Loe raamatut: «Приглашение на выставку»

© Петр Немировский, 2022

ISBN 978-5-0059-3564-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОВЕСТЬ

Глава 1

Глен Чернов сидит в баре аэропорта Кеннеди, пьет дорогой и исключительно мерзкий кофе.

Нью-Йорк, июньский день, духота, жара, впрочем, здесь, в здании, от нее спасают кондиционеры.

Усилием воли Чернов подавляет в себе желание то и де смотреть на часы. Себе ли самому или кому-то незримому другому задает вопрос: «Правильно ли я сделал, согласившись ее принять? Зачем мне нужна эта головная боль?» Вздыхает, делает глоток отвратительного кофе, отчего на душе становится еще гаже. «Двадцатилетняя дочка Киры будет жить в моей квартире. И как знать, что она из себя представляет. Может, беспутная и бестолковая, еще и неряха. Нет, все-таки я должен был Кире деликатно отказать. Но, увы, уже поздно!»

Кира – аж в Москве, и не виделись они с ней ровно двадцать три года.

Звучат оповещения о задержке или прибытии очередного самолета. Люди вокруг изнемогают от ожидания. Наконец, услышав нужное объявление, Глен идет к заградительным перилам, где встречают пассажиров рейса Москва – Нью-Йорк.

Коридор для прибывших пустует недолго. Вскоре по нему проплывает стайка стюардесс – белозубые улыбки, мелькающие икры стройных ног.

Перед глазами Глена вдруг возникает рой картин и образов; сквозь гам аэропорта, крики и болтовню он явственно слышит голос Киры, ее волнующий шепот, ее ночное дыхание на его плече.

…Москва, Шереметьево, 1994 год. Глен сидел на своем чемодане, ждал, когда начнут регистрировать билеты. Шла первая война с Чечней, все боялись терактов – усиленные наряды вооруженных солдат патрулировали аэропорт. По их требованию кавказцы и все подозрительные личности должны были показывать документы.

А за высокими стеклянными дверями аэропорта мела пурга, снегом заносило шоссе, луна – и та была не видна в небе воюющей страны. Глен тогда почему-то посчитал это удачей – улетать в такую жуткую зиму, в снегопады и бураны – словно снегом должно было замести, засыпать его следы.

И вдруг… Как ведьма, Кира влетела в аэропорт, раскрасневшаяся с мороза, в короткой шубке, в тупоносых сапогах и сбившейся набок шапочке. В руках держала огромный кулек:

– Я слышала, что в Нью-Йорке нет натуральных веников, там ведь всё искусственное. Так вот, зная твою любовь к чистоте…

Кира вытащила из кулька веник, роскошный, надо сказать, добротный веник с ровненькими, упругими прутиками:

– Если прижмет нужда, сможешь его использовать как кисточку, – пошутила она. Щеки ее пылали то ли от мороза, то ли от обиды. – Что же ты? Или думаешь, прилетела Баба-яга в аэропорт слезы лить? Ошибаешься. Просто хочу пожелать тебе удачи. Я в тебя верю. Станешь великим художником. Мама тебе тоже желает…

Он захотел ее обнять, прижать к себе. Протянул было руку, но Кира отклонилась и сделала решительный шаг назад, словно черта уже проведена и переступать ее нельзя. Она едва ли не всучила ему в руки тот дурацкий веник, шмыгнула по-детски носом, побежала к выходу и исчезла там, где мела метель и наглые таксисты заламывали фантастические цены за поездку в ночную столицу.

Глен так никогда и не разгадал, что за намек был зашифрован в том ее странном прощальном подарке. Чудилось ему в Кирином венике что-то оскорбительное, какая-то презрительная насмешка – мол, выметайся отсюда, горе-мазила…

Почему он тогда не остался с Кирой? Почему не бросился вслед за нею? Вместо этого прямо там, в аэропорту, приколол кнопками к мольберту лист бумаги и с остервенением стал наносить карандашом жирные штрихи…

Вот ее лицо: классический итальянский овал, маленький носик, чуть припухлые, но красиво очерченные губы и большие темные глаза, в которых всегда выказывалась едва ли не детская доверчивость. И в то же время, глаза – две змеиные норы. Очи черные, черт бы вас побрал!..

Внезапно Кирины глаза возникли перед ним. Их взгляд буквально обжег Глена, всё вокруг как-то помутнело, покачнулось, и он даже покрепче ухватился за перила.

– Здрасьте. А я вас сразу узнала. Вы Глеб, да? Чернов? Ваши американские таможенники такие дотошные, еще хуже наших. Ну что, идемте?

Глава 2

Двадцать три года назад Глеб Чернов приехал в Америку по приглашению родственников его матери, осевших в Коннектикуте. Уговор был таков: все необходимые по вызову документы родственники оформляют, но никаких обязательств перед Глебом не несут, да и видеть его большим желанием не горят. Со своей стороны, Глеб тоже не собирался тратить время на пустопорожние посиделки в провинциальном Коннектикуте. В его блокноте имелись несколько адресов художников, живущих в Нью-Йорке, которых ему рекомендовали преподаватели Воронежского художественного института и те московские художники, с кем за три года жизни в столице он успел сблизиться. Словом, несся в Нью-Йорк в предвкушении блестящего будущего.

Увы, в «столице мира» после нескольких месяцев, проведенных в шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после не открывшихся высоких дверей на Манхэттене, оставшихся без ответа телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где случайно встретил Давида.

Давид – высокорослый армянин, сидел посреди зимней аллеи и писал углем этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство.

– Художник. Из Москвы. А-а… – Давид растягивал «а-а», вкладывая в этот звук самые разные интонации. – Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а… Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и французский модерн? А-а…

Так, под эти ра-а-аспевы небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и страдание, а во всем облике угадывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка. На ветках лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину изредка нарушало карканье ворон. А за каменным парапетом высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов; в жиже тающего снега визжали тормозами машины, словом, жизнь текла по своим законам – чужим и еще совершенно непонятным Глебу.

Давид помог Глебу с жильем, пристроив у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мешки с мусором. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное – был Давид.

Студия Давида напоминала монашескую келью. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид – спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета из какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился, потому что был вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить «картину своей жизни».

«Последнее пришествие Христа» – вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже третий год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и… Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры – Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч темнели три бесформенных пятна.

– Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое «Пришествие» на одной иконе в Ариче… – Давид брал в руки тряпку, лил на нее смывку из бутылки. Вытирая грязные руки, продолжал хмуро глядеть на изуродованное полотно.

Глеб, в это время сидевший в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то – то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Арич, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы…