Loe raamatut: «В барханах песочных часов», lehekülg 38
Глава никакая – шесть
Из интимного дневника Яны
“Человек живет сразу в трех периодах своего жизненного полотна: в настоящем, прошлом и будущем. Одновременно. Да не все, вернее, почти никто этого не знает, хотя кое-кто и ощущает. А что ощущения без знаний? Бывает, что в настоящем человек не живет, а лишь обитает, а жизнь его на самом-то деле протекает в двухвременном пространстве. Поэтому ничего удивительного нет, если кто-то знает свое будущее. Примитивное ясновидение, это вовсе не чудо. И не особенности ума. Чувствует будущее не ум, а душа. Ум вообще ничего не чувствует, только в позу встает и заявляет душе: ты че, сдурела, кто тебе сказал, что будет-то, эт еще дожить надо. Поэтому я не удивилась, когда вновь очутилась в Следственном Отделе, и Туркин повел себя так, будто и не было у нас в прошлый раз никакого задушевного общения. Я опять его рассматривала изподтишка, и те же самые мысли крутились в башке: переменился, седина в волосах, тяжесть во взгляде, шрам на горле, голос потерял мальчишескую высоту и тонкость – теперь Федор говорил глухо, с хрипотцой, иногда звук сипло оседал, видимо травмированы связки. Перебита переносица, сплюснут нос. Не могу привыкнуть к его искалеченной внешности, хотя выражение лица выиграло: облик сильного мужчины. Походка, хоть и кошачья, как прежде, но кот этот, похоже, подволакивает хвост, перекусанный и подломанный в какой-то драке.
И вдруг Федор взглянул на меня с любопытством и сдержанной симпатией. Меня это задело, не знаю почему, но себе я мысленно заявила: признаю только деловые контакты, и чем быстрей они закончатся, тем лучше. Нет, это не поза уязвленной женщины, меня не уязвишь, не на ту напали. Просто я поняла всю суетность своей прошлой, жадной до ощущений, бытности, так можно сказать. Все не терпелось узнать о мире, и поскорее, набраться впечатлений, но я еще не умела делать выводы, “отдел переработки информации” в мозгу не работал. Зато теперь только он и работает. И потому мне не хочется никого видеть, слышать и ощущать. Люблю сидеть сутками в уютном большом кресле Оскара, задумавшись, или с книгой, или со своей дневниковой тетрадочкой. Не смотрю телек, не слушаю магнитолу. Но общаться, порой, приходится. Жизнь не дает спуску. Накатывает жизнь волнами, как океан, и все тут.
Полковник предложил кофе. Отказалась. Он кивнул на папку, взглядом показав: “открой”, и глухо произнес:
– Что за белиберда, поясни. Кто такая Авдотья де Кан?
Я поняла, о чем он, и ответила:
– Результат эмпирических опытов Ёхомбы.
– Точнее? – Туркин стряхнул сигарету мимо пепельницы.
Я промолчала, собираясь с мыслями. Что сказать? Впрочем, он наверняка изучил копии переписки, поймет. И я ответила:
– Старик выловил душу девушки в Ближнем Мире.
– Поясни? – отрывисто бросил Федор.
Вот заладил: поясни, поясни. Что я, справочник?
– Поясню, конечно, – нехотя согласилась я. – Существует некое пространство: Верхний Слой Чистилища. Это в Цветном спектре невидимых миров. Там живут разнообразные сущности, есть там и некоторые души умерших, туда могут входить и души живых. Там удивительный мир.
– Точнее, – снова буркнул Туркин. – Что там происходит?
– Там многое происходит, но попасть туда из живых могут лишь посвященные. Некоторые известные личности, кстати, писатели, художники, ученые, живут как бы в двух мирах: в обычном физическом, и в том. Все эти миры связаны и могут влиять друг на друга. Взаимовлияемы.
– Ну и что Авдотья? – спросил Федор, вглядываясь в мое лицо с недоумением. – Ты была там?
Я ответила не сразу. Говорить не хотелось. Но все же я произнесла:
– Авдотья де Кан предупреждала, что 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке будет страшная катастрофа в торговом центре.
– Что еще?
