда держал под рукой.

Евгений нашел визитку, подцепил один из прямоугольников ногтем, вытянул и отдал цыганке:

– Это координаты Кризисного центра. По указанным телефонам вам ответит дежурный. Но повторяю, если помощь нужна срочно, я могу связаться непосредственно с главным психологом. У вас имеется при себе мобильный?

– Нет.

– А приобрести карточку сможете?

– Я купила билет до Москвы, – ответила цыганка, вздергивая подбородок и тем самым, видимо, намекая, что последние копейки пустила на честную жизнь.

«Конечно, – подумал Ромашов, – с таким пузом через забор не полезешь и от транспортной полиции не побегаешь, а ночевать в обезьяннике девушка явно не желает».

– Вы не смотрите, что я так одета, это… это маскарад! – выдала вдруг цыганка. – Мне надо уехать и… на пару дней скрыться. Не спрашивайте ничего! Вы добрый, поэтому я с вами заговорила, но втягивать вас в свои проблемы не хочу.

– Да я и не навязываюсь, – откликнулся Евгений. – Подождите, я все же позвоню Екатерине Андреевне.

Он вытащил телефон, дозвонился до подруги, коротко объяснив ситуацию, а затем бесстрашно передал трубку цыганке. Пока девушка тихо говорила, он исподволь разглядывал ее.

Пожалуй, он поторопился отнести ее к цыганскому племени. Да, у его визави была смуглая кожа и темные глаза, и внешне она ничем не отличалась от типичных обитателей табора, но вот манеры были вовсе не грубыми, речь грамотная и лишенная визгливого акцента. В ней, если абстрагироваться от одежды, не было ничего вульгарного, свойственного не слишком образованным бродяжкам. Кожа на руках нежная, а лак для ногтей светлого, почти незаметного оттенка. Эту девицу не использовали на грубых работах, и, отогревшись немного в тепле вагона, она стала выглядеть как нормальная московская девчонка, стало даже заметно, насколько аристократичные пальцы сжимают его смартфон.

Косметикой девушка не пользовалась. Нельзя сказать, что это из-за спешки она не успела накраситься – синяк на скуле она явно старалась скрыть, но делала это еще утром, и за минувшие часы тональный крем успел слегка «полинять». У девицы, яркой от природы, был вкус, и, наверное, она говорила правду, называя пестрые цыганские тряпки «маскарадом». Пальто она носила добротное, хотя и ужасно старое, с обтрепанными манжетами и пуговицами, пришитыми по-разному: где крестиком, а где «гусиной лапкой», словно одежда, как переходящее знамя, путешествовала от женщины к женщине не один десяток лет. Кроссовки были заляпаны глиной, как и подол юбки, и создавалось стойкое впечатление, что их хозяйка бежала по грунтовой дороге, разбрызгивая лужи. С утра было теплее, это только к вечеру воду и грязь сковал ледок – значит, добиралась она до вокзала издалека, много шла, устала (отсюда и тени под ввалившимися глазами). А еще она наверняка испытывала страшный голод…