Loe raamatut: «Необитаемое сердце Северины»

Северина утром глаза открыла, а и не утро еще – сумерки чуть просветленные. Она задержала дыхание и прислушалась. В коровнике – тихо. Нет ветра с запада – ветка не стучит в окно большой комнаты. Ветра нет и с севера – в холодной мансарде наверху стекло не дребезжит. А двух других ветров Северина не боится. Она потягивается, слезает с печки, перебегает в грубых шерстяных носках на другую половину дома и смотрит в замерзшее окно на восток. Изморозь на стекле розовеет. Северина дожидается, когда предметы в комнате определятся своими очертаниями и идет одеваться. На первый призывный крик Мурки из коровника она уже спешит в валенках и с ведром по розовому снегу, и ее следы – единственные.

Мурка шумно пьет пойло. Поднимает голову с благодарностью в огромных чудесных глазах с длинными ресницами, из ноздрей вырываются облачка пара, а с ворсистых губ капает. Северина за нежный взгляд гладит Мурку по огромному вздувшемуся боку – белому, с черным пятном. Высыпает курам горстями пшеницу из мешка. Подкладывает в стойло сено. Разбивает в миске на полу ледяную корку. Три нахохлившиеся курицы на насесте недовольно ворчат, слезать не спешат: хозяин молчит. Петух нехотя квохчет нутром, как прокашливается, потом напрягает шею, расставляет крылья и выдает первый свой кукарек с хрипотцой. На втором он уже мощно разгоняет воздух крыльями и голосит умело.

По такому морозу тепло в доме будет только до обеда. Потом начнет подкрадываться стынь. Можно пойти к тетке Армии до вечера, та дров не жалеет – есть кому их привезти летом и наколоть. Северина ставит чайник на электрическую плитку и заливает кипятком разложенные на тарелке ржаные сухарики. Совсем чуть-чуть воды, только чтобы размочить. На сухарики она капает подсолнечное масло и кладет на каждый мед – пальцем из ложки понемножку сдвигает. Нюхает еду. И, закрыв глаза, начинает есть, медленно смакуя каждый сухарик.

Готовит пойло корове на вечер, довязывает варежку, считает ворон на заборе – семь, а вчера было восемь... расчесывает волосы гребенкой, заплетает короткую косицу, а волосы с расчески складывает в холщовый мешочек... откалывает щепки для растопки на вечер... отложив топорик прислоняется спиной к чуть теплому боку печки и замирает в дреме, подставив лицо солнцу из окошка... Северина...

Как позвал кто-то. Вскочила. Дом начал остывать. Северина берет книжку, укутывается в пуховый платок поверх ватника и выходит, закрыв дверь на щеколду и закрепив ее щепкой. На улице считает дымки. Из восьми жилых домов затопили трое. Северина бежит дворами к дому тетки Армии, определяя натоптанную тропинку по небольшим выемкам в легком пушистом снегу.

Тетка Армия мощна как танк. Сурова и правдива до обид и унижения окружающих.

– Севка! – кричит она. – Закрывай дверь быстрей, чего застыла? Дом выстудишь! В свою дверь небось проскакиваешь моментом!

Северина и правда застыла в двери, слегка отяжелев сердцем, как у нее всегда случается при виде тетки Армии. Та, закатав рукава, месит в тазу тесто. Под тонкой тканью кофточки вздуваются мышцы. Значит, она на этой неделе печет хлеб на всех. Хлеб у тетки Армии самый вкусный.

Северина, прогрев глубокими вздохами грудь внутри, начинает раздеваться. Снимает платок, валенки, маленькую телогрейку, толстые ватные штаны. Остается в шерстяных брюках и свитере. Садится у окна и затихает от величия того, что из него видит. Дом тетки Армии стоит на пригорке. Отсюда вся деревня как на ладони. На ладони искрящейся счастьем зимы. Слышится тяжелое дыхание тетки Армии и жалобный скрип стола от толчков ее мощных рук.

– Армия – мать наша! – восклицает тетка, начиная лупить тесто ладонями. – Что-то не то. Слышишь, какие хлопки тусклые? А должны быть тугие. Тугие и хлесткие! Что читаешь? Толстые книжки – враги для глаз. Смотри, не ослепни. Читал тут один прапорщик. Дочитался! Жену застрелил по ревности. А в тюрьме ослеп. А я беременная осталась, вот тебе и книжки!