– Ну, еще она не хотела, чтобы Старик летел в Париж, ему там что-то угрожало. Старику было очень надо, он верил, что избежит любой опасности, но в последний момент поостерегся лететь.
– Что дальше? – не отставал полковник. – Подробно расскажи все. Ты очень поможешь следствию, если будешь пунктуальна.
Обрадовал. Плевала я на следствие, это его проблемы, а не мои. И вообще, устала, хотелось домой. Да что ему от меня надо? Всего не перескажешь. Не знаю я, о чем еще говорить.
И я подробно, по-женски, с ненужными деталями, пересказала ему свой треп с Саламандрой, когда та еще была женой Андрея, причем упирала на ее тогдашние неплохие отношения с мужем. Рассказала, как осуждала ее за оставленного в Париже младенца, как уговаривала ее забрать Владика, ведь он так похож не ее первого мужа Влада (опять подколола полковника), я искренне переживала, и даже решила сама с ней вместе отправиться за сыном во Францию, вырвать мальчонку из цепких лап усыновителей, мне его до слез жалко было…
Туркин не выдержал, перебил:
– Не лезь не в свое дело.
– Да отчего же? – преувеличенно возмутилась я. – Дела моих близких – мои дела.
Теперь и мне удалось его уязвить. Бумеранг, полковник, бумеранг. Получите ответное”.
Глава 25
Середина 90-х
– Вот что, дочка, – начал он негромко, – ты меня знаешь, я тебе никогда нравоученьями не докучал и ЦУ не давал насчет твоей личной жизни. Но на сей раз я решил с тобой поговорить, для твоей же пользы.
– Говори, говори, па, – обрадовалась Лена, – а то мне уже подозрительно стало, родной ты мне отец или нет. Никакой направляющей роли в моей судьбе не играешь.
– Вот решил поиграть за твою команду. Андрей парень хороший, я его давно знаю. Но он творческая личность, и к нему тебе придется относиться совершенно особым образом, нежели, как говорится, к простому смертному.
– О! Зашибенные дела! Божество!
– Ты не смейся, я тебе серьезно говорю. Поэты, они как дети. Некоторые их поступки и надо воспринимать, как поступки детей. Стало быть, со снисхождением.
– Па, зашибенные дела. Что же, он будет таскаться по девкам, а я его за это должна по головке как ребеночка гладить?
– Так вот в том и дело, – отозвался Трошин. – Ты знаешь, на эту тему даже афоризм сочинен и одно время он даже стену пестрого зала ЦДЛа украшал, но потом закрасили. Афоризм так прямо и гласил: “Поэты – это маленькие дети с большими хренами!”
– Па, я не пойму, за кого ты переживаешь, за меня или за него? – улыбнулась Лена.
– За тебя и за него, и за Иришку переживаю. Поняла? Я в этой богемной бражке уже тридцать лет кручусь. И знаю, что почем. Короче говоря, дочка, будь терпимее и не балуй его деньгами. Не говори, что ты хорошо обеспечена. Дай ему возможность как-то проявить себя как самцу-добытчику. Заодно и семья укрепится. А когда на всем готовом, безо всяких усилий и помощи друг другу, то ни одна семья не сохранится. Почаще говори ему, что он талантлив, что у него великолепное будущее и прочее. Поэты – особая порода людей. Они впрямую зависят от фонетической воли окружающего мира. Если ему говорят, что он гений, он им и станет, если скажут, что он дерьмо… ну и так далее.
– Вот за этот совет я тебя, па, благодарю. Буду воздействовать фонетически в случае чего.
– Ну и прекрасно! – воскликнул Трошин, потирая руки и выходя из-за письменного стола. Видно было, что он доволен разговором с дочерью. Он нервничал, готовился, сомневался. А она – бац и все поняла как надо.
Трошин подошел к книжной полке, достал из-за Достоевского коньяк и две рюмки.
– Давай за одно я тебя и благословлю, дщерь моя.
– Па, прячешься как мальчишка, – упрекнула его дщерь.
– Не прячусь, а берегу мамины нервы. Дай Бог тебе такого спутника жизни.
– А за Пушкиным у тебя что стоит? – смеясь, спросила Лена.
