Loe raamatut: «Ванечка и цветы чертополоха», lehekülg 37

– Здравствуй, доченька, – шепнула она возле Милиного уха. – Не сердись на меня. Я сама на себя зла. Но ведь эта малышка, которую ты держишь на руках, ни в чём не виновата. Ты согласна? А она настоящая радость в моей одинокой судьбе.

Она отступила от девушки и подошла к мужчине. Взяла его за предплечье, на котором лежал Ванечка, двумя руками.

– Женя, не знаю, как вас благодарить за всё. Если бы не Дуся, я, наверное, не справилась бы. Но если бы не вы…

– Перестаньте, Марья Антоновна! Держите внука.

Женщина переняла малыша и уставилась ему в лицо. Он ей улыбнулся. На глаза выступили слёзы и размыли лицо мальчугана.

– Как похож… Как похож… Хпл…

Палашов приобнял женщину.

– А мы распишемся в сентябре. – Он хотел отвлечь её, не дать разрыдаться. – Я буду заботиться о вашем внуке. Он и его мама – мои самые дорогие. Я хочу взять на себя заботу и о вас с Василисой. Обязательно говорите, что нужно вам и этой необыкновенной кнопке.

– Да пока всё у нас вроде есть, – она утёрла тыльной стороной ладони глаза и нос. – Простите, не сдержалась.

И она принялась целовать Ванечку. Тогда Мила, глядя на неё, тоже приблизила Василису к лицу и поцеловала её в лобик и в носик. А ведь и правда, эта сладкая малышка ни в чём не виновата. Девушка готова была примириться с тем, что это родная кровиночка, несмотря на то, кто её отец.

Дальше последовали совершенно непредсказуемые визиты Палашова в Спиридоновку. Он мог приехать в будни, но пропустить выходные, а бывало и наоборот. Но при каждом удобном случае он летел стрелой к своим любимым. Мила всякий раз радовалась его приезду, как ребёнок. Вскрикивала, бросалась на шею и прижималась к груди. Если малютка был на руках, она осторожно льнула вместе с ним. Пока Ванечка не понимает, она словно радовалась за двоих. Она улыбалась Жене в грудь и не хотела отрываться. И ради таких минут стоило стремглав лететь и преодолевать немалые пространства. Он, словно голодный, вдыхал её, словно слепой, ощупывал. Когда она наконец поднимала лицо, он расцеловывал щёки, лоб, нос. Он брал Ванюшку на руки и целовал его. Галина Ивановна, если заставала их встречу, не могла смотреть на них без слёз. Женя и ей дарил ласковый взгляд, пожатие руки, поцелуй в щёку. А вечером в тишине дома из их комнаты до женщины доносился их шёпот, тихий смех, лёгкий стон. А когда ночью Ванечка начинал капризничать, она слышала Женино пение и размеренные шаги. Бывало, он выходил с малышом на улицу и баюкал где-то в саду. Он как будто знал какие-то секретики, помогающие преодолеть боль и бессонницу. И Ваня затихал у него всегда быстрее, чем у Милы. И жизнь становилась увереннее, надёжнее и полнее, когда мужчина был рядом. И если бы не другие люди и беды вокруг, жизнь казалась бы совершенной. Хотя бы на те мгновения, когда эти двое вместе. Но жизнь и работа Палашова были сопряжены с человеческими бедами, и он не пытался от них уйти, хотя порой нужны были нечеловеческие силы, чтобы их преодолевать. И он не смог бы отправиться в тихую гавань и стоять там в стороне. Просто, когда он находился рядом с Милой или даже думал о ней теперь, на нём как будто нарастала вторая кожа и полученные ранения зарубцовывались быстрее. Но нужен он был не только ей. Хотя, конечно, ей он был нужен больше, чем остальным.

За обедом Галина Ивановна рассказывала:

– Разговаривала тут с Верой Елоховой. Она что только не плачет. Говорит, Олеся заявила: «Мама, я в монастырь ухожу. Буду Ванечкиной невестой всю жизнь». С тех пор как погиб Ваня, да ещё Глухов прилюдно отрёкся от неё и отказался на ней жениться, она сама не своя.

«Он человек твёрдый и сильный, – подумал Палашов, вспоминая поведение Глухова на суде. – Делает ровным счётом так, как решил. А решил он принять наказание. И пусть великодушие Елоховых помогло его долю смягчить, но сам-то он ничего не сделал для облегчения своей участи».

Палашов не мог бросить Глухова без помощи, как не мог он оставить на произвол судьбы и Марью Антоновну с ребёнком на руках. Но только один Кирилл Бургасов знает, что ему раз в два месяца приходят от Палашова деньги, на которые он покупает продукты, сигареты, средства гигиены и при случае передаёт Глухову на зону. У них с Кирюшиными не принято специально обсуждать Тимофея, – пережито, загнано в дальние уголки сознания, – но он подспудно чувствует, что их мнение отличается от его.

– Игорь тоже весь какой-то истоптанный. Они просто уже не знают, что делать. Единственная дочь, такая девчонка хорошая и – в монастырь. Они и так с ней, и эдак. Мол, потерпи, жизнь наладится. Зачем такие крайности? А она знай своё твердит, что жениха на этом свете она упустила, что теперь один Господь Бог ей жених. Представляете?

– Хороший же вы нам десерт подали, Галина Ивановна, – заметил Евгений, который давно уже не жевал, а хмуро смотрел на удручённую Милу, бросая время от времени взгляд на рассказчицу.

Галина Ивановна пожала плечами.

– Кто-нибудь ещё пробовал Олесю переубедить? – уточнил Палашов.

– Да неужели ж нет? И учителя с ней разговаривали – Олеся с трудом доучилась год. И батюшка, и психолог пробовали. И подружки её…

– Что? И ты пойдёшь попытаешься? – довольно резко поинтересовалась Мила, вскинув на него круглые, казалось, обиженные глаза.

– Пойду. А ты дуться будешь? Не жалко девчонку? Что переполошилась? Она тебе не враг и не соперница. Я с ней просто поговорю. Просто поговорю. Так что возьми себя в руки, пожалуйста. Ты же лучшая, ты добрая.

– Похоже, не такая уж и добрая, – потупилась Мила и добавила, глядя в тарелку с недоеденной котлетой, картофельным пюре и салатом: – Глупости не хватает, чтобы стать добрее. Ну, иди, переубеждай бедняжку.

Последние слова были ядовитыми. Мила стрельнула в жениха колючими глазами. Палашов воспринял сказанное, как руководство к действию. Как бы не язвила сейчас его невеста, он чувствовал себя обязанным это сделать. Он встал из-за стола, поблагодарив Галину Ивановну, подошёл сзади к Миле, жарко стиснул за плечи, поцеловал макушку.

– Я скоро, – сказал он и вышел из дома.

– В этом весь Женя, – горько усмехнулась Мила. – Ты нарочно рассказала? Догадывалась ведь, что он пойдёт?

– Пойми, Мила, нужно использовать любую возможность поддержать Елоховых. Олеся – их единственная дочь.

– Мамочка, но это её выбор!

– Я не уверена, что это осознанный, глубоко продуманный выбор. А Женя… он умеет с людьми разговаривать. Вдруг ему удастся переубедить Олесю?

– В неё был влюблён Ваня. Она очень красивая, мама. Мне страшно.

– Если не доверяешь Жене, нечего выходить за него замуж. Поверь мне, твой жених очень давно сделал выбор. Тебе совершенно нечего опасаться.

– Мне больно, мамочка. Мне даже от одной мысли больно.

Палашов устроил себе послеобеденный перекур и сразу после этого подался к Елоховым. Те, похоже, тоже недавно отобедали. Мать с отцом сидели за столом, Олеся мыла посуду, поплёскивая, позвякивая и постукивая в тишине. Он поздоровался.

– Простите за вторжение. Олеся, можно с тобой поговорить с глазу на глаз?

Олеся вымучила из себя улыбку, догадываясь уже, о чём будет толк. Она взглянула на отца, тот кивнул. Молча вытерла руки и отправилась за Евгением Фёдоровичем. Выйдя из дома, они медленно шли рядом. Мужчина посмотрел на девушку. Летний красный сарафан выставлял и без того великолепную фигуру в выгодном свете. Тугая коричневая коса покоилась между полуобнажённых лопаток. Она почти вдвое моложе него, но ведь внутри возраста не чувствуешь и кажется, что тебе опять шестнадцать. Только вот представление о жизни шире, глубже и дальновиднее, хотя…

– Давайте хоть вы не будете заводить эту шарманку, – выпалила Олеся, резко повернувшись к нему и остановившись.

