Котенок умещался в ладони и напоминал крошечный рыжий комок. Клочок шерсти. Бенцион Владимирович постоял в задумчивости и провел пальцем по рыжей шерсти – клочок пошевелился и затарахтел, будто в нем включился маленький моторчик.

Бенцион Владимирович вздохнул.

Он, как всегда по субботам, был на кладбище. Навещал Андрюшу. Наконец потеплело, и можно было очистить могильную плиту от налипших прошлогодних листьев, сучьев и прочей грязи.

– Я им поверил, – бормотал Бенцион Владимирович, сидя на корточках у могилы, – я им поверил, а тебе – нет. А когда тебя нашли… ну, в шахте той, у меня все в голове устаканилось. Не мог ты сам прыгнуть, Андрюша. Не стал бы. Я и Лену повидал. Дочь у тебя растет, Ксения. Школу скоро окончит.

Вот уже почти пятнадцать лет – один и тот же ритуал. Прибраться на могиле, погладить ладонью холодный камень, поговорить. Попросить прощения. Оглядеться по сторонам – следят ли? С одной стороны, кому он нужен – выживший из ума дед, неспособный, как они считают, принимать трезвые решения, с другой – они его в покое не оставят, он уверен.

От кладбища он возвращался одним и тем же путем – через ворота у церкви, по Камской, потом дворами Васильевского, напрямик, минуя крупные проспекты, и, наконец, через Тучков мост на Петроградку. По дороге заходил в магазин за пирожными. Андрюша любил эклеры. Ритуал завершался на кухне – свежесваренным кофе.

Сегодня в ритуал вмешался кот.

Котом это недоразумение, впрочем, назвать было сложно. Рыжий писклявый комок встретил Бенциона Владимировича в подъезде. Ладно бы во дворе – можно было бы решить, что кошачий детеныш выполз из подвального окошка и наверняка вот-вот нырнет обратно, к недавно окотившейся маме-кошке. Но котенок сидел на площадке второго этажа, будто ждал – именно здесь, именно его. В подъезде стояла мертвая тишина. Тишину нарушало только тарахтение рыжего комка на ладони. Бенцион Владимирович вздохнул еще раз, опустил котенка на придверный коврик, поднял пакет с пирожными и пошарил в кармане в поисках ключей.

– Ну, заходи.

Не лучшее время заводить кота, говорил себе Бенцион Владимирович, а какое лучшее, отвечал себе он же спустя пару минут. Его работа – его настоящая работа, конечно, – двигалась медленно, а мир – пока так же медленно, но неуклонно – двигался в тартарары. По улицам ходили люди – ничего не подозревающие, беспечные, оглушенные действием сигнала, который подавлял волю и спутывал сознание. На орбите планеты вот уже лет девять болтались корабли, в которых – Бенцион Владимирович просыпался по ночам в холодном поту, будто чувствовал чужое сознание всей шкурой, каждой клеткой тела, – медленно, слишком медленно и чуждо – существовала жизнь, враждебная населению Земли. Угроза была реальной, осязаемой, слишком близкой и в то же время настолько самонадеянно неторопливой, что иногда Бенциону Владимировичу хотелось стряхнуть наваждение, сбросить ненужное знание, снять, в конце концов, ремень и жить дальше – как все.

Котенок сделал несколько неуверенных шагов вперед. Затем вдруг метнулся влево. Вправо. Рыжей молнией пересек коридор несколько раз, обернулся и уставился на Бенциона Владимировича. Затем возобновил движение, всякий раз пробегая чуть большее расстояние. Влево, вправо.

Бенцион Владимирович усмехнулся и положил руку на пряжку ремня. Затем нащупал в кармане паспорт с кожаной обложкой. Рука замерла, улыбка сползла с лица.

Ремень, обложка паспорта, небольшое портмоне в кармане пальто и еще несколько вещей в квартире – предметы с особыми свойствами. Наследие работы подразделения «Экран». Можно было бы назвать эти свойства магическими, но Бенцион Владимирович был астрофизиком и не говорил о магии.

О модуляции инопланетного сигнала – говорил.