– Шампанское, конечно! Что за Пушкин без шампанского!
– А деньги какому классику доверяешь?
– С деньгами проблема. Третий день сто баксов найти не могу. Куда сунул? Кажется, все перетряс… Не любят наши классики с деньгами расставаться. Но их можно понять…
В коридоре раздался голос Ирины Николаевны:
– Саша, зайди ко мне на минуточку!
Трошин поспешно чокнулся с дочерью, быстро опрокинул в рот рюмку и вышел из кабинета.
Лена задумчиво отхлебнула свой коньяк. Поморщилась от жгучего терпкого привкуса. Тревожное предчувствие охватило ее. На что намекал отец? Уж не на связь ли Андрея с Аленой? Что-то Андрюша слишком уж много говорил о ней, видимо достала его девка. Имечко-то какое: Алена. От самого слова веет противно-приторным притворством…
Странно, раньше имя это не вызывало у нее ровным счетом никаких эмоций, тем более что, по сути, Алена и Елена – одно и то же, то есть они – тезки.
Возможно, эта самая Алена была до недавнего времени невестой Андрюши, может быть, он любил ее, жил с ней, ласкал эту стерву…
Лену внезапно обволокло чувство неуюта, тоски, неприязни ко всему окружающему. И одновременно нахлынула нежная жалость к отцу. Захотелось порадовать его. Не долго думая она вынула из кармана своего велюрового пиджачка стодолларовую бумажку, которую собиралась поменять в “ченче”, и, подойдя к полке, вложила деньги в “Капитал” Маркса.
С отцом она столкнулась в дверях.
– Па, советую тебе потрясти “Капитал”. Ты свои баксы точно туда затырил.
– Да? – удивился Трошин, но тут же о чем-то догадался, широко улыбнулся и поцеловал дочь в лоб.
– Действительно, куда же их больше вкладывать…
За дверью детской послышалась возня, недовольный возглас и уговоры Ирины Николаевны, хныканье Иришки:
– Ба, не хочу эту шапку, не надену.
– Ма, я с ней погуляю, – сказала Лена.
От рюмки коньяка слегка развезло, и как всегда это бывает с ней в подобных случаях, звуки и события стали восприниматься рывками. Она оказалась во дворе, Иришка прыгала рядом и что-то выкрикивала, сдергивала со своей кудрявой головенки джинсовую кепочку и яростно размахивала ей. Родной двор рассеянно тонул в дневном свете, особенно ярком сейчас, напоминая обо всех, покинувших страну, и навсегда ушедших из этого мира, и пропавших без вести, всех, с кем бок о бок она прожила ту часть своей жизни, которая уже канула бесповоротно – и слезы навернулись ей на глаза. Что впереди? На мгновенье ей вспомнился оставленный во Франции Владик, и сердце ее вновь больно сжалось, она вдруг увидела его рядом с подпрыгивающей Иришкой, кудрявого розового мальчугана-крепыша в джинсовом костюмчике, как две капли похожего на сестру, хохочущего и бегущего вперегонки с Иришкой… Она лишила свою дочку родного брата. Имела ли она право? Как это отразится на судьбе Иришки? Что ждет Владика? Зачем она об этом думает теперь? Надо – о другом… Она наденет золотистое бархатное платье, длинное, с многочисленными разрезами на юбке… Или нет, она наденет платье классического строгого покроя, неброское, то, голубое, и туфли на высоченном каблуке, или наоборот туфли с маленьким каблучком и изящными пряжками с жемчужной окантовкой… Впрочем, она еще не решила, все равно, платье и туфли она выберет завтра, благо всего у нее навалом, гардероб обширный… А в прическу вколет бриллиантовые подснежники, ту заколку, последний подарок Влада. А ведь Андрей никогда ей ничего не дарил… Кажется, он и не догадывается, что невесте положено делать подарки. Тоже, жених-оригинал…
Неожиданно ее окликнули:
– Леночка!
Она раздраженно обернулась. Какая она Леночка? Мать, второй раз замуж выходит, столько всего пережила, она уже давно Елена! Но, увидев перед собой тетю Валю из Погорелого, она бросилась ей на шею и расцеловала. Николай скромно стоял поодаль с тяжелыми сумками.
