Loe raamatut: «Полковник Вселенной. Интеллектуальный детектив»

Font:

Иисус сказал: «Это небо исчезнет,
и кто над ним исчезнет, но кто умерли,
не будут жить, а те, кто живет, не умрут.
Евангелие от Фомы, 11

Автор и дизайнер обложки Кирилл Бредихин

ISBN 978-5-4490-0049-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

«– Иисусе праведный, Агнец кроткий и добросердый, не устаю благодарить Тебя за то, что никогда в печалях, и заботах, и невзгодах моих не оставлял Ты меня Своим вниманием, остерегал от уловлений лукавого, спас от смерти тяжкой и неминуемой, продлив тем лета мои на земле. Яви же и ныне милость Свою и всесвятое Божье Свое благоволение: не вмени мне в вину, рабу Твоему грешному, несмышлёному, что немощью тела угрызен днесь и исчервлен дух мой, что впадаю всё чаще я в беспомощность и уныние, не устремляясь с прежними любовью, радостью и надеждой к испытаниям, посылаемым Тобой…»

Артемий с трудом приподнялся на постели, снял щепотью нагар со свечи. И вновь в колышущихся отсветах пламени увидел он совершенно отчётливо ту тень в углу.

«Должно, и вправду смерти поводырь за мною», – вздохнул он отрешённо, и как бы в ответ на его мысли тень шевельнулась и из темноты вдруг выступила фигура в чёрной рясе с остроконечным капюшоном – куколем.

– Ты Артемий, бывший игумен Троицкий? – спросил схимонах тихим, но отдававшимся гулко голосом.

– Да, это я.

– Следуй за мной!

Троицкий подумал было, что ноги не удержат его, но всё тело его неожиданно налилось удивительной лёгкостью – он шёл, не чуя пола под собой.

«Укрепи меня в вере, Боже, рассей сомнения… – Губы ещё продолжали шептать исповедь-молитву, но раздумья уже перебивались недоумением: – Умер ли я или иду только к смерти? И почему монах, а не ангел со мной?»

Но монах шёл не оглядываясь, и, пройдя по двору, они вскоре очутились возле какого-то лаза, которого Артемий раньше здесь не замечал.

Ступеньки, спускавшиеся вниз, были крутые, выщербленные. Лёгкость исчезла, босые ноги искровянились. Артемий зябко поёжился: от каменных стен веяло холодом и сыростью.

Монах зажёг факел. Некоторое время они брели по колено в воде. Потом коридор начал суживаться и показалась впереди широкая, окованная железом дверь. Монах постучал три раза, дверь тотчас открылась.

Пошли кельи с узкими обрешеченными оконцами и массивными засовами со стороны коридора. «Монастырь, – догадался Артемий, – но что за монастырь?»

Откуда-то слышны уже были шум, громкие голоса. Довольно скоро Артемий и его проводник достигли большой залы. Густой смрад тотчас ударил в ноздри: повсюду видны были следы разнузданной, дикой оргии. Чёрные монашеские одеяния перемежались со скоморошескими колпаками и полуобнажёнными женскими телами.

Видимо, трапезничанием и бражничанием все были пресыщены, за столом восседала лишь одинокая сгорбленная фигура с надвинутым глубоко на лицо куколем.

Они приблизились, проводник грубо толкнул Артемия в спину, так что тот распростёрся на полу.

Фигура зашевелилась.

«Царь!» – внезапно сверкнула в мыслях Артемия догадка.

Иоанн – а это и в самом деле был он – с шутовской издёвкой откинул капюшон с головы.

– Что, отче, не ожидал, что доведётся нам с тобой свидеться?

Артемий поднялся, отёр кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони. Помолчав, нехотя пробормотал:

– Нет, царю, не ожидал.

– Вот и я про то, – довольно усмехнулся Грозный. – Сказывают, ты здесь очень переменился: смирен стал, благорассуден, защищаешь от люторов веру нашу православную. Правда ли это? Хотел собственными глазами убедиться.

– Я никогда и не отступал ни в чём от закона христианского, – уклончиво ответил Артемий, пожав плечами.

Грозный притворно вздохнул, покачал головой.