Если бы «Экран» не расформировали, таких предметов сейчас было бы больше. Много больше. Они бы нашли алгоритм их изготовления и наладили бы масштабное производство облученной материи. В конечном счете вся планета была бы снабжена средствами, чтобы дать отпор врагу – внешнему и внутреннему.

Он, конечно, идеалист, раз искренне верил, что они могут пойти таким путем – и прийти к успеху. Их враг слишком могущественен. Что много хуже, их враг – это не только корабли на орбите, а еще и люди, что годами, веками служат им на Земле. Выжидают. Готовят жатву.

Я остался один, горько подумал Бенцион Владимирович, заходя в кухню. Он поставил коробку с эклерами на стол. Один против могущественных земных элит и их союзников – какая ирония. Я, Андрюша, просил тебя подать мне знак. Я иногда смотрю в небо: ленинградское небо не такое, как на Кавказе, не такое белое от звезд, не такое яркое, но звезды – те же, просто их не видно.

Так и с надеждой, она есть – просто я не могу ее разглядеть.

Движения котенка выглядели все более упорядоченными, и Бенцион Владимирович замер, не отводя взгляда от рыжего пятнышка. Вправо. Влево. Котенок добегал до стены, потом, будто убедившись в материальности препятствия у себя на пути, поворачивался и бежал в обратную сторону. Изучал пространство?

– Амплитудой будешь, – решительно заявил Бенцион Владимирович, и котенок остановился посреди кухни. Бенцион Владимирович шагнул к нему, поднял комок шерсти и внимательно посмотрел ему под хвост.

– Тьфу, вот поди разбери ваши котовые дела. Ну, значит, Амплитуда. Коли не докажешь обратное.

Бенцион Владимирович налил в мисочку молока.

Пора варить кофе.

Андрюша снился редко, реже, чем хотелось бы.

Обычно Бенцион Владимирович видел во сне сына совсем маленького. Либо в синей школьной форме, улыбающегося, с букетом гладиолусов – на школьной линейке первого сентября. Либо загорелого, в майке-тельняшке, хохочущего на галечном пляже – во время летнего отпуска. Серьезного Андрея, склонившегося над приборами, или такого, каким он был в момент их последнего свидания, – с прилипшей ко лбу мокрой прядью, с отчаянными глазами, бледного, – Бенцион Владимирович во сне не видел никогда.

Сын уходил от него глубже и дальше в собственное прошлое, умалялся – так память Бенциона Владимировича защищала его от неизбежности боли и чувства вины. За то, что не уберег, не спас, не защитил.

Не поверил.

Мир на грани катастрофы, недруги – на земной орбите. Скоро – счет идет на месяцы или на годы? – враги соберут свою жатву. А люди этого не видят, не замечают. Что самое страшное – и не заметят.

Он – заметит. Но что он может сделать – один?

В эту ночь Андрей приснился ему взрослым. Первый раз за долгое время.

Он смотрел на отца с веселой укоризной.

Бенцион Владимирович во сне суетился, разливал кофе, перекладывал эклеры из коробки на блюдечко, а Андрей не сводил с него взгляда черных глаз и улыбался. Бенцион Владимирович ждал слов сына. Простит – не простит? Может быть, даст совет? Как справиться с врагом? Удастся ли Бенциону Владимировичу при жизни встретиться с внучкой? Может быть, сын расскажет, что – там?.. В небе? Где он сейчас?

Амплитуда прыгнула на колени к Андрею, и тот провел рукой по кошачьей спине. Во сне кошка была взрослой. Андрей приподнял хвост.

– Что, не видишь?

Бенцион Владимирович близоруко прищурился.

Андрей расхохотался.

– У мелкого не разглядел, так теперь посмотри внимательнее.

У Бенциона Владимировича задрожали руки. Он нетерпеливо мотнул головой:

– Теперь вижу, что кот. Но ты… Андрюша, расскажи что можешь? Я правильно веду расчеты? Я могу надеяться?

Андрей больше не улыбался. Его рука продолжала гладить кошачью спину.

– Ты можешь надеяться.