Деревенские привезли молочного поросенка, соленые рыжики, огурчики и помидорчики, копченых кур, клюкву, мед. Николай насилу допер все это.
– Что же не звякнули с автовокзала? Я бы на машине подъехал, – ласково упрекнул родню Трошин, когда они вошли в квартиру.
– Да чего там, ерунда, – отмахнулся Николай. – У тебя поди дела поважнее этого. Опять, тудыть твою мать, переворотом пахнет.
Не успели гости чаю попить, как заявилась еще одна тверская родня – тетя Нина. Началась радостная суматоха. Распаковывались сумки и баулы, с антресолей доставались раскладушки, родню размещали по комнатам, потчевали закусками, выпили за приезд да за предстоящую свадьбу, несколько раз, как водится, садились за чай – Ирина Николаевна заваривала то жасминовый, то милфорд, то свой любимый “принц Чарльз”, она была страстная чаевница, как, впрочем, и вся родня. Потом женщины взялись за приготовление к торжеству, на кухне поднялся дым коромыслом, вкусные запахи наполнили весь дом. За вечер управились.
Перед сном все семейство собралось возле телевизора. Устало посмотрели сериал, перебрасываясь репликами и всплывшими в памяти недорассказанными новостями. Потом на экране замелькали бессмысленные рекламные ролики. Из-за бесконечной рекламы новости дали с опозданием. Диктор объявил о намеченном назавтра митинге компартии возле памятника Ленина на метро “Октябрьская” с последующим шествием к Вечному Огню.
– Ай да молодцы коммуняки! – воскликнул Трошин, – не дремлют!
– Ты чего, переметнулся к ним? – удивился Николай.
– Не переметнулся, но и о Ельцине я теперь совсем иного мнения, нежели года два-три назад. Не демократ он и… и не коммунист, и вообще черт знает во что все это вымахало! В демократическую монархию с коммунистической госдумой.
– Да мне-то что, – вяло повторил Николай. – В нашей деревне власть всегда одна, деревенская, значит. Можно сказать, своя власть, а может никакой.
– Как это никакой власти? – удивился Трошин. – А куда милиционер делся, которому вы всем миром машину купили и табельное оружие испросили?
– В Чечню воевать нанялся, деньги нужны, сейчас многие так делают.
– А машина?
– А машину ему еще в прошлом году подожгли. Чеченцы, видимо. Есть там у нас несколько беженцев. А мож, и не они.
Валя была несказанно рада, что на сей раз ее официально пригласили на свадьбу. В прошлый раз она все же обиделась на невнимание со стороны родни. Сейчас Валя проявила такую расторопность, что почти одна справилась со всей стряпней и приготовлениями к свадебному столу, да еще и полы в квартире помыла.
– Хорошо, что дома решили отмечать, – разносился по комнатам ее громкий голос. – В ресторане, это не то. Все чужое и народу чужого полно. Не та обстановка. Дом есть дом. Нам с Николаем-то тоже предлагали в столовой свадьбу играть, правда, когда это было, много воды утекло, так тогда мы отказались, и вот до сих пор живем себе вместе и не расстаемся. А вот Чашкины, помнишь, Коля? Они в столовке свадьбу закатили. Так там с заезжим шофером драка случилась, да и разошлись они вскоре, и трех лет не прожили. Наплодили безотцовщину и разбежалися. Нет, все важные в жизни события надо обязательно дома отмечать, и чтобы родня тоже была. Кто от жениха-то будет?
– С мамой он придет, – ответила Лена.
– А что ж, отца нет, или помер?
– Есть, но они с матерью в разводе…
– Да что вы заладили про разводы, ей-богу, давайте что-нибудь повеселей, – вклинилась в разговор Ирина Николаевна.
В это время на экране телевизора возник крупным планом труп мужчины, распростертый посреди улицы. Потом в кадр въехал разрушенный дом.
– Кошмар! Целую минуту показывали, и никаких комментариев, даже не сказали, кто! – воскликнул Трошин. – Это называется безответственная информация. Смотри и думай что хочешь.