Северина ошарашенно смотрит на тетку Армию. Та продолжает лупить по тесту ладонями, явно повышая силу ударов. Останавливается, тычет в тесто пальцем и дожидается, пока углубление выровняется. Удовлетворенно кивает.

– Другое дело, армия – мать наша! – удовлетворенно замечает она и идет пить, зачерпывает ковшиком из ведра. Вдруг весело подмигивает. – Севка, знаешь, за что я тебя люблю? Ты – могила! Что хочешь при тебе говори, хоть словами задавись, в тебе все и умирает. Ну? Чего читаешь сегодня?

– Словарь... Даля, – тихо отвечает Северина.

Тетка Армия качает головой.

– Ну ты даешь, Севка. Как можно читать словарь?

– Вчера я тебе читала учебник по физике.

– Так то ж – физика! От нее хоть удивиться можно, потому что фантастика полная. А словарь зачем? Те понятии, что ты знаешь, сумеешь и словом назвать. А которые не знаешь, тебе и слова не нужны, нечего мозги засорять.

Северина на всякий случай взяла книгу со стола и прижала к себе.

– И на какой ты букве? – спросила тетка Армия, набивая табаком трубку.

– На «в».

– Ну, что там у тебя на «в»? Назови чего-нибудь.

– Ладно, – Северина кивает, заводясь. – Что такое ворвань, знаешь?

– Рыбий жир!

– А вороба?

– Доска на шпеньке, чтобы круги чертить! – насмешливо объявляет тетка Армия и затягивается.

– Ладно, и про вольтижёрку знаешь?

– И про вольтижерку. Гимнастку так назвать можно. Вот если бы наша единственная лошадь не пала в прошлом году, и ты бы на нее, уж не знаю с какого перепуга, запрыгивала и скакала в разных позах, была бы вольтижеркой. Зачем тебе эти слова, если ты их понятий не знаешь и по жизни не говоришь?

Ответить на это Северине нечего. Она отворачивается к окну. Тетка Армия подходит сзади и пыхает трубкой, щурясь от яркого солнца и слепящего снега. На белом пространстве появляется черная точка, которая перемещается от леса к деревне. Северина замирает, дожидается, когда точка увеличится – это быстро идущий на лыжах человек, и поднимает глаза на тетку Армию.

– Инспекция! – кивает та. – По твою душу.

Мужчина на лыжах у домов пошел медленно, разглядывая снег. Он в мохнатой шапке-ушанке и с рюкзаком за спиной. У дома тетки Армии мужчина остановился, рассмотрел следы и стал снимать лыжи.

– Следопыт, армия – мать наша! – хозяйка решительно направилась к двери.

В избу входит мужчина лет сорока с красным носом. Его борода, брови и ресницы покрыты инеем, на усах сосульками нависает то, что вытекло из носа.

– С Новым годом! – объявляет он от двери, снимая сосульки с усов.

– Запозднился ты, Берия, неделю назад по-старому встречали, – тетка Армия помогает ему снять рюкзак.

– Попрошу не оскорблять, – спокойно заметил мужчина. – Созвучие моего имени и отчества права на это вам не дает. Здравствуй, девочка!

– Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – встает Северина.

Солнце из окна заливает ее гладко зачесанные волосы золотом.

– Вот то-то же, – кивает Лаврентий, берет рюкзак и идет к столу. – Я тебе подарок со школьной елки принес. Без мандаринов! – он многозначительно поднимает палец. – Мандарины – продукт скоропортящийся, сама понимаешь...

– Скажи просто, что сожрал мандарины или девкам своим скормил, – беззлобно замечает тетка Армия.

– А хоть и девкам? Детям – не зазорно. – Он смотрит на Северину и растягивает рот в косматой улыбке, поддавшись ее свечению. – Тут вот тебе учебники, что просила осенью. Тетрадки. Контурные карты для географии. Газеты.