– Опять гордыня. Почто же осудил тогда тебя cвященный Собор? Безвинно? И не клеветал ты на заповеди Божьи, не покрывал отступников-еретиков?

– Вера моя, государь, во всём прежняя. Как когда-то писал тебе, так и сейчас повторю…

– Знаю, знаю, что скажешь, – Иоанн досадливо поморщился. – Кто по неведению впадёт в ошибку, тот не еретик; да еретиков и нет вовсе, есть просто души заблудшие, которые надо кротостью наставлять и молиться о них. Но до тебя уже вопрос решён этот Иосифом в «Просветителе»: не токмо ненавидеть «заблудших» сих подобает, но и проклинать – в заточение их посылать и казням лютым предавать. Да оно же и в Писании сказано: еретика или отступника оружием убить или молитвою едино есть.

– Завещано апостолом: подобает в вас и ересям быть. А учить, молить и запрещать следует Божьей, а не мучительской властью.

Иоанн побагровел, затрясся от гнева. Затем пересилил себя, улыбнулся приторно-вкрадчиво:

– Упрям, упрям ты, отче. А и в самом деле – как был, так и остался, узнаю своего духовника. Но зачем нам с тобой ссориться, я ведь за другим приехал. Хочу простить тебя. Той властью, что мне на земле дана, а на небе пусть Господь нас рассудит, на то Его воля. Можешь вернуться к себе за Волгу, беспокоить не стану. Ну а коли игуменствовать вновь надумаешь, обитель получишь. Как, аль не рад? – Он протянул руку для поцелуя.

Артемию ничего не оставалось как, опустившись на колени, со смиренным видом тронуть губами монаршию длань.

Грозный встал. Поднял, обнял старца, усадил рядом с собой. Долго смотрел на Троицкого испытующе.

– Но не только за этим я навестил тебя. Благословения твоего прошу. Иду на Псков. Ты, кажется, из тех мест родом? – Маска упала с лица царя, он распрямился и смотрел на отшатнувшегося в испуге Троицкого уже с неприкрытой насмешкой. – Что, аль не так?

Однако Артемий довольно быстро пришёл в себя, холодно пожал плечами.

– Всё так, государь, но ты ведь просил, и совсем недавно, благословения. Когда шёл на Новгород. Почему же ты думаешь, что я менее стойким окажусь в своих убеждениях, чем митрополит Филипп?

– Менее глупым! – вскричал Грозный уже в крайнем раздражении. – Вижу, быстро дошли до тебя подробности!

– Земля слухом полнится.

– Ну так должен и знать, как кончил Филипп!

Артемий кивнул.

– Что ж, я готов. Где Гришка-Малюта твой? Или другому кому поручишь казнить меня?

Иоанн долго молчал, затем заговорил – рассудительно, серьёзно:

– Да, ты прав: что жизнь, что богатство и слава мира сего? Суета и тень. Блажен, кто смертью приобретает душевное спасение. Есть ли большее счастье для того, кто праведен и добродетелен, чем умереть от своего владыки и наследовать тем венец мученика? – Он вздохнул и развёл руками, не сумев на сей раз, однако, удержать едва заметный блеск в глазах. – Но должно быть верным слову, коли уж дал его. Оттого прощаю и гордыню твою, и дерзость, и бегство с Соловков. – Блеск прорвался в улыбку, царь обернулся к сгрудившимся вокруг него опричникам, внимательно наблюдавшим за ходом разговора. – И даже то, что посмел ты в одном исподнем явиться к своему государю! Посмотри на себя: ужель тебе не стыдно, старый пёс?

«Братия» с готовностью рассмеялась, но тут же посерьёзнела, увидев резко переменившееся выражение лица царя.

– Однако есть и другое: дошло до меня, что причастен ты к злочестию пименовскому – вероломному сговору новгородскому. – Голос Иоанна сорвался в гневе. – Берегись, коли так, отче, тут прощение моё не действует – измены ни в ком не потерплю! Подумай ещё раз хорошенько, не промахнись с ответом. Сказано: «Не мир я пришёл дать на землю, но меч и разделение». Не своей волей извергаю вон князя тьмы из новообретшихся Содома и Гоморры – в том промысел Божий, как же ты осмеливаешься идти поперёк него?

– Стар я, – устало вздохнул Артемий, – чтобы изменами тешиться, в злокозниях изощряться. Что до промысла Божьего… «Благословляют добрых на доброе» – ответ тебе дан Филиппом, от себя только одно могу добавить: Богу – Богово, а кесарю – кесарево, Бог есть любовь, а не ненависть, Бог – свет, а твои деяния от семиглавого зверя и отца его – князя тьмы. Опомнись, царю, Сын Человеческий приходил для спасения кающихся, а не превозносящихся, и каждый предстанет перед Его судом с тем, что содеял.

Иоанн скривился презрительной усмешкой, язвительно поднял брови, не в силах, однако, долее скрывать клокотавшую в нём ярость.

– Ты что же, угрожаешь мне возмездием Христовым на том свете?

Артемий промолчал, поняв, что переполнил чашу царёва терпения, однако Грозного уже было не остановить.

– Но зачем, скажи мне, Господу так долго ждать? Коли я столь перед Ним повинен, почему бы Ему здесь, сейчас и не покарать меня за то, что ты называешь «моими деяниями»?

Все умолкли в страхе, ожидая по меньшей мере грома небесного, однако ничего не произошло.

Иоанн выдержал паузу, чтобы насладиться произведённым впечатлением, затем продолжил:

– Что до слов твоих, то выходит по ним: Господь царствует только на небесах, в аду – дьявол, на земле же властвуют люди? Но то не Христово, истинное разделение, се ересь манихейская! Тебе ли не знать: везде, везде Господня держава, и в этой, и в будущей жизни. Возмездие, суд! Да разве ж станет сатана карать людей? Наоборот – он их губит соблазнами. Караю я, моей рукой карает Господь! Но я вижу, ты лукавишь, старец. Может, надеешься вновь обмануть меня своим сладкоречием? Если так, умерь усилия: перед тобой уже не тот бесхитростный отрок, который внимал когда-то, аки агнец, каждому твоему слову и которому ты изуродовал душу. – Страдальческая гримаса несколько раз пробежала по лицу царя. – Много лет прошло, как поддался я твоим измышлениям, а свежа, свежа сия рана! Но настало время заживить её. Я давно ждал этого момента, так что приготовься, отче, наш спор будет долгим. И не окончен он будет до тех пор, пока кто-то из нас двоих, по разумению Божьему, не одержит в нём верх.

Он обернулся к своим приближённым и вдруг резко, пронзительно закричал. Несколько десятков голосов тут же подхватили его призыв: «Гойда!». Чьи-то руки вцепились в Артемия и стремительно поволокли его из залы. Снаружи, за стенами монастыря, томилось в нетерпении несметное царёво воинство, ночь наполнена была бранью, хохотом, конским ржанием, пламенем факелов. Троицкому подвели гнедого низкорослого жеребца, косившего в сторону настороженным, пугливым взглядом. Едва успев ступить ногой в стремя, Артемий внезапно очутился наверху, судорожно сжал поводья.

«Гойда!» – и сорвались с места, взбадривая лошадей плётками, разрывая тишину истошным ликованием, тряся притороченными к сёдлам собачьими головами и мётлами.

«Гойда! Грызть лиходеев, злочестие противу государя измышляющих, мести Московию!»

«Гойда! Грызть и мести, грызть и мести!»

Несколько раз Артемий, измученный бешеной скачкой, был близок к беспамятству. Следили за ним зорко – мгновенно подхватывали, когда он начинал сползать вниз, встряхивали как мешок, однако силы в конце концов совсем оставили старца, и он вдруг провалился в беспросветную тьму…

Очнулся он от мелодичного перезвона колоколов. Оглядевшись, с изумлением увидел себя сидящим на троне, с шутовской короной на голове и державным посохом в руке. Везде, куда ни взгляни, стояли перед ним люди, празднично одетые, с просветлёнными лицами, молча и терпеливо чего-то ожидая.

Недоумение Артемия, впрочем, тотчас рассеялось, когда он заметил царя, скромно примостившегося в стороне. Грозный ухмыльнулся его догадке, встал, хлопнул в ладоши и торжественно провозгласил:

– Вы заклинали о милосердии? Вот вам судья, он вас рассудит! – и уселся обратно, всем видом показывая, что он здесь не более чем зритель.

