И всё, что будет после…

– У него сахарная болезнь… – поспешно сказал спутник. – Да к тому же лёгкая простуда… Столичные доктора считают, что недуг обострился из-за нашей пищи. Когда ешь только рис и корни растений, можешь и вовсе не знать, что опасно болен…

– К тому же солнце… – кивнула пани Зося. – Я читала, что в жарких странах можно меньше есть… Я сама могу есть летом только ягоды и молоко…

– Да… – почему-то вздохнул молодой человек. – В его годы – и уже пророк. Свами! Великий учитель… А богат, как не знаю кто, сам из очень влиятельной семьи. Тайно сбежал от всех – учеников и родственников, захотел увидеть Европу. Прочитает лекцию в Вильне, а потом – в Париж и в Америку.

– В Америку?! – удивилась пани Зося. – Почему же? Я думала, он решил изучить нас…

– Что нас изучать? Мы – прошлое, Зосите!.. Прошлое человечества. А будущее его – Америка. Это факт!

– И у нас есть будущее.

– Да какое? И у кого, скажите мне, это будущее здесь есть? Всё – в прошлом… Наш Статут…

– Статут Великого Княжества Литовского?

– …Положили в основу американской Конституции! Наш Костюшка помог Америке обрести свободу, потому что её народ этого желал! Желал страстно. А у нас? Зосите! Нам, у себя, он не смог помочь… Наш народ убили, лишили силы сопротивляться. Он умер ещё тогда, при Иване Грозном, когда тысячи евреев и поляков в Полоцке пустили под лёд, а шляхту и простой люд угнали в Сибирь… Два миллиона! И в семнадцатом веке, при «тишайшем» Алексее Михайловиче – он позверствовал не меньше Грозного! При Богдане Хмельницком и позже, при Екатерине, когда разграбили наш последний Иезуитский университет. Книги увозили в Москву, туда же – наш язык!.. Наших ремесленников и мастеров, а шляхту и трудолюбивых крестьян снова гнали в Сибирь… Опять два миллиона! Вон когда её, матушку, стали заселять нашим людом… Вот когда его здесь… уничтожили навсегда! «Добро и зло приемлет равнодушно…» – это про него, про наш народ. Он от всего устал… Он уже не способен ни с чем бороться. Ему всё равно…

Пани Зося не отвечала, но, чувствовалось, была не согласна.

– Да, Зосите! Мы – всего лишь колония! Колония Российской империи и будем ею всегда!

– Серж бы с вами не согласился. Он считает, это всё равно…

– Что?

– Чья власть. Важно, что ты сам сделаешь в своём поместье. Помните – наш Бжастовский?

– Да… Освободил крестьян, заменил панщину налогом! Провозгласил республику и президентскую власть. Все граждане его республики объявлялись равными и бесплатно наделялись землёй. А ведь это были его бывшие вассалы, жившие на принадлежавшей ему земле!.. Он отдал им эту землю. Создал новое государство! Как принято при демократии, всё решалось большинством голосов!

– Знаю, Римас…

– В демократической республике была бесплатная медицина и бесплатное образование – школы, больницы, президент печатал деньги и имел войско для охраны границ!

– И всё это было в пределах его собственного поместья!

– Да, Зосите, во время Великого Княжества Литовского такое было возможно, Великий сойм утвердил Конституцию нового государства, оно просуществовало почти полвека в его пределах, пережив и наполеоновскую войну. Но чем всё кончилось? Россия сделала нас колонией. По указанию Петербурга крамольную республику ликвидировали и свободных граждан перевели в крепостных! Иван Грозный знал, что делал ещё тогда, насаждая свою православную веру. Ведь калёным железом же насаждал её у нас! – Римантас сжал кулак и с горечью покачал головой. – А мы ещё хотели мира! Наши князья и польские короли сами строили православные церкви… Зачем? Православие – религия рабов. Она учит не спорить с богом и не спорить с царём! Потому ни Костюшко, ни Калиновский…

– Да, не смогли победить. Да, Римас… Но их восстания принесли больше вреда, чем пользы! Сколько жертв! Скольких потом повесил Суворов, уже подавив Костюшку. А Калиновский! Все лучшие наши люди помогали ему, а потом их мучили и убивали на допросах, отбирали поместья, не отдавали даже наследникам.

