Каждый атом

– Пойду, – после минутной паузы тихо ответила она.

– Здорово, – сказал Костя. – Тогда пока.

Уже возвращая трубку на рычаг, он услышал, как она пискнула: «Выздоравливай».

Он вернулся в кровать, поздравил себя с тем, что первый шаг сделан. Хорошо было то, что она не хихикала и не кокетничала, но ведь именно поэтому он ее и выбрал. Интересно, получится ли у них что-нибудь? Он вспомнил, что Нина тоже любит рисовать, и решил, что должно получиться.

Следующим утром температура еще держалась. Отец собирался на семинар, мать попросила его купить аспирин, он обещал на обратном пути. Велосипед застрекотал по коридору, щелкнул замок аккуратно прикрытой двери. Мать заглянула к Косте, велела не кричать, чтобы не напрягать голос, а стучать, если что-то нужно, и ушла в спальню, в свой рабочий угол. Костя повалялся немного, потом достал из-под матраса дневник. Почти все девчонки и большая часть ребят вели дневники, многие ими обменивались, и он вдруг подумал, что самый простой способ для них с Ниной получше узнать друг друга – это обменяться дневниками. Но прежде надо было дневник перечитать, проверить, нет ли там чего лишнего, слишком личного или слишком насмешливого в ее адрес. Он открыл толстую тетрадь в красивом самодельном, матерью изготовленном переплете, подарок на тринадцать лет, но прочитать ничего не успел – хлопнула входная дверь. Наверное, отец вернулся, решил Костя, принес лекарство.

– Сережа, ты? – крикнула мать из спальни.

– Я, – откликнулся отец, и что-то в его голосе заставило Костю насторожиться.

Мать тоже почувствовала, вышла в коридор, спросила:

– Что случилось?

– Неймана взяли, – сказал отец.

– В спальню! – велела мать и прикрыла дверь в Костину комнату.

Костя выбрался из кровати, осторожно, бесшумно, высыпал из стакана, стоявшего на столе, карандаши, приставил его к стене в том месте, где в родительской спальне была розетка, прижался ухом.

– …Толком не знает, – говорил отец. – Но взяли точно, его жена звонила в институт, рыдала.

– Да… – тихо выдохнула мать.

Родители замолчали и молчали так долго, что Костя собрался вернуться в кровать, когда отец произнес:

– Я больше не могу так жить, Таша.

Голос был глухой, задавленный, мятый, и, если бы Костя не знал, что это абсолютно, решительно, безусловно невозможно, он бы подумал, что отец плачет.

– Что же делать, Сережа, – сказала мать, – делать нечего. Бежать некуда, да и невозможно все время. Дожили до сих пор, авось и дальше обойдется.

– Я думал, что обойдется, что обошлось. Я думал, это безумие кончилось! – крикнул отец. – Два месяца они никого не трогали, я думал, что всё, что они насытились наконец, пролили достаточно крови.

– Сережа, – предостерегающе сказала мать, и отец замолчал.

Снова наступила длинная пауза, теперь ее прервала мать:

– Может, все-таки уехать подальше в Сибирь? Будем учить в какой-нибудь сельской школе, как-нибудь выживем.

– Я не понимаю за что, – едва различимо пробормотал отец. – Я не политик, я всегда хотел заниматься наукой, только этого всегда хотел, ничего больше. Я ничего больше не знаю, и не умею, и не хочу знать. Кому помешали мои кристаллы, Таша?

За стеной послышался сдавленный невнятный звук, теперь Костя был уверен, что отец плачет.

Тяжелый граненый стакан выпал у него из рук и заскакал по паркету, загремев на всю квартиру. Подхватив стакан, Костя нырнул под одеяло, накрылся с головой. Скрипнула дверь – мать заглянула в комнату, постояла на пороге, позвала тихонько: «Костя!» Он не ответил, и мать ушла, вернулась к отцу в спальню.