Молодая, свежая, кожа без единого изъяна (нет, всё же есть маленький прыщичек возле носа), с глазами серны, губами сердечком. Длинная коса перекинулась на ключицу. Грудь всколыхнулась. Руки изящные, ноги невероятной длины. Не девушка, а мечта. Живая ходячая мечта. Только пятно от ожога на запястье.

– А давай лучше ты не будешь хоронить себя заживо!

Он смотрел требовательно и пронзительно некоторое время, но потом отвёл глаза, и они медленно пошли по старой заросшей дороге к лесу.

– Уверен, к тебе очередь поклонников выстроится. Выберешь того, кто будет по душе.

– Мне не нужна очередь. Я хочу, чтобы человек видел мою внутреннюю сущность через эту кукольную оболочку, чтобы любил меня, а не мои ноги и уши.

На «уши» Палашов не смог сдержать улыбку.

– Ну, извини, дорогая, твои ноги и уши – часть тебя. И это человек видит прежде, чем твою прекрасную душу. Даже самый проницательный человек.

– Ваня Себров любил меня по-настоящему, а я, дура, даже не заметила. Ведь он смотрел на меня такими глазами. А я не понимала, не чувствовала.

«Ваня мечтал о тебе, а любил-то он мою невесту. И знал её лучше. И встречи с ней ждал. И дышалось ему с ней легче и веселее. Может быть, и не обернулся тогда, перед смертью, из-за неё. Степень опьянения Милой в ту ночь не стоит недооценивать. Это откровение обрушилось равно на них обоих. Ваня не остался бы прежним, он переосмыслил бы чувства к тебе», – подумал Палашов, но, естественно, не сказал этого. Пусть девочка сейчас думает, что была любима. Ей это нужно.

– Как мог Тимофей так со мной обойтись? Он просто воспользовался мной, ведь так? И он тоже ничего не знал о чувствах Вани.

– К сожалению, так. Он обыкновенный несчастный мужик, которого обманывали и предавали. Сбился с пути. Он рыщет в поисках утраченного самого себя. Ты просто оказалась рядом и… он не устоял. Ты слишком привлекательная девушка. Конечно, это не оправдание, но…

– Я никому не нужна.

– Неправда. С чего ты это взяла?

– Я читала Ванин дневник. Попросила его у Марьи Антоновны, хотела понять его, узнать ближе. Она мне не отказала. Так вот там он написал про меня: «Не доставайся же ты никому!» Он хотел, чтобы я осталась одна, чтобы больше никому и никогда не принадлежала.

– Нет, Олеся. Я тоже его читал. Он шёл убивать Тимофея, и думал, что его потом посадят надолго. Да и ты бы, скорее всего, не захотела с ним быть, убей он твоего возлюбленного. Тимофей был бы мёртв, Ваня – в тюрьме. А ты бы не досталась никому из них. Он имел ввиду – не доставайся ни мне, ни Тимофею.

– Да я и так ему не нужна, Тимофею, – всхлипнула Олеся. – Но я не знала этого тогда. Я просто была счастлива и слепа.

– Олеся, откажись от монастыря. Тебе просто нужно больше времени. И ты очень нужна своим родителям, особенно сейчас. И мы все за тебя переживаем.

– Вам не переубедить меня. Я хочу остаться верной Ване и не достаться вообще никому. Больше ни одного мужчины.

– Я знаю, что тебя будет сложно переубедить.

– Тогда зачем вы здесь?

– Должен попытаться.

Евгений остановил Олесю за руку. Он знал – слова здесь бессильны. Он вспомнил откровения Глухова на допросе: «Олеся покладистая. Идёт туда, куда ведут её инстинкты. Говоря по правде, она лёгкая добыча». Надо вызвать в ней животную тоску, воззвать к природе. Пусть почувствует, как ей это нужно, от чего она пытается отказаться.