– Нет! – Артемий рванулся с трона, однако стоявшие сзади опричники были начеку, удержали его. – Нет! Не делай этого! Бог тебе не простит!

Грозный усмехнулся, покачал головой.

– Но ты должен видеть всё своими глазами. Понимаешь? Что до Господа, то Его благословение я ведь уже получил.

«Гойда!» – и ворвались в толпу, рассекая, выворачивая её, срывая с женщин, стариков, детей одежду. Первый отсечённый клин тут же погнали к реке, стали загонять его в воду. Пытавшихся спастись начали топить баграми, повскакав в лодки. Река вышла из берегов, превратившись в месиво из крови и человеческих тел.

«Гойда!» – и уж там и сям словно из-под земли выросли колья, и замерли на них, скорчившись, пытаясь продлить немногие оставшиеся мгновения, несколько дюжих мужчин.

В самой середине, прямо перед глазами Артемия вознёсся вдруг огромный крест и склонилось набок перекошенное страданием чьё-то удивительно знакомое лицо.

Иоанн с наслаждением наблюдал, как расширяются глаза Артемия, приговаривая тихо, то ли для себя, то ли для него:

– Смотри, смотри, отче! Что ты говорил о кресте и его деянии? Ах, как глубоко в душу запали мне те твои слова!

Ноздри царя раздувались, подёргивались в возбуждении, улыбка неимоверной радости переполняла его лицо. Но происходящее, видимо, всё ж казалось ему недостаточным, и он в нетерпении махнул несколько раз рукой. Опричники тотчас задвигались быстрее, движения их, и без того заученные, стали совсем суматошными, кого-то обливали составом огненным и поджигали, кого-то привязывали головой, ногами к конским хвостам и раздирали затем надвое, натрое. Грудных младенцев отрывали от матерей и подбрасывали в воздух, отталкивали при том друг друга с хохотом, загадывая, состязаясь, на чьё копьё они упадут.

Каждый старался доказать чем-то царю своё усердие, и скоро у его ног уже выросла гора из отрезанных ушей, носов, голов.

Доведённый до крайней степени возбуждения, Грозный не выдержал и, охваченный общим рвением, сам ворвался в толпу с мечом, в ослеплении нанося удары направо и налево.

Артемия трясло, лицо его было искажено невыносимой мукой, кровавое марево всё более застилало глаза, пока не сделалось кромешным и уж ничего за ним не стало видно. Плач, крики, мольбы в ушах Троицкого внезапно угасли, и в наступившей вдруг тишине раздался тихий страдальческий стон. Он проникал всё глубже в сознание Артемия, пока не объял его целиком…

…Он поднялся с пола, дрожа от холода, увидев себя распростёртым ниц перед божницей. Было тихо, покойно в доме князя Юрия, всё глубоко спало в сладких покровах ночи.

– Сон кровавый, сон кровавый, – с болью и смятением шептал старец, немного оправившись, придя в себя. И на миг полегчало ему, поворотился он к лику на иконе, и губы его зашевелились, привычно складывая слова молитвы. Но уж вновь наваливалась на него непонятная, глухая тоска. И опять вдруг возник в его ушах тот стон.

Он не мог ошибиться, стон действительно был где-то рядом. «Артемий, Артемьюшка!» – неожиданно послышалось ему. Троицкий поднялся с колен и пошёл в направлении доносившихся звуков. В отсветах догоравшей свечи он увидел то лицо, которое показалось ему столь знакомым, но теперь он догадался, кто перед ним: то было лицо Матвея Башкина.

Тело Матвея в бессилии было распростёрто на полу, Артемий чуть было не споткнулся о него.

– Ты преступи это, преступи! – зашептал ему вдруг чей-то голос.

На руках и ногах Башкина кровоточили стигмы, на голове был надет скомороший колпак. Артемий с трудом приподнял тело Матвеево и, спотыкаясь, понёс его к своему ложу. Очутившись на постели, Матвей облегчённо вздохнул и открыл глаза.

– Здравствуй, Артемьюшка! – прошептал он разбитыми губами с радостной кротостью. – Видишь, дал Бог и повидал я тебя напоследок. Хотя уж и не надеялся на это.