– Это называется, Саша, сегодняшняя норма жизни, – отозвалась Ирина Николаевна. – Трупы на улицах городов, что ж, смотри и привыкай, норма.
– Ну, хватит, задолбали эти ужасы, – сказала Лена и переключила программу.
По ТВЦ «толкали» Аллу Пугачеву с песенкой про любовь и надоевших мужчин.
– Алка молодец! – восхищенно воскликнул Коля. – Умеет исполнить.
– Ха, так она же объявила, что больше не покажется на эстраде! – вспомнила Лена.
– Да ей что… Она сегодня объявила, а завтра заявила. Знаменитость, – резонно вступился за любимую певицу Коля.
– Вы хоть что мне говорите, – ревниво вставила Валя, – а у меня о ней одно мнение: нахалка! Молодому парню голову заморочила. Он же ей в сыновья годится, чернявый этот, как его.
– Киркоров, – подсказала Лена. – Не переживай, Валя, у артистов так положено. Это в творчестве помогает.
Глава 26
Несмотря на то, что Москва основательно потрепала Туркина, он не чувствовал к этому городу никакого раздражения. Возможно, мегаполис отвечал его внутренней потребности жить среди множества чужих людей. Этакий своеобразный момент свободы. Во всяком случае, он не ощущал себя песчинкой в огромном бархане, как это случается с провинциалами. Он адаптировался сразу же, еще в те дни, когда впервые ступил на московскую землю. Он с наслаждением болтался в самых людных местах. Без напряга разговаривал сам с собой вслух, и никто не обращал на него внимания. Сама собой пришла мысль зацепиться за Москву. Но как? Да еще и биографию себе подпортил защитой Белого Дома. Первый угол в Москве получил в Матросской тишине, второй – в третьесортной кутузке, куда его упекли как охранника проштрафившейся фирмы, не угодившей налоговой инспекции. Пару месяцев он провел в кпз этой каталажки вместе с другими охранниками, потом оказался на воле без копейки и без крыши над головой. Типичный бомж. Куда податься? В стране такая каша заварилась, что никому ни до кого дела нет. Неизвестно, какая власть будет завтра. Решил Федор воспользоваться телефоном старого товарища. Саша Данилов при демократах в гору пошел. Сейчас какой-то чин в ФСБ. Как-то говорил Федору: “Трудно будет, звякни по этому телефону… А трудно тебе, брат, будет обязательно…”
“Надо же, как в воду Саша глядел”, – хмыкнул Федор и направился к телефонной будке.
Данилов встретил Туркина в своем кабинете с неожиданным радушием. “Одно из двух”, – подумал Туркин, – “либо Саша себя не слишком уверенно чувствует, либо я ему вовремя подвернулся”.
– Рассказывай все по порядку, прокоммунистический элемент, – улыбнулся Данилов, протягивая Федору сигареты. – А может, коньячку тяпнем за встречу? – весело добавил он.
– Чтоб я так жил! – воскликнул Федор в тон Данилову. – Все, Саша, я предаю казачье войско, как Андрий, ради панночки-демократии!
– А батьку не боишься? Застрелит…
– Да ведь наш батька первый к вам переметнулся, и «процесс пошел», – намекнул Федор на последнего генсека.
За рюмкой Туркин еще раз убедился в собственной проницательности: он действительно оказался в поле зрения Данилова в нужный момент. Необходимо было обезвредить банду работорговцев, специализировавшихся на продаже бомжей в страны ближнего зарубежья. Предположительно, куда-то в районе Душанбе. Бомжей в Москве пруд пруди, отовсюду съезжаются на заработки. Бандиты обещают им высокооплачиваемую работу, на что те обычно ловятся.
Туркина эта информация не удивила, потому что он уже слышал о существовании подобного рабства на юге страны еще при советской власти.
План состоял в том, что Федора сведут с предполагаемыми работорговцами как бомжа. Он должен будет проделать в таком качестве путь до “хозяина”, выяснить систему и уничтожить ее. За это ему будут списаны все грехи перед новой властью, а также обещана работа, прописка и жилье в Москве.