– Земли переходили в казну, раздавались русским князьям.

– Правда… были и среди тех… Да хоть Потёмкин! Налаженное хозяйство, школы, больницы, хорошие дома для крестьян…

– Он один, Зосите! Один из всех русских помещиков! Да и к тому же – насмотрелся здесь у нас…

– А что у нас, Римас? Что было в Залесье, пока за него не взялся автор полонеза?

– Да, разруха. Но что было у другого дяди этого проходимца – в поместьях Михала Казимира? Вот где было налаженное хозяйство! Вот где школы…

– И даже для музыкантов! Свой оркестр. И театр… Я согласна.

– Один построенный им канал чего стоит!

– Он тоже жил при Екатерине. Важна личность.

– Теперь вы попали в точку! Но личность губится православием. А его нам навязывает Россия. Все, кто были личностями в этой стране, стали ими вопреки ему. «Вопреки», Зосите, понимаете! И прокляты были попами гласно или негласно, как Лев Толстой! Наше католичество, я уж молчу про протестантизм, – полезней для человека. Оно призывает творить, трудиться, превзойти себя – и этим радовать бога, а не поклоны бить. В католичестве мы – «дети божьи». В православии все – его «рабы». Есть разница? Православие не призывает творить, это у него – бесовство! Только бы рабски подчиняться и не грешить! Но и этого не получается, если человек сам себе не хозяин. Да вы не представляете, какая дикость в русских деревнях, какие тёмные, дикие мужики, хуже наших. А Империя навязывает нам православие, и будет навязывать, пока мы её колония.

Пани Зося смотрела через плечо на толпу нищих.

– Уж не знаю, что лучше. Римас…

Люди шли с палками, в грязных лохмотьях. Они шли по дороге гуськом – старики, дети… Согбённые, какие-то пришибленные, семенящие женщины с крестами, в платках…

– Всё едино…

– А вы посмотрите, Зосите, чей результат лучше, к чему привело православие Россию, – и к чему пришла католическая Европа! И, простите, опять умолчу про иудеев и протестантов! Цель религии, её призвание – указывать человеку путь. И куда пришли те и другие? Тысяча лет православия была у России, и что оно ей дало? Всё, что в ней прогрессивного – рождено католической цивилизацией и перенималось с немалым трудом, через сопротивление церкви.

– А перенято, благодаря староверам, кстати! Так Михаил Федотыч говорит.

– Правильно! Он сам – старовер! А староверчество – русский протестантизм! Всё купечество, вся экономика Империи – благодаря презираемым «немцам да евреям» да ещё этому лучу в тёмном царстве! Опять же – официозному православию вопреки, Зосите! А Империя будет его навязывать и навязывать нам… Всегда! Так и будем плестись у всех европейских народов в хвосте… Последняя наша надежда была на Наполеона! И на нём кончилась, он подвёл нас и обманул!

– Да! Ведь пообещал не идти дальше Смоленска! Мой дед помнил, он долго прожил. Рассказывал мне в детстве, с каким восторгом встречали Наполеона в Вильне!

– И бог его, супостата, наказал! Зачем ему понадобилась Россия!? Дьявол дёрнул его туда идти! Остановился бы здесь, спас нас от поганой Москвы, и была бы у нас, наконец, Европа, как и должно быть по высшей исторической справедливости. Как было прежде, тысячу лет назад! Россия бы не посмела отвоевать нас у Наполеона! Да за что нам такая неудалая судьба? Вечные войны…

Пани Зося согласно закивала головой:

– Дед нам рассказывал… И отец часто повторял его слова…

Вдруг оба замерли, услышав отдалённый женский визг.

Пани Зося схватила Римаса за руку, прислушиваясь. Откуда-то с другой стороны дороги раздавался и нарастал истошный вопль. Вопль был женский, полный ужаса и страха.

– А-а-а-а!.. Анэль-ка ма-я-я! А-анэ-э-э-лька-а!.. – дико заголосила женщина.

К ней присоединялись всё новые женские вопли.

– Что-то случилось! – вырвалось у пани Зоси.

Римантас торопливо захлопнул дверцу, и они бросились за угол кареты, которая загораживала сейчас вид на происшедшее.