В дом заходят две старушки. Здороваются, снимают платки и полушубки. Идут к столу. Тетка Армия закрывает таз с тестом полотенцем и убирает его на табуретку у печки. Смахивает фартуком со стола, достает рюмки. Лаврентий вытаскивает папку – кожаную с застежкой на кнопке. Засовывает шариковую ручку пишущей частью в рот для разогрева. Тетка Армия ставит тарелки с квашеной капустой, маленькими солеными огурчиками, хлебом и салом. Одна старушка достает из-за пазухи три вареных яйца. Вторая ставит на стол банку шпротов. После чего все затихают и выжидательно смотрят на Лаврентия. Тот, показательно вздохнув, достает из рюкзака бутылку водки. Тетка Армия усмехается, старушки кивают. Северина улыбается. С прошлого года пошло, что бутылка – непременное условие ее появления перед Лаврентием Павловичем. Без бутылки для старушек хоть со взводом солдатиков всю деревню обыщи – не найдут Северину!

Все усаживаются. Северина ставит табуретку поближе к Кукушке – маленькой полной старушке с морщинками, сцепившими ее мордочку в застывшую виноватую улыбку. Старушка обнимает Северину и тихонько засовывает в карман ее брюк бумажную денежку.

Тетка Армия открывает бутылку. Лаврентий выставляет ладонь.

– Рано! – он достает из папки листы бумаги. – Вы порядок знаете. Северина! Не надумала поехать в интернат?

– Нет, – Северина качает головой.

– Ладно. Пусть твои опекуны подпишут, что против интерната. – Он протягивает ручку тетке Армии.

Та сердито черкает на бумаге завитушку. Лаврентий косится на старушек. Они переглядываются. Маленькая улыбчивая, которую Северина зовет Кукушкой, неуверенно тянет руку к бумажке.

– Не пойдет, – качает головой Лаврентий. – Где второй опекун?

– Любава на работе. Ей некогда с утра до ночи сидеть у окошка дожидаться, пока ты просроченный подарок с елки привезешь! – разъяснила тетка Армия.

– Тогда вы порядок знаете. Пусть председатель подпишет, как официальное лицо.

– Нашел официальное лицо! Он уже не помнит такое слово – колхоз! – заметила высокая тощая старушка.

– Главное, что ему государство доверяло важную работу, – не сдается Лаврентий.

Северина бросилась к двери. Накинула платок, ноги – в валенки, и только ее и видели. Она бежит к дому Бугаева, бывшего председателя бывшего колхоза. Бугаев чистит снег у калитки.

– Чего раздетая бегаешь? – укоризненно спрашивает он. – Докторов тебя наблюдать у нас нету.

– Лаврентий приехал, а Любава на работе. Подпишите, чтобы меня в интернат не забрали.

– А вот я хочу, чтобы тебя в интернат определили! Чтобы ты кроме этих старух замшелых с одногодками своими общалась! Приобщалась, опять же...

– К социалистической культуре!.. – закончила за него Северина. – Пойдемте уже, холодно, про заботу государства – по дороге скажете. Все время одно и то же говорите, каждые полгода, как наизусть.

Бугаев поспешил за ней.

– Кто пришел-то? Не беги, горло застудишь!

– Кукушка с Солодухой пришли, тетка Армия хлеб замесила, Лаврентий бутылку принес.

* * *

В избе тетки Армии Бугаев сразу перешел к делу. Став у стола и оглядев сидящих, он заявил:

– Сначала я намерен объяснить свое согласие на данную подпись. Как лицо ответственное, которому государство доверило...

Тетка Армия его перебила:

– Бугай, если заведешься про заслуги, у меня тесто скиснет. Не тяни, подписывай.

– Я должен в присутствии официального лица объяснить условия нашего существования, которые вынуждают меня...

– Хватит одно и то же мусолить! – перебила его сухопарая восьмидесятилетняя Солодуха. – Два года как у Севки мать померла. Два школьника у нас в деревне было. Той же зимой волки задрали мальчонку наших Кикимор. Он в школу на лыжах ездил за шесть километров. Кикиморы до сих пор как в отключке. Выпьем за малого, пусть ему на том свете...