Он посмотрел вверх и заговорил о параллаксах, световых годах, звездах и планетах. Во сне Бенцион Владимирович отчаянно вслушивался в слова сына, пытаясь найти в них ответы на свои вопросы, но все сильнее запутывался; слова слились в сплошной поток, превратились в шуршание, схожее с шелестом дождя. Капли барабанили по жестяному карнизу окна все сильнее, расстояния до ближайших звезд измерены методом годичного параллакса, с Земли удается определить параллакс звезд, расположенных не далее ста парсеков, но спутник увеличил это расстояние до тысячи, а Кавказ, Андрюша, помнишь Кавказ, помнишь белое от звезд небо и как мы впервые поймали – считали сигнал, и как мы… я не предавал, папа, сказал дождь, я знаю, Андрюша, но как мне теперь быть, ты будешь, был ответ, и надежда есть, просто не останавливай работу и ищи – божественный свет, музыку, смысл, – и ты зазвучишь громче любого сигнала.

Бенцион Владимирович проснулся от шума дождя. Первый весенний дождь – ливень – играл симфонию, вел мелодию на водосточных трубах, разрисовывал прозрачными нитями оконное стекло.

Рыжий комок спал рядом поверх одеяла.

– Кот. Вот как, – вслух сказал Бенцион Владимирович и прикрыл глаза. – Спасибо, Андрюша. Когда оно маленькое, там действительно… не разглядеть.

Он лежал и слушал мелодию дождя.

Где-то – поверх ленинградских крыш, поверх дождевых облаков, поверх атмосферного слоя и даже поверх вражеских кораблей – где-то там, поверх самого́ Космоса, про который говорили «Гагарин летал – бога не видел», – где-то там, бесконечно далеко, дальше любых парсеков и любых звезд совершенно точно есть высший смысл, который не допустит гибели огромной части человечества. И он, Бенцион Владимирович – а ведь его списали со счетов и считают выжившим из ума стариком, – кажется, теперь знает, что нужно делать.

Рука погладила комок шерсти.

– Парсек, значит, – пробормотал Бенцион Владимирович, не открывая глаз. – Будешь Парсек.

ВРЕМЯ ЖЕСТОКИХ ЧУДЕС

Человек отправился познавать иные миры, иные цивилизации, не познав до конца

собственных тайников, закоулков, колодцев, забаррикадированных темных дверей.

Если уже столько случилось, то может произойти все… Тут мы бессильны.

Но пока можем, мы будем вместе. А это не так уж мало.

Станислав Лем. Солярис

Глава 1

Кто меня знал, да помянет душу мою

Санкт-Петербург, январь 2005 года

Январь в Петербурге может быть разным.

Снег выпадает, лежит или тает. Дожди идут, смывают снег, движение невских вод вынуждает беспокойные реки выходить из берегов. Солнце выглядывает и прячется.

Январь – нервный месяц. Праздничная суета сменяется апатией, но никто не успевает расслабиться: перед студентами и школьниками уже маячит начало второго, самого сложного семестра. Отложенные «на потом» мысли – о летних экзаменах, о переводных или вступительных испытаниях, о каникулах или об отпуске – возвращаются. Январь вроде бы длинный месяц, но пролетает слишком быстро, пока люди пытаются совладать с привычкой писать предыдущий год в обозначениях дат.

Январь наступившего года казался Ксене странным.

Ей было не с чем сравнивать: она впервые зимовала в Петербурге, но ее не покидало тревожное ощущение, что все вокруг не так.

Мороз сменился оттепелью. При попытке сойти с тротуара приходилось выбирать, в какую часть гигантской бурой лужи погрузить сапоги, машины обдавали прохожих грязью из-под колес. С крыш текло, повсюду бежали ручьи, мир, казалось, утекал в водосток и находился в непрестанном движении. По телевизору сообщили о закрытии каких-то станций метро, на экране мелькали кадры плывущих по дорогам автомобилей, и черная вода высоко подходила к гранитным набережным, то и дело переплескиваясь через край.

Ксеня прикрывала глаза и видела почему-то лопасти вертолетного винта. Рубленые, слишком неровные, слишком неритмичные их движения наводили на мысль о неисправности: взмах, пауза, взмах. Что-то не так было с этим январем, с этим городом, с этим миром.