«Господи, Мила, прости меня!» – подумал он с отчаянием, которое рвалось наружу, которое толкнуло его переступить торчащую между колеями траву, поднял лицо девушки за подбородок и поцеловал мягкие сладкие губы, вкусом напоминавшие о недавнем обеде, о клубничном компоте.

В этом поцелуе была страсть, но не страсть обладания, а страсть отчаяния в том, что такая красота, чистота, наивность не найдут твёрдую опору и так и останутся мечтой. Ему было очень и очень жаль.

Олеся не отталкивала его, но когда он отпустил её сам, она с горьким смущением заявила:

– Это у меня уже было. Именно от этого я и хочу отказаться. Не порочьте себя, меня и вашу невесту. Вся деревня судачит о том, как сильно вы её любите. И ведь это взаимно.

Евгений убедился, что его отчаяние имеет под собой почву.

– Это правда. Прости. Глупая попытка, ведущая в никуда. Я не могу дать тебе то, в чём ты нуждаешься. И никто не сможет дать пока. Но только пока. Помни об этом. А Глухов ошибался на твой счёт. Ты не такая, как он думает. Ты намного чище и лучше. И от этого только тяжелее.

– Вы один не можете спасти, утешить и осчастливить всех, кто в этом нуждается. Вы мне очень симпатичны. Отпустите меня, смиритесь. Идите к ней. Об этой попытке забудем раз и навсегда. Смешно, но вы даже не возбудились от моей близости. Так что ваши внебрачные амурные дела будут весьма плохи.

– Согласен. Судачат, говоришь?..

Олеся кивнула.

– Слушай, может, всё же откажешься от этой идеи, а?

Олеся замотала головой «нет».

– Обещай хотя бы подумать. Уверен, Ваня не одобрил бы этого поступка.

– Откуда вам знать?

– Из дневника. Я, как и ты, знаю Ваню только по рассказам и его дневнику. Нужно быть самовлюблённым болваном, чтобы одобрить такой поступок, совершённый в твою честь. Ваня не был таким. Он желал тебе счастья.

– Кто знает, может быть, в монастыре я его и обрету. Не многим удаётся достичь покоя уже при жизни.

– О том я и говорю – ты хочешь схорониться и упокоиться подобно живому мертвецу.

Олеся тронула его за руку, и это не было интимным прикосновением в свете недавнего поцелуя.

– Вам надо бросить курить, а то вместо вкуса ваших губ чувствуется вкус прожжённой глотки. Этим только ваш поцелуй напоминает Тимофея.

– В этом вопросе я такой же упрямец, как и ты в своём решении, как и Глухов в своём.

– Пойдёмте по домам. А то, что Глуховы подумают, если нас увидят?

– Что ты голову заморочила почти женатому мужику, – усмехнулся Евгений.

Он повернул обратно к дому. Олеся пошла за ним. Мужчина испытывал смешанные чувства разочарования и оправданных ожиданий. Но мысль, что девушка чище и лучше, теплилась в душе и согревала.

Когда они не спеша подошли к дому Елоховых, Палашов сказал:

– Извини, что зря побеспокоил. Я ведь Палашов, а не Смирнов. И… я продолжаю надеяться.

Олеся протянула ему руку, которую он слегка сжал и тут же отпустил.

– Ты права, чтобы ты не решила. Просто всем вокруг жаль терять тебя. Надеюсь ещё увидеть тебя довольной и счастливой.

– Спасибо, что волнуетесь за меня. – Олеся наградила его тёплым признательным взглядом оленьих глаз. – Я буду молиться за вас. До свидания!

– Привет!

Он ушёл от неё в задумчивости, но на душе у него было спокойно. Он радовался, что Глухов ни черта не понимает в людях.

Палашов шагал к дому. Он был уверен, его приход не прошёл бесследно для Олеси. Но как она его раскусила! Ведь, несмотря на её привлекательность, он не испытал к ней влечения. Это так странно. Женщины никогда не оставляли его равнодушным, но он мог прекрасно владеть и управлять своими чувствами. С Олесей он ощущал себя свободно, естественно, приятно и спокойно. Так спокойно ему не было даже в обществе собственной матери. Его очень волновала судьба Олеси, но совершенно не волновала сама девушка.