Солодуха подвинула рюмочку к бутылке. Бугаев решительно забрал бутылку со стола и повысил голос:

– Отсутствие дорог и транспорта, чтобы перевозить школьников, отсутствие этих самых школьников, которых осталось в единственном числе – наша Северина, которой в этом году исполняется десять!..

– Да он уже принял! – заметила тетка Армия. – А ну не тронь бутылку! Северину в интернат не отдадим, потому что там каждый год то корь, то свинка повальная! Кормят отбросами. А школу Севка экстерном кончит, если захочет. Я как ближайшая родственница...

– Любава ближайшая! – перебила ее Кукушка.

Как всегда, перешли к выяснению родства. Северина стащила со стола подарок – цветной пакет из плотной бумаги – и села у печки поедать конфеты. Конфеты были разные – каждой масти по три штуки. Еще маленькая упаковка с четырьмя печеньями и большая ириска гематогена. Северина начала с шоколадных конфет, постепенно освобождая их от фантиков, по мере отгрызания передними зубами маленьких кусочков.

Ближайшей родственницей Северины была Любава Полутьма – троюродная сестра умершей Варвары. Осиротев, восьмилетняя девочка собрала всех прописанных деревенских – девять человек – и попросила оставить ее в деревне на проживание. Собравшиеся стали распутывать родственные связи всех Полутьмов, которых в деревне было большинство, да и деревня называлась Полутьма. Армия вынуждена была признать, что для матери Северины троюродная сестра ближе по родству, чем свояченица, к тому же – сама она не Полутьма, а просто Петрова. И согласилась быть опекуном номер два. Единственным человеком, который молчал все четыре часа выяснения родственных связей и небольших потасовок при этом, был Немец – второй мужик в деревне кроме бывшего председателя колхоза. Дождавшись полного утомления спорящих, он в конце спокойно заявил, что детей, подобных Северине, государство должно наблюдать в специальных исследовательских центрах. За что получил сильный удар в лицо от тетки Армии и был изгнан из-за стола переговоров с обещанием сжечь его усадьбу, пасеку и лодочную пристань, если он еще хоть раз скажет про обследование Северины.

За столом налили рюмочки уже по второму разу.

– За новый тыща девятьсот девяносто второй! – объявил вставший Лаврентий.

Когда бутылка опустела, Солодуха достала из-за пазухи чекушу самогона, но тетка Армия категорически воспротивилась.

– Мне еще хлебом заниматься, а от твоей бурды я в отключку – штопором!

Солодуха убрала бутылку и обиделась. Поднялась, засобиралась уходить.

– И нам пора, – встал Лаврентий и многозначительно посмотрел на Северину. – Пойдем проверим условия проживания несовершеннолетней. Произведем, так сказать... осмотр...

Он пошатнулся, наклонился за упавшей у стола ушанкой, а сам быстрым взглядом окинул Северину. Девочке стало интересно – она поняла, что Лаврентий совсем не пьяный.

Пришли в ее избу. Солнце шло на закат. В избе холодно. Лаврентий сел у двери на скамью, положил рядом рюкзак, снял ушанку, пригладил волосики на макушке и сказал буднично.

– Раздевайся.

Северина постояла, раздумывая, потом спросила:

– Как раздеваться?

– Наголо, – велел Лаврентий.

– А зачем?

– Проверим, нет ли побоев... увечий каких или еще чего...

Северина сняла телогрейку, свитер... Пока расстегивала пуговки байковой рубашки, смотрела на Лаврентия. Тот разглядывал печь, стол у окна, старинную этажерку с книгами. На верхний полке ряд одинаковых корешков – Эмиль Золя. Северина сняла майку. Лаврентий рассмотрел ее тонкое тельце, тяжко вздохнул.

– Плохо ты ешь, Северина Полутьма. Развитие имеешь недоразвитое. Десять лет – пора уже... припухлости разные иметь, месячные... У моих вон девок – с девяти лет пришли. Ладно, одевайся, штаны не надо снимать.

Северина быстро закуталась в платок и спросила:

– Зачем вам мои припухлости?

– Вот когда будут, тогда покажу, зачем, – Лаврентий поднялся и пошел к двери. Задержался. Не поворачиваясь, заметил: – Холодно в избе, плохой за тобой пригляд.