Костя вскочил с кровати, снова прижался к стене, держа проклятый стакан обеими руками.

– Что это было? – спросил отец.

– Может, в трубах что-то, – ответила мать. – Или у соседей. Скажи, а семинар отменили?

– Я не могу думать о семинаре, я вообще не могу думать, я пропал, пропал! – неожиданно высоким, почти женским голосом крикнул отец.

– Ну перестань, перестань, Ежик, ну что ты, – сказала мать, и у Кости защемило внутри. – Еще ничего же не случилось, может быть, и не случится, ну что ты, ну перестань, милый мой, хороший, любимый, ну будет, будет.

Костя оторвался от стены. Было так неловко, что он даже покраснел. Никогда в жизни он не слышал, чтобы мать так говорила с отцом, и не думал, что она умеет. Уже давно, лет в десять, он решил, что отец женился на матери хитростью, обманом, что использовал ее, а она терпела из-за него, из-за Кости. Когда мальчишки во дворе рассказали ему, откуда берутся дети, он долго не мог представить себе, что отец с матерью тоже делают это, а потом решил, что если и было между ними что-то романтическое, то оно давным-давно кончилось.

А теперь оказалось, что мать отца любит, да еще как. Любит, называет его Ежиком, у них есть какая-то своя, неведомая Косте, отдельная от него жизнь. И еще оказалось, что из них двоих сильнее мать. Мать, обижавшаяся на любое резкое слово, плакавшая из-за разбитой чашки, уступавшая почти в любом споре, вдруг сделалась сильнее отца с его железными правилами и железной волей, о которой он так любил рассуждать.

Подслушивать дальше было неловко, но он должен, обязан был знать, что происходит, а потому снова приставил стакан к стене.

– …Не работал, – говорил отец уже спокойнее, уже без всхлипов. – Он перешел весной к Борису в лабораторию, помнишь, я тебе рассказывал.

– Борис знает?

– Думаю, что знает.

Снова долгое молчание, потом отец сказал уже обычным своим, негромким, размеренным голосом:

– Ты права, я сейчас поеду на семинар, сегодня же траурный митинг, двадцать первое января. Только вызови мне такси, не могу я на велосипеде.

– Конечно, – с готовностью откликнулась мать.

– Ташенька, – вдруг сказал отец с такой щемящей, мучительной нежностью, что Косте снова сделалось неловко, – я очень тебя люблю.

– Я знаю, Ежик, я знаю, – тихо, едва слышно ответила мать.

К вечеру температура спала, осталось только легкое жжение в горле и слабость. Ужасно хотелось позвонить Асе, дважды Костя выползал в коридор и дважды возвращался в комнату, не позвонив. Отец все еще был в институте, мать возилась на кухне, обрадовалась, услышав, что температуры нет, но вид у нее был невеселый и глаза красные.

– Почему ты такая грустная? – спросил Костя в надежде вызвать ее на откровенность.

– У папы на работе неприятности, – подумав, сказала она.

– Большие?

– Косвенные, – усмехнулась мать на Костины неуклюжие попытки. – Пей чай, пока не остыл, и в кровать.

Вернулся отец, вдруг предложил Косте сыграть в шахматы. Играл отец хорошо, очень хорошо, на разрядном уровне, но в турнирах никогда не участвовал, утверждая, что шахматы – не более чем зарядка для ума и смешно получать разряд по зарядке. Косте, игравшему лучше всех в классе, никогда не удавалось выиграть у отца, а сегодня вдруг удалось – отец зевнул ладью самым нелепым образом, но не расстроился, поздравил Костю с победой, объявил, что это в порядке вещей, когда молодежь идет дальше стариков, – и это тоже было странно, никогда раньше отец себя стариком не называл, наоборот, всячески подчеркивал, что они с матерью еще совсем нестарые люди. Проиграв, отец выпил чаю и ушел спать.