Целуя же Милу, он терял голову. Она просто дышала рядом, а он уже воспламенялся. Для удовлетворения всех его потребностей ему была нужна только его невеста. А ведь их отношения нельзя назвать гладкими. Он вдруг остро почувствовал, как страшно её потерять.

Возле калитки он увидел Милу и сразу же по глазам понял, что сейчас придётся объясняться. Она схватила его за руку и быстро повела в сад.

– Я шёл и думал о тебе, – говорил он на ходу, отодвигая ветки другой рукой и уклоняясь от них.

– Думал, какими глазами будешь смотреть на меня? – Мила остановилась в окружении слив, как будто сливы могли быть ей поддержкой. Глядя в глаза, возмущённо воскликнула: – Ты поцеловал её!

Она пузырилась, как только что откупоренное тёплое шампанское. Хотелось отпить немного, порушить языком пузырьки, чувствуя колкое пощипывание. Невеста отпустила его.

– Ты опять подглядывала за мной? – в его строгом голосе прорывалось едва сдерживаемое весёлое изумление.

Он вытянул к ней руку и медленно потянул её к себе за лямку майки.

– Это ничего не значит, – уверил он. – Просто ты не слышала нашего разговора. Тогда бы это всё выглядело по-другому.

Он запустил пальцы обеих рук в Милины светлые волосы за ушами, а большие пальцы начали поглаживать виски.

– Я безразличен к Олесе.

– Но ты поцеловал её! – глаза Милы блестели от слёз.

– Больше этого никогда не повторится. Отчаяние заставило меня это сделать.

– Но почему? – не успокаивалась Мила.

– Представь, что мир никогда больше не увидит прекрасный цветок. Глупо было думать, будто мой вымученный поцелуй сможет его сохранить. Знаешь, что Олеся сказала мне сразу после этого? Вся деревня обсуждает мою любовь к тебе. Представляешь? Даже как-то неприлично.

Лицо Милы смягчилось, губы раскрылись – целуй, да и только! – но жених не мог сейчас поцеловать невесту. Он чувствовал себя нечистоплотным. Ему не мешало бы почистить зубы и прополоскать рот, прежде чем коснуться её губами. И потом, он понимал, всё же не очень приятно облизывать пепельницу. Он поднёс лицо ближе и горестно выплеснул из себя:

– Не смей ревновать! Не смей!

И прижал её голову к груди, взлохмачивая волосы. Она что-то пробурчала ему в грудь.

– Что?

– Нет, ничего, – она выпростала на него взгляд.

– Я думал о тебе. О том, как ты зажигаешь меня подобно драйвовой убойной музыке. Ты звучишь, а я слушаю и не могу не заводиться. Как же притягательно, как хорошо ты звучишь! Пойдём домой, жгучая песня моя!

И он повёл Милу, обняв рукой за талию, сквозь сад к дому. И она снова была родной и покорной, принадлежащей ему и царствующей над ним.

Навстречу вышла Галина Ивановна со словами:

– Ну, где вы все? Скоро Ванечка проснётся.

– Мы здесь, мам, – отозвалась Мила.

– Всё в порядке?

Пока невеста отвечала на расспросы матери, жених быстро проник в дом прямо к рукомойнику и схватился за зубную щётку и пасту. Женщины, войдя в дом, застали его с пенным ртом и торчащей из него зубной щёткой. Мила взглянула на него и принялась хохотать как сумасшедшая. Галине Ивановне оставалось только смотреть на них изумлённо.

XVI

Белопесоцкий. Сентябрь 2002 года.