Дверь резко распахнулась, вошла тетка Армия с короткоствольным автоматом. Лаврентий замер, уставившись на дуло у своего живота.

– А мы бабы северные, архангельские, позднее созревание имеем! – заявила она. – У меня, к примеру, только в шестнадцать пришли. Севка, оденься! А я с дядей на улице поговорю.

– Не бей его, – просит Северина, наблюдая процесс протаскивания Лаврентия через порог за шкирку.

– А чего его бить? Пристрелю на ..., и все дела!

Северина одевается у окна и смотрит, как на улице тетка Армия что-то с улыбочкой говорит Лаврентию, и от этого он резко наклоняется в приступе тошноты. И выливает все застолье рвотой. Армия пинает его ногой в зад, Лаврентий падает лицом в свое добро. Потом садится и вытирается снегом. Армия сует ему в руки лыжи. Лаврентий смотрит жалобно, показывает рукой на багровое солнце, уже просевшее в черноту леса. Скоро стемнеет. А до проезжей дороги шесть километров. Северина уверена – он боится волков в темноте. Еще она знает, что ему отвечает Армия – Гераська тоже боялся по темноте в школу на лыжах ходить. Лаврентий становится на лыжи и уходит вразвалку. Тетка Армия машет рукой в окно девочке. Северина выходит на крыльцо.

– У кого ночевать будешь? – спрашивает Армия.

– Дома буду. Сейчас затоплю. Сегодня по телеку «В мире животных».

– А не забоишься?

– Нет, – мотает головой Северина.

– Испугал тебя этот боров?

– Не-ет!

– Ни капельки?

– Ни капельки! – подтверждает Северина.

– Молодец, – кивает Армия и уходит, унося на выступающем животе автомат.

Северина осматривается, кивает сама себе и улыбается. Подает голос корова. Девочка тащит ведро с пойлом с крыльца. Снег под ее валенками оглушительно хрустит, перекатывается эхом до невидимой речки и обратно, тревожа промерзшую искорками льда тишину.

* * *

ФеликсМамонтов-младший зимой девяносто второго отметил свое тридцатидевятилетие в дорогом ресторане. Гуляли культурно – все люди со степенями, химики-физики, да их жены биологи-филологи. Платил Феликс, он один из круга близких друзей ушел из НИИ и имел небольшой бизнес и дорогой автомобиль.

Наутро Феликс чувствовал себя неплохо, но в который раз отметил, что потребление спиртного странным образом действует на его зрительное восприятие – выравнивает окружающую действительность в плоскость, сплющивая объемные предметы и живность в черно-белые картинки. Поэтому минут тридцать после сна, пока чашка кофе усваивалась организмом, Феликс неуверенно ощупывал в квартире все, что встречалось ему на пути. Это притом, что Феликс совершенно не пьянел и сохранял остроту ума и внятность речи при любых дозах. А вот наутро мир превращался в черно-белый журнал комиксов. Из живности в его квартире находились: юная блондинка лет двадцати с выдающимися формами, собака – белая болонка с красным бантом и воспаленными глазами (Феликс по завещанию взял к себе любимую собаку умершей матери) и канарейка в клетке. Канарейка первой приобрела реальные очертания – Феликс как раз стоял около нее с пустой чашкой, когда черно-белая картинка с прутьями клетки, окном и непонятной птичкой постепенно расцветилась и ожила. Болонка спала на фиолетовом шелковом покрывале в ногах женщины. В большой синей вазе на полу стояли белые хризантемы. Феликс машинально отметил, что сегодня у него в квартире три блондинки и заторопился на встречу с отцом.

Виделись Мамонтов-старший с Мамонтовым-младшим (оба – Феликсы) часто, поэтому младший удивился настойчивости и торжественности, с которой отец приглашал его прийти утром в воскресенье в зоологический музей на Малой Грузинской улице.

В музее было пусто. Никто в десять утра не торопился идти рассматривать коллекции засушенных бабочек и чучела млекопитающих. Отец был в зале с флорой и фауной степных районов. Сидел на стуле рядом со смотрительницей, держал ее руку в своей и что-то проникновенно говорил в застывшее лицо пожилой женщины. Увидев сына, старший Мамонтов встал, поцеловал руку и еще погладил женщину по голове. Феликс занервничал. Последнее время он стал замечать за отцом некоторые странности. Конечно, по сравнению с тем, что он видел в детстве, эти странности можно было отнести к очаровательным особенностям поведения старого ловеласа, не более, но смотрительница выглядела расстроенной.

Отец и сын обнялись (кстати, еще одна «очаровательная» особенность – Феликс-старший после шестидесяти стал обниматься, целоваться и рассказывать об увлечениях юности всем подряд).

Отец отвел Феликса в небольшую комнатку со столом, старым диванчиком и множеством цветочных горшков. На маленьком столе стояли телефон, электрический чайник и вазочка с печеньем. И Феликс понял, что смотрительница – не случайная знакомая, отец знает ее давно, она предоставила свое дежурное помещение, и ему стало легче. Они уселись, соприкасаясь в тесноте коленками.

– Чем ты только что огорчил даму? – спросил Феликс.

– Сказал, что скоро умру, и мы, наконец, будем вместе.

– Наконец? – уточнил Феликс, намеренно игнорируя тему близкой смерти.

– Мы знакомы с детства. Это Феофания.

Феликс задумался. Он сразу понял, о ком говорит отец, но тянул время, чтобы определиться со своей реакцией.

– Феофания... не помню.

– Ну как же, я столько рассказывал о ней вам с матерью. Дочка дворника, которая оживляла насекомых и мелкую живность. Ну?

– Да... – замялся Феликс. – К вам на Новый год прилетали мадагаскарские бабочки.

– Ну вот, молодец, – заулыбался отец. – Это Феофания, уж извини, я тебя с ней ближе знакомить не буду, на то есть основания. – Мамонтов-старший задумался. – Да. Как раз насчет этих самых оснований мы сегодня и встретились. Сам понимаешь, почему – здесь. Здесь безопасно, а я человек...

– Ты выбрал место, в котором нас не смогут прослушать.

– Да, и не надо иронии!

– Я совершенно серьезно, – Феликс, как мог, изобразил на своем лице нечто вроде готовности к борьбе и обороне.

– Феликс, мне шестьдесят девять, мои возможности существовать в этом мире исчерпаны. И физически, и эмоционально. Я стал совершенно безразличен к удовольствиям, подвигнуть меня на передвижения или какие-то поступки может только раздражительность, злость или желание настоять на своем, даже если это старческий маразм. Не перебивай. Наш разговор сегодня касается не меня, а тебя. Ты ждешь ребенка?

Феликс опешил. Он несколько секунд рассматривал лицо отца, его руки, чтобы справиться с детским чувством неуверенности и страха, которого не испытывал с тех пор, как стал жить отдельно.

– Ребенка?.. – выдавил он, наконец.

– Значит, твоя женщина тебе не сказала?

– Женщина?.. Э-э-э... которая?

– Прекрати, что ты мямлишь, как маленький! Ко мне пришла твоя женщина, сказала, что она, возможно, беременна и должна хорошо представлять себе будущие условия вашего совместного существования. Собственность, имущество и все такое. Очень деловой подход, учитывая, что вы с нею не женаты.

– Как она... выглядела? – продолжал «мямлить» Феликс.

– Это некая Алина Фейсак, я потребовал показать паспорт, – пришел на помощь отец. – Я знаю, что у тебя есть и другие женщины, но это дела не меняет. Важно только, хочешь ли ты стать отцом.

– Подожди, что ты ей сказал?

– Я велел ей сделать аборт и не беспокоить меня больше подобными визитами до появления в ее паспорте штампа о замужестве.

Феликс откинулся на спинку стула и расставил ноги пошире. Теперь колени отца оказались между его ног. Две плотно прижатые друг к другу коленки, на них – ладони со вспученными старческими венами. Феликс поднял глаза.

– Ты ведешь за мной слежку?

– Иногда. После твоих проблем с закупкой в Польше подержанных иномарок я прошу своих бывших коллег... Короче, у меня сохранились кое-какие связи... – Отец замялся, но потом выпрямился и открыто посмотрел в глаза сыну. – Это не то, что ты думаешь. Меня интересует только возможность твоего размножения.

– Возможность чего?.. – не поверил своим ушам Феликс.

– Ты должен быть очень осторожен при решении завести ребенка. Для этого я тебя и позвал. Ты должен знать о последствиях.

Феликс положил свою ладонь поверх ладони отца.

– Я не намерен в ближайшее время, как это... размножаться. Я не готов стать отцом. Может, это тебя успокоит, и мы пойдем в кафе выпить кофе с коньяком?

– Нет ближайшего или отдаленного времени для рождения ребенка. Есть только факт наличия у тебя дееспособной спермы.

Феликс убрал руку, а отец сжал свои ладони в кулаки, запрятав внутрь большие пальцы.

– Когда тебе было десять лет...

– Я помню. – Феликс перебил его, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. – Ты ходил по квартире с ведром на голове, в ведре были проделаны дырки для глаз. Но потом оказалось, что через глаза тоже можно посылать особые лучи в мозг человека, и ты стал надевать очки с зеркальными отражающими стеклами, и даже спал в очках. Правда... без ведра.

– С пятьдесят восьмого года я наблюдался в строго засекреченной лаборатории биоинформации. Меня обследовали на предмет возможностей мозга сканировать и мысленно отдавать приказы.

– Ты двигал предметы, – кивнул Феликс, не открывая глаз. – Но это ты умел и до пятьдесят восьмого. Твои фокусы на мой день рождения – ложки ползут по столу к вазе. Почему ты стал носить ведро на голове?

– После опытов. Я реально боялся возможностей собственного мозга. Я должен был защитить вас от воздействия моих мозговых импульсов!

– А ребята во дворе говорили, что тебя в дурку определят. Замолчали только, когда ты молнию поймал.

– Ты помнишь? – оживился отец.

– Да. Протянул руку, и молния вошла в твою ладонь. Ты сжал ладонь в кулак, как сейчас, – большим пальцем внутрь, и убрал ее в карман. Больше со мной во дворе никто не разговаривал – боялись. Мы скоро переехали...

– Феликс, я не оправдал ожиданий ведомства, которое потратило на меня больше двадцати лет работы и массу дорогого оборудования. Из меня не получился сканер.

– Сканер?

– Была поставлена конкретная задача. Я должен был считывать информацию из любого другого мозга. Облом начался уже на мышах. Они впадали в коллапс от контакта со мной, но информация в их мозгах была категорически неопределима. Более того, я тоже впадал в коллапс от контакта с ними. Только представь! Животные мыслят не так, как люди! Не образами! Они гораздо развитей нас.

Отец в радостном восхищении посмотрел на сына. Феликс как мог изобразил ободряющую улыбку. Отец от такой его улыбки потихоньку затух глазами.

– Есть и положительные стороны, – вздохнул он. – Я выучил пять языков и досконально знаю историю, экономику и военные возможности многих зарубежных стран. Закрыв глаза, я могу представить улицы Парижа шестьдесят девятого года. До номеров домов, до мелочей! Тысячи метров кинопленки... А выехать никуда не могу. Даже сейчас. Зачем я тебя позвал... Мой дед был картежником. Отец мне рассказывал. Весь свой капитал дед заработал игрой. Перед смертью признался – он читал мысли игроков. Видел их глазами. Но только в моменты сильного напряжения и концентрации. Еще от страха. У отца ничего такого не наблюдалось. У меня – частичные намеки на сверхъестественные способности. Скажу честно – я мечтал о цирке. Лучше всего я обращался с огнем и электрическими разрядами. Я не просто ловил молнии. Я мог носить их, фигурально выражаясь, в кармане, а потом выпускать в любое место. Я мог стать самым известным фокусником, повелителем огня, но первое же сканирование мозга сильно уменьшило эту мою способность. Из меня готовили разведчика. Знаешь, жизнь, оказывается, такая нелепая штука... Она лишает человека возможности выбора, что бы там ни говорили на эту тему астрологи. И ведь как хитро лишает! Заманивает невероятными посулами, уводит в сторону от самого естественного – детских мечтаний...