Но и с дороги они толком ничего не рассмотрели, только толпу у телеги с лошадью, которая стояла в отдалении, в глубине лесочка под высокой раскидистой сосной.

Люди, остановившие лошадей у ручья и на полянках ближе к дороге, чтобы отдохнуть после базара, тоже бросали еду, разложенную на скатертях, поднимались с травы и спешили к небольшой толпе.

Пани Зося вскочила на лошадь, Римантас бросился по брусчатке следом. На другой стороне дороги у обочины, напротив их кареты, стояла, между прочим, точно такая же, а может быть, и получше. На таких же рессорах и тоже запряжённая лихой тройкой. Окошко было задёрнуто занавесочкой, кучера было не видать.

Песчаный съезд вёл в молодой лесок, где средь сосновых полянок и стоящих тут и там распряжённых телег петляли две хорошо заметные колеи. Лошади паслись на траве – тут же, где на полотенцах были разложены крашеные яйца, хлеб с нарезанными ломтями окорока и сала. Чей-то белый худющий конь жадно жевал, схватив со скатерти кусок хлеба. Всё было наскоро брошено, а хозяйки голосили там, у стоявшей в отдалении телеги.

Пани Зося соскочила на землю, но за спинами плотно стоявших людей ничего не смогла увидеть. Она почувствовала какой-то запах, приторный и тошнотворно-сладковатый, и вдруг вспомнила, как случайно оказалась на подворье Фомы, когда забивали кабана… Вдруг увидела ручеёк крови у носка своей туфельки. Её затошнило.

Все женщины стояли, почему-то отвернувшись от телеги, кто голосил, кто закрывал заплаканные лица платками. Оцепеневшие одетые по-праздничному мужчины застыли в молчании, сняв с себя картузы.

– Что случилось? – закричал Римантас, пытаясь пройти к телеге.

Когда люди посторонились, пани Зося потеряла дар речи, ещё не вполне осознав, что же она видит, там – на соломе. Сперва – только юбку… Она заметила только юбку и ноги девочки, и какое-то кровавое месиво вместо груди и выше, из-под которого в соломе выглядывала коса.

Наклонясь, пани Зося ахнула. Это были рёбра – на месте лица и шеи, и она не сразу сообразила, что каким-то чудовищным образом взрезали всю грудную клетку, от шеи до живота и, как крышку коробки, откинули вверх на голову девочки…

– Зося, вам лучше уйти… – Римас взял её за руку, но девушка покачала головой.

С ужасом всматривалась пани Зося в это страшное зрелище… И она, преподававшая основы анатомии ученикам сельскохозяйственной школы, никак не могла сообразить, чего же тут не хватает… и, наконец, с ещё большим ужасом поняла, что между лёгкими, где угадывались зиявшие обрезанные сосуды.… не было сердца… Всё в телеге и под ней – солома, пожитки и белый мох-ягель на земле под колёсами – алело от свежей крови.

– Матка Боска! – заголосила опять застывшая у телеги женщина. – На хвилиночку отошла за водой да ручья… И вот!

– А вон он, панове! Вон! – закричал замухрышка-мужичок в заношенном пиджачке из «чёртовой кожи», указывая пальцем вдаль, и все головы повернулись туда, где текла в низинке речка, или ручеёк.

Там в камышах склонилась к воде какая-то чёрная фигура.

– Забойца!!! Убивец – он! Вот!..

Люди не могли сойти с места и даже не пытались что-то предпринять. То ли от ужаса, то ли от пережитого шока они только молча смотрели на незнакомого, что-то делавшего там, в ручье, человека. Тот был похож на монашка и стоял, наклонившись над водой. Но пани Зося, не растерялась – мигом вскочив на лошадь, она помчалась к чёрной фигуре. Та заметалась, оглядываясь, и, наконец, незнакомец побежал, бросившись прямо вброд через ручей.

По дороге загрохотала по булыжникам карета. В тишине только пение жаворонков и мерный стук копыт сопровождали странную погоню. Римантас едва поспевал за лошадью.

Когда карета переехала мост, человек в чёрном уже перебежал ручей и, прижимая что-то к груди, как заяц, петлял между редкими соснами, направляясь через большую поляну к темневшему вдалеке лесу.

А пани Зося вдруг замерла, доскакав до ручья, словно совсем забыв о погоне.

– Римас, смотрите! Там!..

Он увидел алое облако в воде, а когда течением отнесло последние волны крови, только ахнул. Потом без сил прислонился к лошади, крепко сжав горячую руку девушки.

Там, в воде, на самом глубоком месте, прибившись у двух камней и потому не тронутое течением, ещё билось человеческое сердце. Оно пропускало через себя воду и пульсировало, но делало это всё слабей и слабей, наконец, остановилось.

– Римас! Как это может быть? Господи! Это колдовство…

– Смотрите! Зося! – молодой человек показывал на карету, которая было остановилась сразу же за мостом, а потом, вдруг набрав скорость, опередила чёрного человека. Из кареты выскочил на ходу тоже кто-то странно одетый, то ли в серой монашеской рясе, то ли в лохмотьях нищего. Он был с седой бородой и с посохом, но бежал быстро, почти как юноша.

Беглец и преследователь выбежали на поляну, и серый почти догнал чёрного, но тот уже добежал до молодого сосняка, а потом неожиданно нырнул в заросли. Преследователь как-то странно вдруг раскрутил свою палку и метнул её далеко вперед над верхушками молодых сосен, а потом тоже скрылся в них следом за беглецом.

Послышался сдавленный крик, затем всё стихло, но никто из леса не появлялся.

Молодые люди стояли у воды, держась за руки и глядя на другой берег. В небе пели жаворонки. Позади слышался приглушённый плач женщин. Бедная мать, как безумная, опять звала свою Анэльку… Кто-то из стариков сказал: «Ах, панове! Трымайце яе! Не пущайте!» «Езжай за соцким! Худчей!» «И доктора!» – слышались другие голоса. «Чаго уж!..» – вторил им кто-то и говорил: «Н-ну!..»

Заржала лошадь. Послышалось, как грохочет тронувшаяся с места телега.

– Даруй, пан наш Бог, злачынце!.. – тихо запричитал чей-то звонкий – старушечий голосок. – Калека была… Матери только в тягость…

Карета всё так и стояла за мостом. И вдруг Римантас заметил вдали над лесом взмывшую в небо искру. Золотая точка делалась ярче и разгоралась, увлекая из-за верхушек сосен какой-то куль или вроде как чёрный перевёрнутый вверх ногами парашют.

Парашютик болтался, словно лёгкий шёлковый лоскуток или пойманная на крючок рыбка, делаясь всё меньше и медленно уносясь ввысь, а искра видна была хорошо, пока вместе с тёмным крохотным треугольником окончательно не скрылась в облаках.

Глава 2. Происшествие «за бугром»

– Стащили! Стащили, бездельники!.. Воры длинноволосые! – это было первое, что услышала Шурочка, когда проснулась.

– Украли, сволочи! – раздалось совсем громко, и после этого лишь смутные, едва различимые голоса стали доноситься из-за бугра.

Бугор, или, как его называли, «гора», а точней, насыпь явно искусственного происхождения, оставшаяся с войны четырнадцатого года и протянувшаяся через всю поляну – от дота у верхней дороги и вниз, до самой кромки озера, разделяла собой два лагеря. Она укромно отделяла «неприятельский лагерь» – расставленную в соснах палатку заядлого рыбака Олега Николаевича Живулькина – от большой поляны: лагеря Василия Исаича и профессора. «Гора» глушила все звуки, и поэтому мирно просыпавшимся обитателям профессорского лагеря на поляне ну никак было не понять, что случилось там, «за бугром», кричи Олег Николаич хоть на весь лес.

Была еще ранняя рань, солнце ещё не вышло из-за «бальсана», от озера в тени старых ив так и веяло холодком. На траве, однако ж, у самой воды уже валялось жёлтое полотенце профессора, и его поджарая фигура в плавках уже маячила на берегу. Не дрогнув ни единым мускулом, в скованной ледяным холодом позе, – стоически, как на ходулях, входил Сан Саныч в остывшее с ночи озеро, чтобы совершить своё ежеутреннее омовение, когда ветер вдруг донёс голоса из-за бугра.

Сан Саныч повернул голову туда, где разыгрывалась бурная сцена в столь ранний час, и Шурочка, выглянув из палатки, увидела его удивленный профиль со смешно оттопыренным подбородком.