Если стать соколом с флага города Ступино и стать на крыло, можно с высоты птичьего полёта увидеть красоту земли в месте, где пролегло легким изгибом ложе реки Оки. Здесь когда-то заканчивалось княжество Московское. Отсюда, из-под земель будущего города Ступино, переправлял войско через реку Дмитрий Донской, когда вёл его на Куликово поле к знаменитой победе. Эти места знали Сергия Радонежского. Здесь заканчивались великолепные сосновые леса, а сейчас, приглядевшись, различаешь тоненькую верёвочку реки Кремница, которая протянулась несколько вдоль полноводной широкой Оки и чуть погодя впала в неё. Место это знаменито и белыми песками, залегавшими тут когда-то и оставшимися в названии посёлка Белопесоцкий. Их остатки ещё можно наблюдать на берегах одноимённого карьера, излюбленного места отдыха и купания у жителей окрестных селений. Так вот здесь предки решили заложить крепость для защиты московских рубежей, а Сергий Радонежский молвил, что быть здесь монастырю, а один из верных соратников Дмитрия Донского будущий Владимир Белопесоцкий, а пока в миру Василий, остался здесь и основал обитель чёрного воинства. После смерти прах его погребли на территории монастыря. На месте старых деревянных стен со временем выросли новые толстые каменные, оградившие кусок земли в форме трапеции. Самая длинная западная стена обращена к заливным лугам. Та, что состоит сплошь из составленных вместе построек, выходит окнами на берег Оки на юг. С востока монастырь встречает паломников самой древней на его территории надвратной Никольской церковью, служившей дозорной башней. Окрест расположились монастырские земли.

За более чем пятисотлетнюю историю в обители случались и чудеса, когда крестный ход с иконой «Утоли Моя Печали» остановил эпидемию холеры, и святотатства, ставшие отличительными чертами ХХ века. После революции пятьдесят монахов были расстреляны, а многие иконы и росписи были утрачены. В стенах Свято-Троицкого Белопесоцкого монастыря побывали и пионерлагерь, и стекольная мастерская и даже тюрьма для заключённых, возводивших железнодорожный мост через Оку в 1932 году. Последние и закоптили роспись Троицкого собора буржуйками. С 1933 года территорию забросили, оставив после себя кучи мусора, в них поселились новые жильцы – крысы.

Новая жизнь монастыря датируется 1988 годом, когда было решено на его месте создать культурно-исторический комплекс. Приехала группа реставраторов, начались восстановительные работы. После 1991 года планы поменялись. В 1993 году в обители появились насельницы – пять совсем ещё молодых монахинь, прибывших из Новоголутвинского монастыря, что в Коломне. Самой старшей сестре двадцать пять лет. Так мужской монастырь перевоплотился в женский и во всём почувствовалась заботливая женская рука. Прерванные в 1933 богослужения возобновились с 1992 года. С тех пор постепенно территория и постройки монастыря начали благоустраиваться усилиями строителей и прихожан.

Так уж случилось, что Белопесоцкий монастырь расположился примерно посередине пути из Спиридоновки в Москву, и именно его выбрала Олеся для ухода из мирской жизни. Жизнь в московских монастырях представлялась ей слишком многолюдной.

В сентябре Игорь Елохов вместо того, чтобы отправить дочь в последний, одиннадцатый, класс школы, привёз её с сумкой, скромно наполненной самым необходимым и несколькими тёплыми вещами, в Свято-Троицкий Белопесоцкий монастырь. Летом они уже наведывались сюда и получили благословение настоятельницы Марии. Итак, он доставил будущую послушницу.

Попрощавшись ласково с дочерью, Игорь Дмитриевич ещё долго сидел в машине под белой крепостной стеной монастыря, искал силы, чтобы уехать, и плакал. Тогда он ещё не знал, что слёзы его напрасны, что постриг ещё нужно заслужить долгим тяжёлым трудничеством и постоянной молитвой и никто не собирается торопиться и постригать скоропалительно в монахини его юную прекрасную дочь.

Не подозревал он и о сходстве двух крепостей: той, в которую заточён его бывший друг Тимофей, ведь он не навестил его ни разу, и той, в которую заточила себя добровольно его обманутая дочь. Отличие в том, что крепость монастыря открыта денно и нощно и не имеет венца из колючей проволоки, а сходство – крепость исправительной колонии приютила на территории часовенку, пока не храм, конечно, но его зачин.

Не ведал Игорь Дмитриевич, что следующим летом неугомонный сосед по даче, бывший следователь Палашов, если следователь, конечно, может стать бывшим, отправится на машине в монастырь, прихватив при этом с собой новоиспечённую мать Марью Антоновну, да прямо с малюткой Василисочкой. И пока Евгений будет играть и гулять с малышкой, Ванечкина мать побеседует основательно с его любимой драгоценной дочерью. А после Олеся подержит на руках Ванину сестрёнку, заглянет в голубые глаза, и, наконец, в этот миг что-то перевернётся в её душе. Пробыв в монастыре ровно год, она соберёт вещи и вернётся домой к родителям, вернётся в школу и закончит одиннадцатый класс, поступит в педагогический университет и станет учителем начальных классов. Благодарно вспоминая время послушания и регулярно посещая церковь, она успеет выпустить два поколения деток из начальных классов. А потом встретит на богослужении успешного, но одинокого мужчину, он подойдёт к ней после службы, чтобы не расставаться с ней до самой смерти, чтобы родить и вырастить вместе четверых прекрасных детей. И глядя на эту дружную чету, нельзя будет не улыбаться. И Ваня Себров улыбался бы.

А она? Она сможет спокойно смотреть на Тимофея Глухова. Всю жизнь она пронесёт любовь к Богу и светлую память о Ване.

Спиридоновка. 19 августа 2002 года.

Память о Ване…

Двое несли охапки цветов, пробираясь по погосту к нужной могиле под высоченными липами. Его руки занимали белые и малиновые астры, её полнились алыми розами, как и год назад. Розы казались колючими и тяжёлыми, потому что стали символом рано утраченной любви и жизни. Чертополох, татарник с малиновыми цветами, непревзойдённая смесь астры и розы, уже отцвёл: его время – рубеж июля-августа.

Никто не тронет меня безнаказанно…

У каждого в жизни должен быть хоть один такой цветочек, хоть какое-то утешение, отдохновение от колкости бытия…

Да и каждый из нас должен быть хоть немножко в колючках, чтобы защитить то нежное и ранимое, что в нас есть…

Чертополох для этих двоих – не только символ утраты, но и встречи, и внезапно вспыхнувшей любви. Ядрёная смесь трагедии и безумства, боли и радости, долгого нестерпимого ожидания и предчувствия новой неизбежной встречи. И горькая память о том, что их всё же соединила смерть.

Палашова терзали одни воспоминания, его невесту – совсем другие. Мёртвый мальчик в морге, негодование, дневник с откровениями – Евгению Фёдоровичу, бывшему следователю Венёвского района. Живой застенчивый парень, белая ворона, трогательный мечтатель, дорогой человек, вспыхнувшая искра в темноте, источник неловкости, боли, надежды, обретённый и мгновенно утраченный возлюбленный, жених смерти – Миле Кирюшиной, талантливой впечатлительной девочке, преждевременно истерзанной роковыми событиями.

Силуэт женщины, мелькающий между стволов вековых деревьев, ожидаем и предсказуем. Они ещё не видят лица, но уже знают, кто это. Это мать мальчика, которому – охапки цветов, долгая память и вечный покой. Сердце вздрогнуло и споткнулось.

Они подходят молча, обмениваются с женщиной взглядами. Её глаза блестят невыплаканными слезами. Тщательно, не спеша укладывают цветы на прибранную ею могилу. Отступают на шаг, замирают и стоят притихшими, задумчивыми. Палашов взглядывает на невесту – Мила беззвучно плачет. Он прижимает её к груди, утыкается ей в макушку. Время женских слёз, время носовых платков.

XVII

Москва. 6 сентября 2002 года.

Сюрприз получился не для жениха, а для Леонида Аркадьевича Лашина. Он никак не ожидал, что присутствие его дочери на свадьбе и будет главным подарком Палашову. Но, подумав пару дней и посовещавшись с супругой, он не отказал Бургасову и отпустил девочку. Дополнительных звонков и уговоров не потребовалось, потому что начальник всецело доверял подчинённому и бывшему подчинённому. Это был подходящий случай не только впервые для Сашуры погулять на свадьбе, но и побывать в Москве. Он отпустил Кирилла на три дня и взял с него слово, что они пройдут по всем знаковым местам города и заглянут хотя бы в пару музеев.

Бургасов позвонил накануне. К половине десятого вечера он должен был подъехать к Москве по Каширскому шоссе. Сашура ехала с ним. Палашов собирался встретить их на обочине перед МКАД, чтобы дальше сопроводить непривычного к Москве друга до своего нового дома на Соколиной горе.

Приезд Сашуры стал сюрпризом и для Милы, которая пригласила на торжество двоюродных брата и сестру, детей тёти Сони из Рязани.