Следующее утро было солнечным, ясным, совершенно пушкинским, так что Костя не удивился, когда отец, вышедший к завтраку в халате вместо привычного костюма-тройки, объявил матери: «Пора, красавица, проснись». После этого он поцеловал ей руку, но и это иногда случалось, и Костю удивило не сильно.

Завтракали как обычно, отец и Костя с газетой, мать – в суете вокруг стола. Из-за газеты, исподтишка Костя разглядывал родителей – оба выглядели спокойными. То ли отец узнал что-то вчера на работе, то ли просто вспомнил про железную волю, понять было невозможно.

Солнечный день манил, и Костя, следуя плану, позвонил Нине. Мать засомневалась, стоит ли сразу после простуды идти на каток, но отец неожиданно встал на Костину сторону, сказал, что на свежем воздухе легче дышать. Засунув под мышку стянутые ремнем норвежки в кожаных чехлах, предмет постоянной гордости и заботы, Костя отправился на Щедрина, бывшую Кирочную, где жила Нина, размышляя на ходу, правильно ли он делает, что в такой траурный день, день памяти Ленина, идет на каток. Рассудив, что если партия устраивает выходной и катки открыты, то веселиться допустимо, он стал думать о том, как будет говорить с Ниной и можно ли с первого раза начинать кататься с ней за руку. Он не то чтобы забыл о вчерашнем родительском разговоре, но вокруг было так много солнца и света, так весело хрустел под ногами крепкий снег, таким непривычно высоким и чистым сделалось вдруг небо, что разговор казался давним неприятным сном, думать о нем не получалось, да и не хотелось.

Нина уже ждала его на выходе из дворовой арки; коньки, связанные шнурками, висели у нее на шее. Румяная, темнобровая, в пушистом свитере, в белой беретке, туго натянутой на убранные короной толстые косы, она показалась Косте очень симпатичной, и на душе стало легче.

– Привет, – сказал Костя. – Идем?

– Идем, – улыбнулась она. – О, у тебя тоже свои коньки! Гаги?

– Норвежки, – гордо ответил Костя. – Настоящие.

Они пошли в сторону Юсуповского сада, обсуждая модели коньков. Говорить с ней было просто, почти так же просто, как с Асей, но тема быстро иссякла – сколько можно говорить о коньках? Минут пять они шли молча, она улыбалась, время от времени поглядывая на Костю, он мучительно искал тему для разговора. Около Кузнецовского дома его вдруг осенило, он сказал небрежно:

– Знаешь, это совсем непростой дом.

– Почему? – удивилась она.

– Во-первых, у него колонны в три этажа высотой, такое редко встретишь. Во-вторых, он обманный: все думают, что он камнем отделан, а это просто штукатурка такая, повышенной прочности. В-третьих, у него картуш сохранился, видишь, там «1916» написано, путти держат.

– Кто держит? – испуганно спросила Нина.

– Путти, два младенца, видишь?

– А, эти, ангелочки.

– Не ангелочки, а путти, у них же крыльев нет. Они обычно чего-нибудь держат. Эти вот картуш держат, табличка такая каменная, видишь, вроде как бумажный рулон. А на самом верху, видишь, где арки, это называется аттиковая стенка, там ресторан хотели сделать до революции, но не сделали.

Нина остановилась, задрала голову, долго разглядывала колонны, арки, путти, потом спросила:

– Откуда ты все это знаешь?

Костя едва не ляпнул «мать рассказала», но удержался, заметил снисходительно:

– Ну, я же здесь родился и вырос.

– Я тоже здесь родилась, – сказала Нина. – Почти. В Сестрорецке. У меня оба деда на заводе работали, потомственные пролетарии. И отец там работал, а дядья до сих пор работают. А у тебя?

– Учителя, – коротко ответил Костя. – А когда вы в Ленинград переехали?

– Когда отца в наркомат забрали. Он теперь в наркомвнуделе^[5] работает.

– Ясно, – кивнул Костя. – Пришли.