– Украли, сволочи! – услышал Сан Саныч во второй раз. – А чтоб вас всех, негодяи!

С берега открывался одинаково хороший вид на оба лагеря. И на лагерь отдыхающих на поляне прямо перед Сан Санычем, где, как правило, из года в год возле стареньких «москвичей» да обшарпанных «жигулят» стояли одинаковые скособоченные палатки из брезента советского производства, в основном бутылочных, грязно-бурых оттенков. С озера открывался такой же хороший вид и на сосенки справа за бугром, где сейчас сверкал на солнце новенький васильковый «жигуль» последней модели рядом с импортной цветистой палаткой, которая торчала, точно волдырь православного храма подле нищих халуп, или ещё точнее – как роскошный шатёр некого иноземного завоевателя.

Профессор сделал шаг назад, с явным, кажется, облегчением покинув ледяную купель, наклонился к полотенцу за очками, водрузил их на нос и снова повернул голову к неприятельскому лагерю.

За бугром на лужайке у роскошной тёмно-синей палатки с жёлтым предбанником – шестиместной, польской, купленной по случаю уже в начале сезона через знакомую продавщицу Машеньку – стоял в одних плавках и шлёпанцах на босу ногу убитый горем Олег Николаич. Стоял он в той позе, когда вот-вот начнут рвать на себе волосы и одежду, взывая к всевышним силам, и выглядело это скорее комичным, ибо рвать на себе было, собственно, нечего. Да и волос на лысеющем черепе Олега Николаича оставалось совсем немного. И взывать было не к кому.

Только минутой позже в палатке почувствовалось движение, и из предбанника показался ещё не вполне проснувшийся сын Олега Николаевича студент Вадик, решивший, как видно, выяснить, что стряслось.

– Стащили-таки, негодяи! С-с-сукины дети! – обрушился на него отец.

– Что украли-то? – зевнул Вадик, ещё не разлепив век, хотя стоял уже, откидывая полог палатки и щурясь от яркого солнца.

– Э-эх… – махнул на него рукой Олег Николаевич. – Знал ведь, что украдут!

– Раз знал, надо было убрать, – резонно заметил Вадик и, смекнув, однако, уже, в чем дело, кисло глянул на примятую траву за палаткой, где стояла привязанная к стволу сосны надувная лодка. На траве между палаткой и бортом лодки действительно было пусто.

– А ты-то куда смотрел? – вдруг опомнился и сам Олег Николаевич, до которого внезапно дошло, что сын его с невестой Леночкой ещё засветло покинули вчера ужинавшую у профессорского костра весёлую компанию и весь оставшийся вечер провели в палатке, даже не услышав воров.

– А что я тебе, сторожить их должен? – ответил Вадик и флегматично взглянул на собственную физиономию в зеркале, подвешенном на сучок сосны. Круглое зеркальце для бритья отражало курносый нос, сонные глазки и зевающий добродушный рот. Физиономия, надо сказать, изрядно припухла после вчерашних пересоленных шашлыков и пива с раками.

«И в кого он такой уродился? – вспылил внутренне Олег Николаевич, бывший лётчик-истребитель, а теперь, хоть и полковник на пенсии, – лаборант в академии наук, мастер на все руки и незаменимейший человек. – В кого, спрашивается? Ну, в кого?…»

При взгляде на Вадика нельзя было сказать, что и не в отца. Вся приземистая фигура сына, и оттопыренные, как-то странно торчащие уши, и вечно удивленное лицо с широко раскрытыми глазами навыкате, и сами эти карие влюбчивые глаза – были точь-в-точь отцовские! Но характер!.. «Уж эти женщины!» – в сердцах припомнил рассерженный Олег Николаич свою супругу, в которой, может быть, и кстати была некоторая флегматичность… Но в сыне!.. Он с досадою пнул ногой туго надутый резиновый бок лодки с той стороны, где лежали снасти, и вдруг замер в ужасе, увидев её пустое дно. Но не вскрикнул, а, осенённый еще одной нехорошей догадкой, помчался к озеру, обшаривая затравленным взглядом опустевшую – не зря ёкнуло сердце – совсем опустевшую, без единого «кружка», гладь воды. Он даже не услышал, как сзади него в палатке раздался гвалт и лямонт и сквозь крики жены «Носочек надень, Васенька! Погоди! А сапожки!?» прорвалось безумное «Ж-жы-жы-жжы! Я истребитель!», и карапуз в черной цигейковой шубе, теряя на бегу единственный носок, пулей обогнал отца, споткнулся, шлёпнулся на траву и, перевернувшись через себя, как какой-то чёрный колобок, покатился к озеру.