– Подумай, Федор, но недолго. Времени у нас, сам понимаешь, нет. День тебе хватит на размышления? – посерьезнев, спросил Данилов, и вдруг опять резко перешел на полушутливый тон:
– А ты, Федя, по всему подходишь для этой операции. Видок у тебя отнюдь не московский, и тюрягой от тебя несет.
Туркин допил коньяк и, отодвинув рюмку, спокойно произнес:
– А что тут думать, надо сегодня сдаваться, ночевать все равно негде.
– Вот и любо, Федор, – обрадовался Данилов. – Я тебе еще полковничьи погоны верну, вот увидишь! Еще меня перепрыгнешь… Ты мужик упорный…
После инструктажа и соответствующей экипировки Туркин отправился на Воронцовский рынок, где в одном из так называемых кильдимов (укромное помещение) у него должна была состояться встреча с работорговцами. На рынке вообще, да еще столичном, Федор был в последний раз уж в незапамятные времена. От обилия снеди, сочных красок и терпкого духа у него голова пошла кругом. Он долго глазел на огромных влажных осетров, банки с икрой, овощные и фруктовые пирамиды, и с каким-то ностальгическим чувством вспоминал абасовские пиры в Бодайбо. Сглотнув слюну, он вдруг учуял запах маринованной черемши, и быстро подошел к торговке. С жадностью съел сразу целый пучок ароматной острой травы, и ее чесночный дух защитил Федора от всех остальных дурманящих запахов рынка. Ничто больше не отвлекало его внимания. Он деловито направился к нужному кильдиму. В небольшом прокуренном помещении за конторским столом сидели кавказцы. Стол был завален зеленью, фруктами, копченостями. Люди обедали.
– Приятного аппетита, – поприветствовал их Федор. – Я насчет работы…
Мужчины настороженно уставились на него. Один из них проговорил, постучав по часам пальцем:
– Прыды чэрэз полчаса. Обэд. – И указал на дверь.
Туркин согласно кивнул и вышел из кильдима.
События развивались стремительно. Федора ни о чем не расспрашивали. Видно, от него действительно еще пахло тюрягой. Он подписал какую-то филькину грамоту. В договоре значилось, что он должен отработать год на хозяина какого-то поселка. Оплата – десять долларов в день. Его накормили, напоили, и вместе с другими десятью бомжами, в сопровождении кавказца отправили плацкартом в Душанбе. Всю дорогу кавказец угощал их вином и анашой. Разговоры велись только вокруг анаши: какая хорошая, какая плохая, как ее собирают, сколько стоит баш и каков ритуал курения. Когда, например, косяк идет по кругу, то все должны делать не более трех затяжек, а последний, затягиваясь “пяточкой”, как правило говорит фразу: “не последнему фраеру…” В общем, от всей этой тягомотины Туркина подташнивало не меньше, чем от дыма анаши в тамбуре. Напротив них сидели три толстые украинки, они безостановочно жевали жареных кур, крутые яйца, сало, помидоры, и азартно говорили о кулинарных изысках. На фоне разговоров об анаше их болтовня о борщах и галушках казалась Федору райской песней. Он заметил, что кое-кто из бомжей тоже с умилением посматривает на хохлушек.
– Замечательные женщины живут в бывшем Советском Союзе, – сказал один из них. – Меня зовут Саша, – отрекомендовался он.
– А я Федор, – ответил Туркин. – А что тебя, Саша, заставило в бомжи податься, с виду ты мужик интеллигентный, – поинтересовался он.
Саша рассмеялся.
– Да какой я бомж, – горько сказал он. – Я писатель. Жена ушла, ребенок умер, а жена прекрасная женщина, но зарабатывать я могу только пером, а литература никому сейчас не нужна, семья моя не вынесла голода. Все эти литфонды денег нам не дают, жулье, там такая же мафия, как и в правительстве страны. Литературные стипендии тоже себе присуждают и тем, кто с ними повязан, также и литературные премии. Хотел устроиться преподавать в Литинститут – тоже проблема, там своих хоть отбавляй. А тут есть шанс быстро заработать, десять долларов в день – это тебе не хухры-мухры, это деньги, да еще питание бесплатное. Через год богатеньким буду, жену верну, за квартиру расплачусь.