Сначала они катались, потом пили чай с пирожками в буфете. Нина не позволила Косте заплатить за себя, объяснила серьезно:

– У нас же равноправие, так оно должно быть во всем.

– А тебе нравится? – полюбопытствовал Костя, вспомнив Асины рассуждения.

– Равноправие? Ну конечно. Кому охота дома сидеть. Я вообще считаю, что личная жизнь – часть общественной. Понимаешь, – она вдруг оживилась, заговорила гладко, уверенно, – я много над этим думала. Нынче такая ясная жизнь, ее можно рационализировать, как производство, чтобы все было разумно, понимаешь, чтобы жизнь была не просто так, неизвестно куда, по ощущениям, а чтобы по уму, по плану. Я себе, например, жизненный план составила, но не такой, чтобы купить что-то или сделать, а как развивать свои способности, чтобы по максимуму, чтобы была такая насыщенная настоящая жизнь, чтобы гореть, а не тлеть, как Николай Островский.

– И как, получается?

– Не очень, – со вздохом признала Нина. – Я неусидчивая. И слабовольная, мне себя заставить трудно. Но план все равно нужен, жизнь должна быть скоординированная.

Она допила остывший чай, посмотрела выжидающе на Костю.

– Пойдем, что ли? – спросил он. – Поздно уже.

– Завтра тоже выходной, – нерешительно сказала она.

– Давай завтра с утра созвонимся, – предложил Костя, и она обрадованно согласилась:

– Давай.

2

Весь месяц Костя был так занят своими отношениями, новыми с Ниной, старыми с Асей, что об отцовских неприятностях почти не думал. Иногда он вспоминал, утром за завтраком внимательно разглядывал отца и мать, но по их непроницаемо спокойным лицам ничего понять было невозможно. Решившись, он как-то спросил мать:

– А что с отцом?

– Вроде обошлось, – лаконично ответила она, и Костя не стал дальше расспрашивать.

Асе он не звонил, ходить к ней по средам перестал, она тоже ему не звонила. Мать заметила это, как замечала все и всегда, спросила осторожно:

– Как там Ася?

– Мы перестали играть, – сказал Костя. – Выросли.

– Я думала, вы друзья, – удивилась мать.

– Я тоже так думал, – буркнул Костя, и мать замолчала, но весь вечер посматривала на него печально и озабоченно.

Нину он домой еще не приводил, мать не знала о ней. Да и знать было нечего. По средам они катались на коньках в Юсуповском саду, пару раз сходили вместе в кино, сидели рядом на комсомольских собраниях, дважды вместе делали уроки в читальном зале. С ней было легко и просто, не возникало того головокружения, той сосредоточенности на ней, того желания постоянно видеть ее, быть рядом, что случались с ним при прежних влюбленностях. Все было слишком уютно и спокойно, и он никак не мог решить, нравится ему это или нет. Он даже составил график любви, каждый день записывая свой влюбленный градус и замечая с некоторым разочарованием, что выше «приятно» этот градус пока ни разу не поднимался, зато и ниже «не очень приятно» он не опускался ни разу.

В конце февраля они собрались в кино на «Вратаря». Билеты удалось купить только в «Молот», далекий и неказистый, но Нина сказала, что это ничего, зато близко к дому. После школы Костя задержался, делали срочную стенгазету про папанинцев^[6], Нина ждала его в школьной библиотеке, к кинотеатру всю дорогу бежали, сначала по разным сторонам улицы, а потом вместе, рядом и даже за руку, когда она стала уставать и Костя тянул ее, крепко ухватив за мягкую мохнатую варежку.

– Ты все нормы ГТО сдал? – на бегу, перекрикивая ветер, спросила она.

– Все! – крикнул Костя. – Давай, жми, еще чуть-чуть.