Или с ней самой?

Торговки из овощных рядов Сытного рынка, словоохотливые тетки с шерстяными платками на пояснице, стали угрюмыми и настороженными. Губернатор выпустил указ о запрете посещений культовых учреждений: с февраля храмы пополнят списки уже закрытых музеев, театров и кинозалов. Объяснения были, как всегда, скудными и лаконичными: угроза инопланетного вторжения и сверхмощные вражеские технологии, которые воздействуют на человеческое сознание, если люди собираются вместе числом более пятидесяти. Правительство настоятельно рекомендовало – пока это были всего лишь рекомендации – по возможности отменить перемещения не только между городами, но и внутри города.

Ксеня провела дома все каникулы.

Она пару раз съездила на кафедру – обновить перечень оборудования, убедиться в том, что приборы в рабочем состоянии, а расходные материалы – в достаточном количестве. Дверь кабинета Конышева была плотно закрыта. Что-то дрогнуло в Ксенином сознании. Ей не нравилось это ощущение: будто внутри мозга поселился мотылек и шевелит крылышками при воспоминаниях о недавних событиях.

Ксеня помнила, как чудом сдала зачет по физике, несмотря на недосып и недостаточную подготовку. Кажется, Образов, всегда жесткий и требовательный, пошел на уступки и проявил удивительную лояльность.

Она помнила, как глупо поссорилась с Оксанкой из-за Сашки, а с Сашкой – из-за его настырного любопытства и желания влезть в ее жизнь. Или из-за Оксанки? Инка Аветян сказала, что Оксанка не сдала физику с первой попытки и пересдавала зачет спустя неделю. Наверное, она уехала на каникулы домой. Пока еще можно было уехать.

Шли дожди. Мокрые крыши автобусов, ларьков, мокрые плащи прохожих, зонты и лужи – все поблескивало. Город играл сам собой в мрачную мистерию, зима притворялась то ли весной, то ли осенью. Казалось, еще немного, и от малейшего дуновения ветра вода наконец вырвется из гранитных берегов и хлынет по улицам. Впору было поверить в недобрые питерские легенды и, оглянувшись, увидеть, как из тумана за твоей спиной поднимается оживший Медный всадник.

В какое-то из январских воскресений Ксеня снова отправилась навестить деда и отца.

Она старалась ступать на островки асфальта между лужами, но быстро смирилась с тем, что посуху пройти невозможно. Похоже, она проведет первую петербургскую зиму с почти постоянно мокрыми ногами. Ксеня получила неплохую стипендию, и зарплату на кафедре выдали с щедрой новогодней прибавкой. Она могла бы наконец купить новые сапоги. Но почему-то мысль о новых сапогах раздражала: сколько той зимы осталось?

Показалась зеленая церквушка. Ксеня обычно обходила ее по широкой дуге, потому что рядом толпились люди, но сегодня народу было мало. Из приоткрытой двери донеслось пение. Снаружи у стены стояла металлическая подставка с зажженными свечками, и янтарный частокол дрожал язычками пламени на ветру.

Уже сгущались сумерки, и церковь выглядела как островок уюта и тепла среди серых и мрачных деревьев и могил. Ксеня замедлила шаг.

Люди заходили в церковь, кто-то стоял возле ряда свечек, склонив голову, но Ксенино внимание зацепилось за другое. Несколько женщин шли вдоль церковной стены, обходя здание против часовой стрелки и не отрывая ладонь от стены. Ксеня остановилась. Она немного подождала и убедилась в том, что не ошиблась: из-за угла слева показалась та самая женщина в красном платке, которая несколькими минутами ранее исчезла из виду. Закончив полный круг, она подошла к металлическому ящику под частоколом свечек, что-то засунула под него, прислонилась лбом к стене и в такой позе застыла.

Кто-то взял Ксеню за локоть. Ксеня вздрогнула и отвела взгляд от церкви. Рядом стояла сгорбленная бабушка. Тело ее сгибалось почти под прямым углом, отчего бабушке приходилось задирать подбородок, чтобы смотреть на собеседника. Бабушка опиралась на палку, а другой рукой аккуратно, но требовательно давила на Ксенин локоть.

– Ты не смущайся, дитка, у блаженной Ксенюшки можно не только малыша вымолить, и другое можно, чего тебе надо, она сама знает.

У Ксени перехватило дыхание.

– К-ксенюшки?

Бабушка кивнула. У нее были черные глаза, которые как будто тонули в складках век. Круглое лицо покрывала сетка морщин. Глаза казались бусинками, вшитыми в мягкую игрушку. Бабушка улыбнулась беззубым ртом.

– Сюда в основном за малышом ходят, смотри, – она кивнула в сторону череды женщин, продолжавших молчаливый обход здания, – но тебе, вижу, малыша пока не надо. Вера, даже спящая, даже безглазая сильна, а ее в тебе предостаточно. Ты с Ксенюшкой познакомься, она тебе многое подскажет.

Старушка отпустила Ксеню и засеменила прочь по дорожке.

Ксеня шагнула по направлению к церкви и остановилась. Какая-то ее часть хотела развернуться и как можно быстрее уйти, не обращая внимания на людей, свечки и сумасшедших кладбищенских бабок.

У блаженной Ксенюшки

Но любопытство пересилило, и Ксеня подошла к зданию вплотную. На белой каменной плите виднелись тисненые позолоченные буквы. Ксеня пробежала по ним взглядом. «В сей часовне погребена… жена певчего Андрея… странствовала… звалась именем мужа… принимала участие в строительстве церкви… тайно таская кирпичи…». И в самом низу: «Кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души. Аминь».

Ксеня почувствовала странное облегчение: она не знала ни эту женщину, жившую в Петербурге задолго до ее приезда, ни историю ее жизни, ни приписываемые ей чудеса. Значит, и делать ничего не нужно. Все это не имеет к ней никакого отношения. Старушка права в одном: малыш Ксене сейчас точно ни к чему.

Ксеня пошла дальше по дорожке, стараясь больше ни с кем случайно не встретиться взглядом.

У могилы деда Ксеня почувствовала себя странно.

Будто она шла сюда с какой-то целью, а как дошла – забыла, что собиралась сказать. Или сделать. Она обошла надгробие кругом, присела на корточки, словно искала подсказку. С последнего ее посещения ничего не изменилось. Но Ксене все же стало тревожно. Опять появилось зудящее ощущение внутри головы, и Ксеня потерла виски пальцами.

– С наступившим, дед, – прошептала она. – С наступившим, папа. У меня… – она растерялась и замолчала, подбирая слова. – Вроде бы все нормально. Или нет. Не знаю.

Она поняла, что действительно не знает, как у нее дела. Сессию она сдала, стипендию получила, в квартире все благополучно, Парсек сыт и здоров. Что с друзьями поссорилась – бывает, это мелочи.

Но что-то подсказывало Ксене, что как раз на такие «мелочи» Бенцион Владимирович обратил бы пристальное внимание. Она почти увидела, как он хмурится и барабанит тонкими пальцами по краю стола.

Ксеня выпрямилась и постояла еще немного, переводя взгляд с могилы отца на могилу деда и обратно. Сумерки обступили ее, она уже не могла различить надгробия соседних могил. Зажглись фонари. Тишина, нарушаемая только шумом ветвей и карканьем ворон, давила Ксене на уши. Она подождала еще пару минут, словно чего-то ждала, и наконец сделала неопределенный жест рукой.

– Я пойду. – Она кивнула могилам. – До встречи. Надеюсь, когда церкви закроют, кладбище останется открытым, чтобы мне вас навещать.

Обратно Ксеня шла быстрым шагом, не глядя по сторонам. Она вышла с кладбища, почти сразу же поймала маршрутку, и всю дорогу домой ее не покидало странное и щекотное чувство, будто она забыла что-то сказать. Или спросить. Или сделать.

Глава 2

Борщ – буквально

Санкт-Петербург, январь 2005 года

Ксеня и предположить не могла, что пока она навещала отца и деда, Сашка тоже бродил по кладбищу.