Феликс смотрел на опущенную голову отца, на круглую плешь в обрамлении седого ежика и с трудом удержался, чтобы не накрыть эту плешь ладонью. Отец в детстве частенько заставлял его закрывать мозжечок рукой или шапкой, чтобы космические лучи не навредили мозгу в период своей сильной активности.

– Ладно тебе... – Он ограничился тем, что потрепал отца по плечу. – Не все так плохо. Зато мы жили, как сыр в масле катались. Черная икра по воскресеньям, спецобслуживание...

– С этой икрой – не поверишь! – оживился отец. – Мне же ее выдавали по разнарядке, когда к нам начальник из лаборатории КГБ на обед приходил! А я тогда сразу звонил сестре, чтобы племянники приходили покушать. Да... О чем это я?.. Ах, да! О тебе и твоем потомстве.

– Ты беспокоишься, что мой ребенок может быть сканером? – Феликс устал и решил двигаться к завершению этого странного разговора.

– Да, – просто ответил отец. – И это самая никчемная и трудная судьба для любого человека, уж ты мне поверь.

– Хорошо, – Феликс встал. – Я все понял и очень внимательно отнесусь к этой информации.

– Сядь! – сказал отец, не двигаясь. – Конечно, ты внимательно отнесешься к этой информации! Мне стоило больших усилий оградить тебя самого от исследований.

И Феликс сел.

– Хочешь сказать, что меня, как твоего ребенка, должны были...

– Хочу сказать, что мы срочно переехали после того, как на тебя напала собака!

Феликс ошарашенно посмотрел на отца. Он не помнил никакой собаки.

– Понятно, – кивнул отец. – Ты не помнишь. А переезд помнишь? Наш первый переезд, тебе было десять?

– Переезд помню, а собаку – нет...

– Хорошо. – Отец кивнул, как показалось Феликсу, с удовлетворением. – Посмотри на меня. В глаза посмотри. Ты шел после занятий из Дома пионеров. Скверик небольшой, на тебя зарычала собака...

Феликс вдруг увидел чахлый фонтанчик в сквере из детства так отчетливо, что вздрогнул. И собаку – большая овчарка с волочащимся поводком. И свои ноги – в сандалиях с дырочками...

– Вспомнил! – воскликнул он радостно. – Я убегал, а потом остановился, чтобы не быть трусом. Отец!.. – Феликс схватил его за руку. – Ты заставил меня вспомнить? Ты так умеешь?

– Ерунда. – Отец взял его ладони в свои. – Это ерунда, такое каждый захудалый психиатр сможет. С задатками гипноза, конечно... Вот заставить тебя забыть тот случай было сложно.

– Собака не напала, она свалилась в обмороке, я помню. – Феликс почувствовал радостное возбуждение. – И день тот помню, лето было, я сделал макет молекулы водорода!

– Собака умерла, никакого обморока. Свалилась, можно сказать в прыжке. Она прыгнула на тебя, это видели прохожие. И хозяин, кстати, видел. Важный чин в министерстве образования. Он пришел ко мне через три дня. Тебе конфеты принес за пережитый стресс, а мне справку от ветеринара. Смерть овчарки наступила от сильных изменений мозга. Он сварился. Чиновник просил не жаловаться, собака, получается, была не совсем здорова, и все такое...

– Подожди. Кто сварился?.. – не понял Феликс.

– Мозг собаки выглядел так, как будто его сварили в кипятке. Приди этот чиновник к другому какому человеку, тот бы ничего не понял. Но я-то уже был лабораторной крысой, я уже знал, как воздействуют на все живое электромагнитые волны. Вот так...

– Ты хочешь сказать, что собака в прыжке получила микроволновый заряд...

– Ее мозг, – уточнил Феликс-старший и постучал себя по голове.

– Ладно, я понял. – Сын встал. – Ты намекаешь, что я тоже не без способностей, спасибо. – Мне душно в этой комнатке и как-то не по себе. Пойдем на улицу. Хотя, честно говоря... – Феликс посмотрел на часы.

– Мне тоже пора, – отец встал. – Самое главное обсудим стоя. Две минуты – и я уйду. Особые обстоятельства – вот самое главное в проявлениях способностей. Человек может прожить жизнь и не знать, на что способен его организм. Пока он не научится замедлять время.