– Но как же, Матюша, – растерянно проговорил Троицкий, – ведь сказывали, что запытали тебя до смерти в обители Волоцкой, а ты вроде жив?

– Так и ты давно сгинуть должен был на Соловках, – улыбнулся Матвей через силу и зачастил горячечно: – Я это, я! О чём ведь хотел поведать тебе: то не я тебя предал, хоть и довелось мне побывать на дыбе, то наветствовали на меня. Веришь? Прощаешь ли?

– Верю, – кивнул Артемий, – а прощать мне за что же тебя? Что до наветов мне? Но зачем, зачем ты хотел к царю через Симеона и Сильвестра приблизиться, я же предупреждал тебя!

Башкин вздохнул, на глазах его появились слезы.

– Но ведь мир, Артемьюшка, мир неправеден. Погряз во неистовости, во грехе. Человек идёт к Богу, а люди уловляют, отвращают его. Ты же в том советен со мной был: люди только и говорят, что о Боге, но совсем забыли Его. И кому же привести их к Господу истинному, как не царю и его священникам? Должно начало от кого-то быть, кто ж его покажет?

– Должно терпеть, – Артемий скорбно пожал плечами, – в том истина. Искупать вины безмолвием и смирением.

Матвей откинулся на подушку и посмотрел куда-то вдаль с отрешённым и непреклонным видом.

– Нет, нельзя всё терпеть. Христос – Он пример показал. Зачем же муки Его, зачем Святой Дух вочеловечился? Нам продолжить Его дело. Мир должно спасти, и спасти его можно. Господь послал нам лишь предостережение. Он справедлив, всё не только в Божьих, но и в наших руках. Все беды наши в том как раз и заключаются, что человек ушёл от Господа слишком далеко. Но человек – он вернётся к Богу. Мир спасётся, Артемьюшка! Вера его спасёт.

Он закрыл глаза, вновь уйдя в забытье.

– Сейчас, сейчас, погоди, Матюшенька, – засуетился Артемий, – сейчас я омою твои раны, ты ещё поживёшь, за грехи наши помолишься, столько зла вокруг, жестокости, а ведь людям надо как-то жить.

Но, вернувшись с водой, он в испуге отшатнулся от ложа. Вместо Башкина на постели лежал царь с вытянутой вперёд бородой. Он открыл один глаз и глумливо подмигнул Артемию.

– Что, думал сбежать от меня и не дать насладиться победою? Я ведь выиграл в нашем споре, выиграл! Признаёшь?! – Грозный вскочил, выбил кувшин из рук Троицкого и схватил Артемия за грудки. – Помнишь, что ты говорил о страдании? Я ли был тебе не верный ученик? Нет других слов, которые столь поразили бы моё воображение! Да, здесь он – пробный камень для всего человечества. Христос страдал и нам повелел. Есть ли другой оселок, который способен так выправить душу? Нет! Надо упасть, чтобы возвыситься, только через муки адовы, незатихающие, к спасению и можно придти. – Он сморщился и запричитал дальше плаксиво. – Тебе лишь открою: никто не ведает, как сам я терзаюсь – вся кровь, все муки проходят через меня. Я измождён, переполнен до края страданиями – есть ли в мире страшней доля, чем моя? За что Господь выбрал меня, отметил в исполнители воли, кары Своей? Если бы ты знал, Артемьюшка, если бы ты знал, сколько молил я Его, чтобы Он дозволил мне хоть остаток дней дожить другой, тихой, праведной жизнью! Ты не дал мне благословения, но ведь не зря же привёл меня к тебе Господь, окропи мои вины елеем своего благолепия, отпусти мне мои прегрешения, как ни перед кем, сейчас исповедовался я перед тобой.

– Зверь! – закричал вдруг Артемий в исступлении. – Зве-е-е-е-е-е-е-рь!