У самого кинотеатра они едва не сшибли с ног другую пару. Костя пробормотал автоматически: «Прошу прощения», сдвинулся влево, но с коротким знакомым смешком та, с которой он столкнулся, тоже сдвинулась влево. Он поднял глаза и увидел Асю. Она была в новой, незнакомой шубке из темного блестящего меха, в новой шапочке с перышком и держала под руку того самого светлоглазого с фотографии – Костя узнал его мгновенно.

– Привет, Конс, – сказала она, и Костя поморщился: давняя детская кличка, которая так нравилась ему, когда они играли вдвоем, которая так подходила французскому маршалу или прусскому оберсту, вдруг показалась глупой и фальшивой.

– Привет, – небрежно бросил он, – как дела?

– Вы в кино? А мы как раз оттуда. Хороший фильм.

– Недурной, – подтвердил светлоглазый. – Не слишком правдоподобный, но вполне развлекательный.

– Познакомьтесь, – спохватилась Ася. – Это Арнольд, студент-химик. Это Костя, друг детства.

Костя пожал узкую руку в замшевой перчатке. Пожатие было неожиданно крепким, словно Арнольд пытался его проверить.

– А что ж ты нас не знакомишь? – спросила Ася.

Если Костя разглядывал Арнольда исподтишка, то она изучала Нину вполне открыто. Костя знал этот взгляд и знал, что она не пропустит ничего: ни сбившегося на бок беретика, ни скромной школьной юбки и кофты под распахнутым пальто с коротковатыми рукавами, ни щербинки на верхнем переднем зубе, он был уверен, что даже в тусклом фонарном свете Ася ее разглядит.

– Ася. Нина, – буркнул он. – Ладно, пока, мы опаздываем.

Он потянул Нину за руку, Ася отступила, Арнольд приобнял ее за плечи.

– Давай быстрей, – крикнул Костя Нине. – Опоздаем.

Фильм ему не понравился, он был красивый, смешной, временами захватывающий – и ненастоящий. Жизнь вокруг была трудной, часто суровой, а на экране показывали только веселых, счастливых героев, уверенно побеждавших любые трудности и разоблачавших любые козни злобных, некрасивых врагов. Даже если они не были такими вначале, то непременно становились такими в конце, словно это и был идеал, к которому надо стремиться, – вместо обычного языка говорить чеканным языком плакатов и лозунгов, а вместо обычной жизни с ее расстройствами и неприятностями думать только о светлом будущем, и думать одинаково.

Он был согласен думать как все, быть как все. Ему даже нравилось – в толпе можно было спрятаться, раствориться, никто не приставал к тебе с вопросами, никто не разглядывал тебя под лупой. Но зазор между толпой, окружавшей его на улицах, на демонстрациях, в трамваях, и теми людьми, что красиво маршировали и пели на экране, был слишком велик. Поверить в то, что это фильм о нем, о его жизни, о жизни вокруг него, никак не получалось.

По дороге домой Костя неожиданно и довольно грубо взял Нинину руку и просунул в свою, согнутую в локте. Она не отняла руки, но даже сквозь два пальто он чувствовал ее напряженную жесткость. Впервые они шли по улице под руку, и это было приятно, поднимало его еще на одну ступень в странной, непонятной иерархии, в которой Ася была намного, намного выше его.

– Я теперь поняла, – вдруг сказала Нина.

– Что поняла?

– Почему ты решил со мной гулять. Это назло ей, да?

– С Пряжки сбежала, что ли, – вяло возразил Костя. – Мы знакомы с трех лет, это маминой подруги дочь.

– А со студентом своим она давно вместе?

– Давно, – соврал он.

– Мы идем по улице Правды, – заметила она.

– И что?

Нина не ответила, просто выдернула руку из его руки, а у входа в парадную, уже прощаясь, сказала, не глядя на него:

– Знаешь, я не гордая. Все равно у нас с тобой намного больше общего, чем у тебя с этой твоей Асей.

– При чем тут гордость? – удивился Костя.