– Знаете что, парни, – сказал бомж в серой замусоленной робе, – не нравится мне все это, братцы. По-моему, не хрена мы не заработаем, чует мое сердце.
Туркин задумался. На душе было неуютно, как в ту ночь в далеком детстве, когда он проснулся от ощущения ужаса и увидел в окне, с которого ветром сорвало занавеску, треугольную белую морду вроде как из тумана сотканную с двумя страшными светящимися глазами. Морда глядела на него жутким взглядом, и тут в его мозгу возник приказ: через десять лет он должен подчиниться чему-то неведомому, он должен пойти с ними… Федор дико заорал: “Нет, нет, нет…” Потом ему один знакомый, философ-китаист, объяснил значение этого видения: то был хороший знак. За его душу вступились высшие астральные миры. А два страшных глаза – это была его негативная карма, от которой он должен был освободиться сам. Для этого должен быть использован такой прием: ночью перед сном надо произнести мысленно: “Во имя отца” – и при этом обвести себя воображаемым шнуром, который завязать узлом справа, потом сказать: “во имя сына”, и опять окружить себя шнуром и завязать на узел слева, затем сказав: “во имя святого духа”, проделать то же самое с узлом внизу, под ногами. Сняв негативную карму, он должен был по прошествии какого-то времени увидеть ту же физиономию с одним треугольным глазом, и это – самый хороший знак…
Предчувствуя смертельную опасность, Туркин сейчас мысленно проделал тот же трюк с воображаемыми шнурами, как бы ограждая себя от страшного исхода. Но в душе его страха не было, он давно уже забыл это чувство. Он испытывал лишь небольшой дискомфорт и настраивался на самые решительные действия. Он ощущал себя неуязвимым. Может, в этом было некое мальчишество…
До Душанбе они не доехали. Ночью кавказец их разбудил, и они сошли на каком-то полустанке. Далее их погрузили в прицеп трактора “Беларусь” и повезли в темноте по неровной местности, минуя какие-то холмы и спускаясь в низину. Ехали часа полтора. Туркин как ни старался, не мог сообразить, в каком направлении и куда они едут, похоже было, что несколько раз завернули или специально петляли. Ехали довольно быстро. Темнота и мелкий дождик сделали обзор невозможным. Туркин смог разглядеть только очертания лесополосы вдоль дороги, что-то вроде “зеленки”.
Пункт назначения был похож на хутор. Большой дом хозяина. Несколько подсобных строений, загоны для скота и лошадей, и все это за высоченным забором из полурассыпавшихся бетонных плит, Бог весть как сюда попавших. Рабочих поселили в бараке, оборудованном прямо-таки по лагерному образцу с двухярусными солдатскими койками. Кавказец, который их привез, весело шутил насчет решеток на окнах:
– Это чтоб вас нэ похытыли, нэ обыдэли. Уборная там. – Он указал на двери в противоположном конце помещения. Они вели во дворик, напоминающий тюремный для прогулок заключенных, с зарешеченным верхом. Посреди дворика находился сортир с выгребной ямой.
Кавказец поставил рюкзак с едой и выпивкой на стол и вышел.
Бомж в замусоленной робе, присвистнув, сказал:
– В какую-то хуйню мы влипли, братцы! Я как чувствовал. Мне с самого начала этот черножопый не понравился… Как бы нас не на опыты?! Вот влипли!..
– Да какие чучмекам опыты! – вставил другой. – Я понял: анашу собирать будем. Наркобизнес, еб его в железу мать! Я ж, козел, об этом слышал, и врюхался, у еб, как пацан. Они же нам хрен что заплатят, и хорошо если живыми выпустят.
Бомжи еще немного порасстраивались, но потом выпивка и жратва отвлекли от печальных мыслей. В конце концов, это выглядело куда лучше, чем с голодным брюхом в какой-нибудь столичной теплотрассе. К Туркину подвалил со своими горестными разговорами захмелевший Саша. Он рассказал свой сон про какую-то семейную измену и про то, как голос свыше произнес: “измена – это потеря родного и уход в одиночество”. Саша долго рассуждал о своем одиночестве, которого он пугается больше всего в жизни…
Федор не встревал в разговоры. Перекусил и завалился спать, не дослушав сетований писателя.