Царь ухмыльнулся глумливо, затем приблизил лицо своё к Артемию и расхохотался, бормоча быстро-быстро, загадочно:

– Молчи, отче, молчи! Рухомо твоё дело! Но и яз молчати готов…

Крупейников с трудом приподнял голову и взглянул на часы: половина четвёртого. Дочь немного покопошилась в кроватке и заголосила сразу с высокой ноты. Жена вскочила, так толком и не проснувшись, машинально сменила пелёнки, простынки, а добравшись затем до постели, тут же вновь замерла. Крупейников подержал в руках крохотное тельце, ожидая, что придётся теперь, как обычно, долго Сашеньку укачивать, однако она на сей раз неожиданно мгновенно уснула.

Он положил её обратно в кроватку и долго стоял рядом, не в силах оторвать взгляд от сморщенного личика. Наверное, пора бы уже и успокоиться, не замирать всякий раз вот так в телячьем восторге (как же он потом будет Сашеньку воспитывать?), но мыслимо ли, чтобы первый ребенок появился у человека лишь на пятом десятке лет?

И снова вдруг всплыл перед Крупейниковым неотступно мучивший его в последнее время вопрос: а не расстался ли он с Зоей только потому, что у них не было детей?

Зоя! Память выхватила из глубины лицо его бывшей жены, но Александр Дмитриевич не ощутил по этому поводу ни удовольствия, ни протеста. Зоя – жена… Марина считала его прошлую жизнь обокраденной, полагая, что освободила его. Ринулась, как в бой, в это освобождение, гордилась собою, называла себя в шутку Жанной д’Арк. Но Крупейников не видел здесь ни революции, ни избавления: всё естественно пришло к тому, что должно было быть. А оттого и не чувствовал он вины перед Зоей, не мог и не хотел видеть в ней человека чужого, а уж тем более – врага.

Пожалуй, это было главным, из-за чего у Александра Дмитриевича с новой его женой возникали разногласия. Марина из доброго, мягкого существа превращалась буквально в тигрицу. И тут шли в ход самые нелепые обвинения: «У тебя же гарем, хорошо ещё, что я в нём младшенькая, говорят, младшенькие там самые любимые! Посмотри на себя, ты бесхребетный человек, столько лет тобой помыкали, а ты до сих пор приползаешь по первому зову, на задних лапках стоишь, хвостом виляешь, ждёшь, чтобы тебе приказали: „Служи!“» Эти размолвки тревожили Александра Дмитриевича. Что было в основе них? Ревность? Конечно. Но если бы только она одна. Пожалуй, больше даже какое-то глубокое неприятие Мариной того мира, в котором он жил раньше, которым и до сих пор во многом живёт.

Крупейников всегда и во всём старался первым сделать шаг навстречу Марише, Машеньке, как он часто называл свою жену, но здесь замыкался и не шёл ни на какие уступки. Во власти человека только настоящее и будущее, прошлое нельзя толковать. Всё, что было, – было, любая попытка помыкать своей памятью оборачивается уродством. Марина, например, утверждает, что Зоя подцепила его на крючок. Правда ли это? Наверное, да. Ну и что с того? Да, была не только любовь, а осознанный выбор. Зоя остановилась на нём, как в своё время и её мать выбрала себе мужа. Она знала, чего хотела, и с этой точки зрения он ей вполне подходил: упрямый парень из глубинки, у которого на уме только история.

Нет, уснуть сегодня, конечно, уже не удастся. Хотя недосыпания в последнее время совершенно измучили Александра Дмитриевича.

Почему вдруг нахлынули на него воспоминания о бывшей жене? Какое-то сожаление или, наоборот, неудовлетворённость годами, прожитыми с ней? Нет, он давно всё передумал на эту тему и ко всем выводам уже пришёл. С того самого дня, когда они познакомились, его не покидало ощущение чуда, потому что всё с того момента совершалось как по волшебству. И тесть, и тёща безоговорочно одобрили выбор дочери, двери их дома не просто открылись, а распахнулись для Крупейникова. Сколько он себя помнил в этой семье, у него всегда были идеальные условия для работы, даже отдельный кабинет. Они поженились ещё на третьем курсе института, в котором учились вместе, но никогда никаких проблем в материальном отношении у него не возникало, в этой семье всё было общее: деньги, связи, цели.

«Да в тебя капитал вложили, а потом обирали как липку! – кричала ему Марина. – Нельзя же быть таким идиотом! Зоя твоя в жизни никогда не работала!»