Сашка родился и вырос на Лиговском проспекте. У него на глазах менялся облик города. На месте дома, где жили его дед и бабка, – отец успел ему показать латунные таблички с дореволюционными шрифтами на двери коммуналки, – теперь стояло здание метро. Метро – это хорошо, в этом районе людям не хватало транспорта. Обещали протянуть ветку метрополитена и к Обводному каналу. Но Сашка почти везде ходил пешком, метро его интересовало мало. Что его интересовало – так это деревья.

А с деревьями на Лиговке была беда.

Ноткины жили на пятом этаже, квартира выходила окнами на проспект. Перекрестья улиц поблизости были сплошь голыми, бетонно-каменными. Надя, которую, как любую девушку, периодически охватывала решимость похудеть (Сашка не понимал, зачем его костлявой сестрице худеть), иногда пыталась бегать по утрам. Ее попытки ограничивались парой-тройкой дней, после которых она с досадой заявляла:

– В этом районе невозможно вести здоровый образ жизни.

Сашка не любил бегать, но он любил гулять. Поэтому иногда он бродил по Волковскому кладбищу.

На Волковское кладбище его послала мамина двоюродная бабка. Суеверная баба Варя служила бесценным источником городских легенд и примет. Когда она узнала, что Сашка поступает в театральный институт, она немедленно вывалила на него ворох советов. Среди них была рекомендация прогуляться по Актерской дорожке Волковского кладбища.

– Я туда всех, всех посылаю, – напевно говорила баба Варя. – У нас кладбищ много, а такой поддержки и такой энергетики ты, рыбонька, нигде не встретишь. Только на Волковском, только там. Еще в лавру можно, там тоже все свои, но на Волковском особая, особая энергетика. Ты походи между деревьями да послушай. Сам поймешь.

Сашка пропустил пассажи про энергетику мимо ушей, но до кладбища добрался. Ему действительно понравилось гулять по дорожкам, со временем он запомнил расположение могил известных актеров и литераторов и вступал с ними в пространные мысленные диалоги. Когда баба Варя уже была при смерти, и Ноткины по очереди несли вахту у постели болеющей старушки, Сашка развлекал ее рассказами о том, какие могилы посетил. Баба Варя расцветала, розовела, сухие губы растягивались в улыбке, и она патетически шептала:

– Энергетика, рыбонька, все дело в ней, в ней.

Теперь ноги на автомате несли Сашку на Волковское кладбище, когда ему хотелось побыть одному и поразмыслить над проблемами. В какой-то книжке он прочитал, что у каждого человека есть убежище – реальное или мысленное, где можно прополоскать мысли, как белье, которое сушится на ветру. Волковское кладбище стало для Сашки таким местом.

В этот день в середине января кладбище являло собой странное зрелище.

Деревья стояли в воде. Вода выглядела гладкой, как стекло, и возник таинственный зеркальный мир. Дорожки терялись в тумане, который бережно окаймлял видимое пространство. «Виньетка», – вспомнил Сашка название обрамления для картины или странички в книге, а также для фотографии, когда края снимка чуть затемнены или, напротив, осветлены. Мир был обрамлен виньеткой из тумана, и ему это понравилось: настоящее Убежище.

Сашка бродил по дорожкам. Ему о многом нужно было поразмыслить. Когда он выходил из дома, на душе было тяжело, как бывает перед экзаменом, к которому ты не готов. На кладбище ему становилось легче, словно душу и в самом деле полоскал невидимый свежий ветер.

Сашка потеребил шарф и чуть ослабил петлю. Он вспоминал каждое слово из услышанных в тот вечер, когда Страшила, которую он привык считать помехой, искажением привычного пространства Ксениной парадной, затащила его в приоткрытую дверь своей квартиры.

Тогда он даже не успел испугаться, просто стоял перед ней, уронив руки. В прихожей не было ни одного лишнего предмета: Сашкин взгляд метался с вешалок на шкафчик, с опрятных обувных полок – на чистый коврик. Из кухни тянуло густым запахом борща, таким аппетитным, таким… цветным – перед глазами полыхнуло морковно-свекольными разводами на бульонной глади, – что у Сашки громко заурчало в животе.