Утром в барак вошел хозяин в сопровождении свиты с автоматами и объявил, что их работа будет заключаться в сборе пыльцы конопли. Для этого им нужно будет гонять лошадей по плантации, и после с лошадиных шкур соскабливать пыльцу в пакеты.
Как ни странно, бомжи, увидевшие вооруженных охранников, окончательно успокоились. Почти все они уже имели отсидки, и это была их родная стихия.
Хозяин назвался Равшаном. Обещал по истечении срока договора выполнить все свои обязательства.
– Хорошо поработаете, потом хорошо погуляете, – сказал он без тени акцента.
На сем беседа закончилась. Невольников построили, как заключенных, в две шеренги, и в сопровождении четырех автоматчиков и двух огромных звероватых псов повели на плантацию конопли. Там их ожидали еще двое охранников. Они пригнали лошадей. Бомжам приказали раздеться и начинать гонять коней, все быстрей и быстрей, до пота, пока все они, и люди, и животные, не превратились в липкие сгустки в тучах пчел и оводов. Затем скребками долго соскребали пыльцу с коней и друг с друга. Туркина от жары и приторного духа конопли стало подташнивать. Перекуривать почти не давали, но обед был сытный: баранина, сыр, крепкий чай, лепешки типа лаваша. Федор поглядывал на небо и все ждал, что вот-вот появятся вертолеты со спецназом. Ведь в его в каблук был вмонтирован передатчик. Но день прошел безрезультатно. То же и на следующие сутки. Федор заволновался. Вскрыл каблук, и к своей досаде увидел лопнувшее пополам приспособление. Прибор безнадежно вышел из строя.
– Ну, Саша, удружил! – в сердцах воскликнул Туркин. – Этого только мне не хватало…
– Что ты там бормочешь, Черкес? – спросил Саша, куривший неподалеку.
– Да нет, не ты, другой Саша, – отмахнулся Туркин. Черкесом его прозвали бомжи.
Оставалось одно: побег. Задача сверхсложная. По всему региону сновали вооруженные банды, об этом он был предупрежден. Даже вырвавшись из этой клетки, немудрено погибнуть или попасть в новый плен. Единственное оружие, которым располагал Федор – пакетик с сильнодействующим снотворным. Но охранники держались на расстоянии от рабов, не вступали ни в какие контакты. Собаки тоже вполне могли быть натасканы на отказ от лежащей на земле пищи. С хутора бежать придется тоже через охрану и клыки кавказских овчарок. Но с этой минуты Федор думал только о побеге. Плантация обнесена колючей проволокой. Охранники с собаками – на возвышенности. Им все видно. До зеленки – метров триста. Пока добежишь, сто раз подстрелят как зайца, даже собак спускать не станут. Единственный выход – случай. И Федор решил ждать этого случая, относясь к каждой минуте своего времени с тройным вниманием. Предполагаемый шанс мог возникнуть в любой момент.
Дни тянулись в бесконечной работе и крепком дурманящем сне. От запахов пыльцы кружилась голова. На четвертый день рабства внимание Федора привлекли резкие выкрики охранников и лай собак. Он огляделся и увидел: один невольник мчится по ту сторону колючей проволоки к зеленке. “Вот дурень”, – сплюнул Туркин, – “сейчас подстрелят”. Но охрана не стреляла, а спустила собак. Жуткая сцена длилась несколько минут. Псы быстро настигли беглеца и сбили с ног. Несколько мгновений доносились отчаянные вопли несчастного и яростное рычание собак. Затем все стихло. Двое охранников подошли к страшному месту, выстрелами отогнали псов от трупа, взяли их на поводки и вернулись. Псы нервно вздрагивали и озирались, облизывая окровавленные пасти. Охранники привязали собак к стальному штырю, врытому в землю, и принялись совещаться. Потом один из них подошел к проволоке и, ткнув пальцем в Туркина и в Сашу, скомандовал:
– Двое выходы. Помогат будышь.
Туркин, не поворачивая головы, шепнул:
– Саша, главное не дрейфь, попробуем уйти, все равно здесь крышка.