– Женя, я понимаю, Кирилл – твой друг, твой давний товарищ, – высказывала удивлённо невеста, – но кто тебе эта девочка? Почему именно она? Я не понимаю.

– Дорогая моя, почему тебе всё обязательно нужно понимать? Когда она приедет, ты сама всё почувствуешь. Она завсегдатай нашего отдела, в котором я работал. Она – талисман. В её руках моя удача, в конце концов. Понимаешь? И она замечательная девчонка! И ещё это возможность для неё посмотреть Москву. За тринадцать лет жизни Аркадьевич не нашёл времени и сил её вывезти.

Палашов не стал рассказывать про возможность побыть с Кириллом, выяснить отношения и пойти дальше. Может быть, увидев этих двоих рядом, Мила сама всё поймёт.

Ванечку перевезли к бабушке Гале пораньше, а Мила поехала с Женей встречать его дорогих гостей на кромке дороги. Бургасов знал «девятку» как облупленную, поэтому не должен был её проскочить.

Двое сидели в серой, видавшей виды машине и смотрели друг на друга. Вид у него был загадочно-мечтательный, взгляд ласковый. Её кошачьи глаза блестели в свете придорожных фонарей, говорили о покорности, доверии и в то же время некоторой тревожности. Они молчали. Не тараторили, не обсуждали предстоящую завтра церемонию. Просто наслаждались возможностью побыть вдвоём, в стороне от забот и суеты. Они полнились чувствами, важностью друг для друга. Она смешно, по-детски, потёрла носик, и он не выдержал:

– Я люблю тебя.

Голос прошелестел от долгого молчания.

– Я так тебя люблю, – повторил ещё раз, потому что не всё чувство выплеснулось в первых трёх словах. – Графинечка, ты будешь со мной второй колонной, поддерживающей свод здания нашей семьи?

Сказал и тут же расплылся в улыбке, не удержал серьёзности. Она захихикала. Родилась первая семейная шутка. Тревожность улетучилась из её взгляда.

– Мне сейчас хочется быть котёночком. Пригреться у тебя на руках.

– Это же так просто.

Он вышел из машины в потоки воздуха, закрученные проезжающими машинами. Обошёл спереди на её сторону, открыл дверь, протянул руку:

– Иди ко мне.

Она выпорхнула легко, словно даже не котёнок, а птичка. Он подхватил её под колени в лёгких жемчужных бриджах и за спину в белой блузочке в чёрный крупный горошек, она тут же приникла к его горячему под летней рубашкой телу. Евгений зашёл машине наперёд и облокотился-сел на капот. Ему вспомнились бурные жаркие фантазии по поводу этой части машины, которые одолевали его год назад. И так они были в пику той нежности, которую он испытывал сейчас. «Хм… Котёнок… Интересно, сколько я смогу так продержать свою любимую кошечку?»

Мимо пролетали машины, оглушая. Встречный поток неравномерно высвечивал их. Он смотрел ей в лицо, борясь с желанием поцеловать. Она положила ладонь ему на щёку и ласково прошептала:

– Мой Женька…

Он больше догадался, чем услышал. Повернул голову и поцеловал её в ладошку. Она очертила пальцем его губы и слегка надавила на подбородок. На самом деле держать так Милу на руках было нетяжело, и он бы продержался долго, если бы перед «девяткой», пронзительно скрипнув тормозами, не выкатилась «Нива» цвета сосновых игл. Машина остановилась метрах в семи впереди. Водительская дверь распахнулась, пропуская мужчину с короткой стрижкой в коричневой обтягивающей футболке, и шумно захлопнулась. С заднего места на противоположной стороне выкарабкалась, откинув переднее сиденье, девчушка в голубых летних брюках и розовой футболке с крылышками вместо рукавов. Она даже не потрудилась закрыть за собой дверь. Пока они приближались, Палашов неохотно оттолкнулся от машины и поставил Милу на ноги. Она с неподдельным интересом вглядывалась в стремительно приближающуюся девочку.

– Привет, Палашов! – радостно поздоровалась Сашура, оттесняя его невесту, чтобы обхватить его ручонками.

Мила с весёлым изумлением вздёрнула брови, глядя на творящееся перед ней.