Страшила рассмеялась и протянула руки за Сашкиным пальто.

Тогда он ее и разглядел.

Никакая она была не Страшила: маска нелепой сварливой бабы слетела с нее, стоило закрыться входной двери. Волосы были аккуратно уложены в косу, которая крепилась к затылку шпильками. В ушах поблескивали капельки сережек. Нос не был изящным, но и не напоминал картошку, а губы, когда их не искажал крик, оказались тонкими, слегка подведенными коралловым блеском. Глаза смотрели умно, колко и торжествующе – Страшила… тьфу, соседка конечно заметила Сашкину растерянность. Ее небольшой рост не был обманом, она глядела на Сашку снизу вверх, но привычная полнота куда-то делась, стоило ей скинуть с себя объемный фартук в нелепых оборках и остаться в простом сером платье.

– Проходи, – она кивнула в сторону, откуда волнами истекал божественный борщовый аромат, – ужинать будем.

Сашка не заставил себя уговаривать, скинул ботинки и положил на пол сумку. Соседка пропустила его и задержалась у входной двери. Она некоторое время смотрела в глазок – для этого ей пришлось встать на цыпочки, потом глубоко вздохнула, повернулась и пошла за Сашкой.

Повсюду царил такой же порядок, как в прихожей.

Сашкин взгляд скользил по светлым стенам, полкам с книгами, закрытым шкафам. Он не увидел ни одной лишней детали – ни статуэтки, ни другой безделушки. Квартира – по крайней мере та часть, которую успел увидеть Сашка, – поражала минимализмом и опрятностью. Интерьер кухни тоже был предельно скромным: плита, раковина, стол, два стула. Сашка привык, что полки на кухне – у него дома, да и у Ксени – ломятся от баночек, пачек специй, мельничек, что многочисленные гвозди несут на себе груз прихваток, рукавичек, поварешек и так далее. Здесь же его взгляд повсюду натыкался на стерильную поверхность, будто он находится в операционной или в рабочем кабинете, но никак не в кухне, где господствует женщина… женщина?

Он опасливо покосился на соседку. Она кивнула на огромную эмалированную кастрюлю.

– Сначала накормлю. Как в сказке, помнишь? Накорми, напои, в баньке попарь и спать уложи, а только потом ешь – правила уважающей себя Бабы-яги. Доступно?

Сашка криво усмехнулся. Он не был до конца уверен в том, что странная тетка пошутила.

– Я… Александр, – он запоздало вспомнил правила приличия. – Здрасьте.

Соседка расхохоталась.

– Потолок покрасьте. Лариса Федоровна, майор КГБ. – Она глянула на Сашкину отвисшую челюсть, открыла шкафчик, извлекла оттуда глубокую тарелку, поварешку и ловко плеснула в тарелку борща. – Ну, в прошлом, конечно. Хотя в нашем деле прошлого не бывает, как ты понимаешь. Да расслабься уже, никто тебя есть не станет. Баньки у меня, правда, тоже нет.

Она поставила тарелку перед Сашкой. Откуда-то возникли здоровенная хлебная горбушка с сочной мякотью и стеклянная банка со сметаной. Впору и вправду было подумать, что он попал в избушку Бабы-яги.

Сашка отбросил сомнения и ринулся в битву с борщом.

Лариса Федоровна дождалась, пока Сашка уничтожит борщ, и, не спрашивая, поставила перед ним кружку с дымящимся кофе. Растворимым. Сашка поморщился, но безропотно отхлебнул коричневой жижи.

После этого она с удовлетворением кивнула.

– Выкладывай.

Сашка опешил. Пока он ел борщ, он перестал чувствовать себя стесненным, несмотря на строгий взгляд соседки. Веки налились тяжестью. Держа в руках кружку с кофе, он совсем разомлел, прислонился к стене и приготовился слушать, а тут – такое. «Выкладывай».

Сашка нахохлился и поставил кружку на стол.

Лариса Федоровна чуть заметно усмехнулась.

– Имя знаю, чей студент – тоже знаю, дефенсор, – она указала пальцем на Сашкину шею, и он вздрогнул, – узнаю́. Нужны детали. Хочешь помочь Ксении – делись. Какие основания мне верить? – Соседка задумчиво изучила Сашкино лицо, потом вздохнула. – Ну, хотя бы такие, что у меня тоже есть детали пазла, который тебя наверняка очень интересует. Кульчицкого я не защитила, так давай хотя бы о его внучке позаботимся вместе.

Сашка вскинулся.

Соседка смотрела строго.

Борщовая тяжесть в животе приятно грела, кофе – хоть и растворимый – клубился насыщенным горьковатым ароматом, и Сашка сдался. Ему так хотелось выговориться, выплеснуться, довериться.

И он заговорил.

Лариса Федоровна слушала, не шелохнувшись. После того как Сашка закончил и отхлебнул кофе, она сухо сказала:

– Моя очередь.

Сашка перебирал каждое сказанное в ту ночь слово. Он уже свернул на дорожку, которая вела к выходу с кладбища. Смеркалось. Пора возвращаться домой.

Если верить Нагавкиной – а именно такая фамилия оказалась у «службиста» Ларисы Федоровны, – только у Ксени в руках есть ключи для спасения мира. Как же пафосно это звучит. Сашка вспомнил, как Ксеня говорила ему:

– Если со мной что-то случится…

Вот, случилось. Нагавкина видела, как Ксеня возвращалась с улицы без очков. Теперь Ксеня, выходит, вернулась в «спящее» состояние, в котором пребывает большинство людей вокруг. У нее, конечно, где-то лежат и цепочка, и брелок, и плащ, но как убедить ее снова надеть дефенсор? Он, Сашка, с кусачим серым шарфом и зенитовским свитером – один из немногих, кто может трезво принимать решения.

Ну, Лариса Федоровна еще. Она показала ему свой дефенсор – цепочку с небольшим кулоном, которую она носит, не снимая, с девяностых.

Вся эта история началась давно, задолго до его рождения. Сашка задрал голову и посмотрел на уходящие в серые сумерки стволы деревьев.

Он, конечно, знал, что такое расизм и ксенофобия.

В десятом классе он вызвался писать реферат по обществознанию на тему, за которую никто из одноклассников взяться не решился. Сдача работ была приурочена к очередной годовщине Великой Отечественной войны, но Сашка копнул глубже. Он изучил нюансы терминологии и навсегда усвоил разницу между расизмом, нацизмом, национализмом и прочими понятиями, которые часто путают и употребляют в неверном контексте.

Уже тогда он понял, хотя и самому себе до конца не смог сформулировать, что только всепрощение и безусловная любовь способны оградить человека от проявлений нетерпимости к себе подобным. Единственным адекватным источником такой любви десятикласснику Сашке представлялся Бог. Не тот Бог, о котором вещали с экранов телевизоров толстые румяные попы или желчные патриархи, и не тот Бог, которого изображали на рождественских открытках умильным младенчиком.

А какой – Сашка не знал.

И ему было не с кем об этом поговорить. Ноткины не были религиозны.

Сашка сам испугался своего открытия, когда понял, что никакая социология и никакое обществоведение не уберегут человека от ненависти к себе подобным. От холодной и расчетливой ненависти, которая не про эмоции, а про принятие решений «ради общего блага». От ненависти, которой руководствовались нацисты времен Второй мировой, когда решали, кому жить, кому умереть, кто является человеком, а кто – лишь помеха на пути выживания вида.

И почему у одних живых существ есть право пользоваться другими, потреблять их в пищу, а у других такого права нет? Человек ест животных, но человек не может убивать человека. Почему?

Когда Сашка думал о бескрайнем космосе, вопросы становились шире, а проблема – глубже. Допустим, существуют иные расы, и Земля – всего лишь одна из обитаемых планет. Кто мы для остальных жителей Вселенной – равноправные обитатели космического пространства, к которым применимы этические законы, или корм, как животные или растения, которых можно и нужно использовать в пищу?

12 3 Järgmine

Время жестоких чудес

Интро

ВРЕМЯ ЖЕСТОКИХ ЧУДЕС

Глава 1

Глава 2

Selle raamatu lugejad loevad ka

Teised selle autori raamatud