Да, не работала, и не только жена, но и тёща тоже. Так было заведено в их семье. И он всегда расценивал это как подвиг со стороны Зои, всегда чувствовал угрызения совести по поводу того, что она пожертвовала собой ради него – с грехом пополам окончив институт, тут же положила диплом под подушку…

Крупейников с опаской покосился на Машеньку. Первое время, когда он вот так, ночью, вспоминал, анализировал свою прежнюю жизнь, Марина всегда просыпалась и начинала плакать, безошибочно угадывая: «Ты думаешь о ней!». И он принимался разубеждать Машеньку, лгать: «Ну что ты, как я могу о ней думать, просто на работе неприятности» – и начинал ей что-то рассказывать по работе, и она тут же засыпала вновь, убаюканная даже не словами, а скорее их тоном…

А ведь он сам виноват: конечно, зачем ему было Машеньке о прошлой своей жизни так подробно рассказывать? Ещё одна из прежних роскошных привычек – с кем же ещё своими мыслями, переживаниями поделиться, как не с собственной женой?

Крупейников окончательно отказался от намерения заснуть. Да, собственно, спать ему сейчас и не хотелось, просто нужно было иметь ясную голову, для чего не мешало ещё хотя бы часика два подремать.

Он пробрался на кухню, разложил папки на краешке стола, который давно здесь облюбовал, и тотчас же всплыло в нём неприятное впечатление от разбудившего его сна. Книга закончена, почему же он вновь мысленно возвращается к её образам? Значит, осталось что-то непродуманным, непрописанным? Где-то схалтурил, чем-то пожертвовал, чтобы уложиться в срок? «Нет, нет, хватит, нужно прогнать эти мысли, иначе я никогда от этой темы не оторвусь!»

– Нескладуха, Анохин. – Шпынков в задумчивости побарабанил пальцами по столу, затем сокрушённо вздохнул. – Опять нет логики в твоих утверждениях. Ладно, давай сначала. Тот же вопрос, но теперь по-другому его представлю: вот был ты штатским и вдруг стал полковником… Тебе самому это не кажется странным? Можешь конкретно, вразумительно объяснить, как всё произошло?

Анатолий с готовностью кивнул.

– Да, конечно. Только не бейте меня больше. Здесь ведь нет никаких секретов, просто я действительно, наверное, несколько сумбурно излагаю. Начнём с того, что по некоторым вопросам у меня были свои, не во всём совпадающие с общепринятыми мнения…

Шпынков досадливо поморщился, снова вздохнул и покачал головой.

– Опять не то. Что ты мне про «несовпадения», «мнения» свои, знаю я о них более чем достаточно. Тут в деле на тебя объективка имеется, могу даже кое-что зачитать, хоть и не положено. «Анохин Анатолий Сергеевич, 1943 года рождения, учитель математики. С несколькими своими друзьями (всего по делу проходило шесть человек) поставил целью „разобраться в том, что вокруг происходит“. Вопросами интересовались самыми разными, от политики до искусства, собрали большой текстовой и цифровой материал. В октябре 1979 года были выявлены и квалифицированы как „группа“. Пропагандой своих идей не занимались, для каких дальнейших целей предназначалась собранная информация, к сожалению до конца выяснить так и не удалось. В процессе следствия двое (Коровин и Пашков) антигосударственную направленность своих действий полностью осознали, детально обрисовав роль каждого в группе, трое (Вагин, Зверев, Попокин) были осуждены, находятся сейчас в Мордовии. Анохин после соответствующей экспертизы был помещён в психиатрическую больницу». Ну и так далее, не буду воду в ступе толочь. Но вот передо мной выписки из твоих историй болезни, Анохин, в них поначалу ни о вселенных, ни о полковниках нет и речи, только о том, что тебе иногда кажется, будто вокруг говорят неправду, каких-то людей преследуют. Ну? Так что же потом произошло?

– Ах это! – Анатолий пожал плечами. – Ну много ли можно требовать от бедного сумасшедшего?

– Ты такой же сумасшедший, как и я.

– Знаете, звучит весьма двусмысленно, – не удержавшись, хихикнул Анохин.

Однако долго смеяться ему не пришлось. Сильный удар опрокинул его навзничь. Стукнувшись головой о что-то твёрдое, он потерял сознание.