Она вздохнула, быстрым движением коснулась его щеки, неприятно пощекотав нос мокрой варежкой, и скрылась в парадной.

Общего у них и вправду было много. Один класс, одна комсомольская группа, общие приятели-одноклассники, общие вечеринки и полузапретные танцы под патефон, когда у кого-то уходили родители, оставляя на целый вечер пустую квартиру. Они вместе учились, вместе бегали на стадион сдавать нормы ГТО, вместе ходили на демонстрации, сидели на собраниях. С ней не надо было, как с Асей, все время ждать шпильки, подковырки, насмешки – напротив, с Ниной он чувствовал себя умней, интересней, значительней. Но проект не работал, Костя не мог больше себя обманывать, достаточно было одной мимолетной встречи с Асей, чтобы понять, как ее не хватает, как он по ней скучает. Он попытался убедить себя, что скучает как брат, и самому стало смешно. И все же он решил продолжать: во-первых, было немножко жалко Нину, во-вторых, нельзя быть нытиком. Даже если он и в самом деле влюбился в Асю, такие влюбленности уже были у него и проходили довольно быстро. Пройдет и эта. Влюбиться нетрудно, даже делать ничего не надо – посмотрел, влюбился и все. А вот выстроить с девушкой такие отношения, чтобы во всем вместе, чтобы была настоящая дружба, а не только в кино ходить и там ее за коленку в темноте трогать, – это куда трудней.

В таких размышлениях Костя дошел до дома, попил с матерью чаю, наскоро сделал упражнения по алгебре, перевел с немецкого заданный параграф. Историю с литературой делать не стал, можно прочитать в школе на переменке. Перед сном он решил проверить коньки, не затупились ли, не пора ли точить – завтра они с Ниной собирались на каток.

На правом коньке почему-то не было чехла, он прополз по всему коридору, заглянул за сундук, посмотрел между сундуком и велосипедом – красивого кожаного чехла, темно-коричневого, с тускло-золотой большой буквой «Н», выдавленной в коже возле застегивающей кнопки, нигде не было. Костя вернулся в комнату, посмотрел под столом, под кроватью, открыл дверь в родительскую спальню – вдруг чехол расстегнулся и слетел с конька и кто-то, он сам скорее всего, случайно затолкнул его сюда. В спальне было пусто – родители о чем-то разговаривали на кухне. Он заглянул под стол с кистями и красками, потом под старый дубовый шкаф и уже без особой надежды пошарил рукой под кроватью. Наткнувшись на что-то твердое, инстинктивно потянул наружу и вытащил плоский чемоданчик. Он прислушался – родители все еще сидели на кухне. Быстрым воровским движением он открыл чемодан. Внутри, аккуратно сложенные, лежали три отцовские рубахи, старые брюки и лыжные штаны, маленькая подушка-думка, ремень, бритвенные принадлежности – но не обычный отцовский несессер со стальными золингеновскими бритвами, а дешевые интомовские, – несколько пар носков и зубная щетка в целлулоидном чехле.

В коридоре послышались отцовские шаги. Костя быстро захлопнул чемоданчик, толкнул его под кровать. Отец ушел в ванную, Костя выскочил из спальни и проскользнул к себе в комнату. Он знал, что означает такой чемоданчик – ожидание ареста. Догадаться было нетрудно, он помнил обрывок разговора между матерью и Анной Ивановной, который они с Асей нечаянно подслушали полгода назад, выйдя из комнаты в коридор, чтобы взять книжку в книжном шкафу.

– Ты Сергею чемоданчик-то собрала? – с неприятным коротким смешком спросила Анна Ивановна.

– Нет, – резко ответила мать.

– А я Борьке собрала, да и себе за компанию. Придут – ночью, со сна, всего и не сообразишь, а я не люблю, знаешь, без удобств.

– Поражаюсь твоей выдержке, – сказала мать. – Ты еще можешь смеяться.