Это был младший сынок Олега Николаича, трёхлетний Вася. Природа с рожденья наградила его странным модным недугом под названием СПП, или, как объясняла всем жена Живулькина, сама участковый врач-педиатр, – синдромом патологической подвижности, видимо в виде компенсации за флегму старшего сына. Жена разрешала ребенку гулять в шубе и делала четыре раза в день уколы пенициллина, но лечила так не синдром патологической активности, с этим она поделать что-либо была бессильна. Отважная Марья Кирилловна пыталась одолеть в полевых условиях двустороннюю пневмонию, которую мальчик подхватил в детском саду перед самым отъездом. Это был страшный удар для Живулькина, страстного любителя-рыболова. Ведь начался долгожданный отпуск! Потому, не желая пропустить ни дня вожделенной свободы, он сказал жене: «Ты – врач, Маша. Это твоя профессия. Будешь лечить Васеньку в палатке. Какая разница – где? А станет хуже – свезем в Мядельскую больницу, к твоей институтской подруге Верке…». И в первый же день отпуска вывез из города всех, кого не мог оставить без строгой отцовской опеки: сына Вадика с невестой Леночкой и жену с больным воспалением легких трехлетним сынком Васюткой.

Правду сказать, собирался Олег Николаич вовсе не сюда, а на Чудское озеро, где была настоящая рыбалка, но из-за болезни сына пришлось по случаю навестить начальство и застрять на озере Воронец, где рыбалки не было никакой, зато Мядель под боком.

Душе заядлого рыбака ну никак было не понять, что делает тут эта, как сказал бы простой народ, «сраная», простите, интеллигенция. Но Олег Николаич никогда вот этак, даже в душе или по злобе, Сан Саныча не называл. Уважал, даже очень, потому как не только тот занимался наукой, но ещё и лекции студентам читал, а, главное, – человек был хороший, редкостный человек и золотая голова. Ну, а что господь наградил этакой женой и детками, так и сам Олег Николаич был точно в таком же положении… Потому и застрял на этом гребаном озере – Маша его в первый раз, считай, проявила характер: пока Васеньке рентген не повторим, никуда отсюда не двинемся, и точка. Или вернусь, говорит, домой с ребенком. А ты едь на свое Чудское… И уехала бы вчера с Климовичами, дура набитая. Пришлось остаться.

И вот что вышло! У-у-у! – потряс Олег Николаич волосатой, воздетой к небу рукой, грозя подлому богу, в которого, признаться, он никогда не верил! – У-у-у! Третий день пошел! Три дня, как придурки, просидели у пустого корыта. Ни одной стоящей поклевки. Только мелочь. И раков нет – вся трава повымерзла, есть нечего… Только пялимся друг на друга из-за горы! И что здесь, однако, делали эти хреновы академики, все равно ему было не понять. Ну, купаются, загорают, ядрена мать… их душу. Ездят в лес на машинах за ягодами и грибами, ходить им лень! Жарят по вечерам шашлыки, для чего отовариваются по воскресеньям тощей бараниной на Поставском базаре, а за всеми остальными продуктами отправляются в ближайший литовский городок на границе или в Вильнюс катят, если не лениво. По старой брусчатке напрямик – оно и недалеко, вдвое ближе, чем до Минска. Там и хлеб, и всякие молочные продукты с сырами, да разные литовские сладости закупают на всю компанию. Знал бы, что хлеб в Шабанах только местным по спискам продают, привез бы им хлеба… Так ведь не знал!

И опять упрекнул себя Олег Николаич, что поехал сюда по совету Маши, что не проявил характер и не рванул сразу же на Чудское…. Подумал так – и чуть не грохнулся носом вниз, заскользив на мокрой траве, почти совсем спустившись к берегу.

– Сапожки надень, Васюточка, роса холодная! – запоздало донёсся за спиной голос жены, которая спешила к берегу с резиновыми сапожками в руках.

Васюточка уже шлёпал по воде голыми ногами.

– Шубу вымочишь! – в ужасе закричала Маша. – Смотри, в воду не упади!

Довольный умной подсказкой, мальчик тут же шлёпнулся в воду и поплыл, а точнее, принялся изо всех сил лупить руками по воде, обдавая брызгами растерявшегося профессора.

Но Марья Кирилловна не растерялась.

– Вадик, Вадик! – бросилась она к палатке. – Скорей разжигай костер!

– Опять шубу сушить? – флегматично отозвался старший сын. – Сейчас…

Отважный маленький купальщик затих и опасно удалялся от берега. Медленно намокавшая шуба еще держала его на воде, но долго ли так продержит, сказать было трудно. Но вовсе не это зрелище заботило прибежавшего, наконец, на берег Олега Николаича. Словно не видя своего удаляющегося сына, взглядом зомби, как загипнотизированный, оглядывал Живулькин опустевшую… совсем опустевшую гладь воды… Нет, сердце ёкало совсем не зря.

– Бездельники! И «кружки» сняли! – огласил он берег безумным криком и с тоской остановил взгляд на единственном, как бы в насмешку оставленном похитителями поплавке, что колебался у самого берега на волнах, поднятых выходившем из воды профессором. Тот держал отважного маленького купальщика на руках. С шубы ручьём текла вода.

– Что украли? – встревожено спросил Сан Саныч, передавая ребенка убитому горем отцу. – Семь лет здесь стоим, представьте – семь лет! И ничего еще не пропало.

– Маша! Бери сына! – взревел Олег Николаич, опуская мальчика на землю. – Удочки мои немецкие, два якоря и все снасти… «Кружки» – и те поснимали.

Васютка вдруг открыл рот и залился горьким плачем – то ли от холода, то ли от того, что вынули из воды, а может быть, из сочувствия обворованному отцу. Маша подхватила на руки сына.

– Удочки мои немецкие! – горестно повторил Олег Николаевич. – За семьдесят покупал…

– Ах, удочки!? – заметно обрадовался Сан Саныч и даже облегченно вздохнул. Стряхнул с себя воду и поднял с травы свое желтое махровое полотенце. – Да вы их, верно, забыли где-нибудь? Поставили и забыли… – Он принялся с удовольствием растираться и бросил взгляд на свою палатку, на ореховый куст, куда сразу же сгружал удочки, как только приезжал. – Мои вон стоят, и никто их никогда не брал.

– Да ваши-то – лом! Ваши-то – барахло, дрова! Ваши-то кому нужны? – и Живулькин в сердцах отвернулся от не смыслившего ничего профессора. Интеллигенция! Что они понимают? И что за напасти такие мешали его планам? То Васька вдруг заболел, то воры обчистили. Дьявольщина какая-то!

– Бамбуковые мои, немецкие! Семьдесят рублей отдал! – взвыл он горестно и безнадежно. И взгляд его снова упал на белый пластмассовый поплавок, одиноко покачивавшийся на воде. – К дьяволу! Не прощу. Сейчас же в милицию еду! Хулиганье!..

– Что вы – в милицию?! – вдруг ужасно испугался профессор. – В милицию никак нельзя! Всех нас отсюда выгонят, «кирпичи» поставят. Дети, видно у вас украли. Дети! Зачем милиция?

– И вправду, пап, – скривился Вадик, лениво приблизившийся к отцу. – Из-за каких-то удочек… звать к нам сюда милиционеров! Дети это, конечно дети! Кто же ещё? Пасли здесь вчера коров… Бензина на-а-а-лей… – добавил, сладко зевнув, Вадик. – Бутылка куда-то запропастилась. Не найти-и-и…

Бутылка с бензином для растопки костра всегда лежала на траве за палаткой. Это знали все. На случай, если хозяин уйдет на рыбалку, а надо сушить шубу.

– Бутылка? За палаткой ищи!

– Да нет её там. Говорю тебе! Не нашёл!

– Бездельники! И бензин спёрли! – еще громче взревел Олег Николаич. – И бутылку прихватили заодно! Воры длинноволосые! Погрозил он кому-то невидимому кулаком. – Хулиганье! Как же, пасли, пасли!.. Один все в книжку глядит! Кудрявый. На ходу идет и читает… А второй – с кнутом. И, как девка, с длинными волосами, блондин патлатый, уселся здесь, возле моей палатки и на снасти смотрит. И на удочки – за палатку…

– Вот видите! – опять просиял профессор. – Ребята из Шабанов. Деревенские… Олег Николаич!..

– В багажнике возьми канистру! – крикнул тот жене. – И разожги сама! Пока этот допрется! – чертыхнулся он в спину удаляющемуся Вадику. – А коровы их только гадят! – продолжал Живулькин, обращаясь к профессору. – У машины и прямо на костер! Лепешки за ними собирай! Вчера после них ведерко набрал резиновое, за дорогу снес. Паразиты ленивые!

– Да нет, они хорошие ребята… доверительно понизил голос профессор. – Вы Шурочке только скажите, они с ней дружат… Не знали просто, что с нами вы, наш. Думали: чужой, если за «горой» стоите. Так бы не тронули ничего…

– Ага! Чужого, значит, можно обворовать?

– Пошутили… Завтра же принесут и прощения у вас попросят.

«Как миленькие, попросят! И без вашей помощи… – возмутился почему-то вдруг Олег Николаевич. – Тоже мне, интеллигенция! Сраные соглашатели!» А вслух сказал:

– Завтра же принесут… эти ваши чёртовы пастухи! Как прижучит их всех милиция! И прощения еще попросят за то, что коров своих под палаткой пасут!

– Милиция нас всех отсюда попросит! Нас с вами! Не смотрите, что на съезде к озеру «кирпича» нет. Не поставили потому только, что дорога – через деревню… и что местные скот свой пасут. Да лесник хороший, не прогнал. Стихи пишет, прямо Якуб Колас, племянник Мядельского ксендза… А Вереньковский председатель давно хочет здесь поле перепахать…

«И пусть пашет! В шею вас всех… – подумал в кротком Олеге Николаевиче обиженный на весь свет рыбак-любитель. – Поделом! – и про себя окончательно решил: Тотчас же еду! Завтракать не буду даже… Кого их там после обеда отыщешь? Суббота завтра!» – и, сощурившись, посмотрел на солнце, обещавшее жаркий день.

– Не ездили бы… – угадал его мысли Сан Саныч.

– И вправду, папа… – попробовал урезонить Вадик, спускавшийся по тропинке с полотенцем через плечо, мылом и зубной щёткой в руках. – Не звал бы ты сюда милиционеров…

– Да я самого дьявола позову! Вывести на чистую воду наглецов!..

И тут кто-то хихикнул и словно потер руки, довольно сказав: «Ага!»

Вадик с Сан Санычем в недоумении посмотрели друг на друга, а потом на Живулькина. Но тот не раскрывал рта, зло поджав губы, а руки его были подняты вверх и, сжатые в кулаки, угрожающе сотрясали воздух.

Вадик покачал головой.

– Ты завтра на своё Чудское укатишь, а людям ведь здесь стоять!

– Да кто их отсюдова прогонять станет? – раскричался истерически Олег Николаич, самому себе, однако, не веря, и демагогическом тоном продолжал. – Как это так – прогонят!? Право на отдых и конституция…

Но подошедший Вадик взял его за руку и сказал:

– А так. Как нас с тобой, папа, с Нарочи когда-то прогнали… А потом с Мяделя и со Швакшт в прошлом году… Не помнишь разве?

– Ну, конечно же, – грустно улыбнулся Сан Саныч. – Ваш сын совершенно прав. Отыщем мы ваши удочки. Пошлем Шурочку…

– К дьяволу вашу Шурочку!

И тут кто-то захихикал во второй раз. На этот раз услыхал и Живулькин и понял это по-своему. Он оглядел заросли у воды – конечно, там никого не могло быть. Лицо Живулькина побагровело.

– Ещё смеетесь! Мать ва… – заорал было он, но тут же осёкся, увидав вдали толстенького рыжего мальчика в спортивном костюме. Тот медленным шагом спускался к озеру от своей палатки, сонно протирая глаза. Все знали, что один глаз у него был карий, другой – зелёный.