– А что остается, Татка? Что остается? Уезжать он не хочет, он, видишь ли, без своей кристаллографии жить не может. Да что я тебе рассказываю, у тебя свой такой имеется. Пойду-ка я перекурю это дело.

Заскрипел отодвигаемый стул в гостиной, Костя с Асей шмыгнули в Костину комнату, Ася отошла к окну, Костя сел на кровать, спросил тихо:

– Это они про арест?

Ася не ответила, только сильно дернула плечом. Костя взял со стола первую попавшуюся книгу, открыл, прочитал, не понимая, пару абзацев.

– И всегда все по секрету, – не поворачиваясь, вдруг сказала Ася. – Все время какие-то тайны. Можно подумать, мы слепые, глухие да еще и тупые вдобавок. Бесит просто. Если моего отца завтра заберут, я что, не узнаю об этом?

– Что ты несешь, за что его заберут? – возмутился Костя. – Он ученый, а не какой-то там вредитель.

– Удивляюсь я тебе, Конс, – усмехнулась она, но продолжать разговор не стала.

Это было полгода назад, и тогда мать чемоданчика не собирала, и Костя выкинул разговор из головы, просто решил, что это очередная странная шуточка, на которые Анна Ивановна была большая мастерица, и размышлять о ней не стоит. Аресты вокруг случались постоянно, но это были аресты шпионов, предателей, врагов. Газеты так убедительно описывали их злодеяния, в школе на собраниях их так яростно осуждали, что не верить было невозможно. Он был комсомолец, член редколлегии, он не мог, не имел права не верить. Месяц назад, когда уводили соседа этажом выше, почему-то не ночью, как обычно, а ранним вечером, в сумерках, ничего, кроме злости на человека, который мешает строить прекрасную светлую жизнь, Костя не ощущал. Воспоминания о том, как сосед помогал ему втащить на четвертый этаж велосипед или угощал присланной с Краснодара черешней, крупными гладкими медно-красными ягодами, что щекотно брызгали в нёбо кисловатым прозрачным соком, только раздражали его, мешали ненавидеть того, кто был достоин ненависти.

И вот теперь мать собрала чемоданчик, значит, у отца проблемы, значит, она допускает… Но что, что она допускает? Что отец – враг народа? Что может случиться ошибка? Но НКВД не ошибается, это все знают, НКВД карает шпионов, врагов и предателей, чекисты, с их холодной головой и горячим сердцем, видят дальше и знают больше, чем обычные люди, у них не может быть ошибок. Костя плюхнулся на кровать и долго валялся, размышляя так напряженно, что заболела голова, но, ничего не надумав, уснул.

Утром в школе объявили учебную тревогу. Оба – и он, и Нина – были в химзвене, и Колька Барятин, ответственный за химоборону, неприятно ухмыльнувшись, направил их вдвоем дежурить в раздевалке.

– По-моему, он знает о нас, – сказала Нина, надевая противогаз.

– И что? – сердито буркнул Костя, растягивая стянутые до предела лямки: у того, кто пользовался противогазом в прошлую тревогу, была очень маленькая голова. – Что знает? Что мы друг другу нравимся?

– А мы друг другу нравимся? – спросила она. Голос из противогаза звучал глухо, интонации было не разобрать, и лица было не видно.

Костя наконец отрегулировал лямки, натянул резиновую, неприятно пахнущую маску, сказал, сердясь на себя, на нее, на дурацкую тревогу:

– Я за тебя не могу говорить.

– А за себя?

– Сначала ты скажи.

– А ты не знаешь?

Он знал, поэтому настаивать не стал, тем более что по школьному радио уже передавали сигнал «химическая тревога» и слаженный топот многих ног говорил, что ребята мчатся к выходу. Когда тревога кончилась и Костя стащил противогаз, жадно вдыхая спертый, пахнущий мокрой овчиной, но все же не такой противный воздух раздевалки, Нина напомнила так тихо, что он едва расслышал: