Loe raamatut: «Растафарианская история»

…Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!

И. Бродский

 
Everything they do is done for men to see:
They make their phylacteries wide
and the tassels on their garments long;
they love the place of honor at banquets
and the most important seats at the synagogues;
they love to be greeted at the marketplaces
and to have men call them “Rabbi”.
 
 
But you are not to be called “Rabbi”,
for you have only one Master and you are all brothers.
And do not call anybody on earth “father”,
for you have one Father, and he is in heaven.
Nor are you to be called “teacher”,
for you have one Teacher, the Christ.
 

The New Testament, Gospel of Matthew, chapter 23, 5 – 10

Глава первая: New York, NY
музыка: U2, New York

 
Я ждал это время, и вот это время пришло.
Те, кто молчал, перестали молчать.
Те, кому нечего ждать, садятся в седло.
Их не догнать, уже не догнать.
 

В. Цой

В сентябре 2008-го, накануне мирового финансового кризиса, мы (я и мой лучший друг) переехали из России – в Америку, в Нью-Йорк. Мы не имели никаких конкретных планов на будущее, с собой у нас было тридцать тысяч долларов. Мы сняли номер в отеле рядом с Times Square и, проснувшись следующим утром в городе, который никогда не спит, первым делом отправились на поиски марихуаны.

Весь день мы гуляли по Манхэттену: сначала шли вниз по Бродвею, затем блуждали по узким, мощеным булыжником улочкам даунтауна, уже не понимая, где запад, а где восток. Я помню, был жаркий солнечный вечер, мы внезапно вышли на Astor Place – к черному кубу, памятнику бессмысленного искусства, влились в толпу туристов и студентов NYU, движущихся по 8-ой улице, которая на этом отрезке называется Saint Mark's. Здесь было очень много людей, много ресторанов с открытыми террасами, шумных, уже битком набитых баров, маленьких бутиков с худыми и бледными манекенами на витринах в изящных платьях и шляпах. Эта милая улочка длиной всего в три блока, нагретая солнцем, заросшая ветвистыми деревьями, упиралась в зеленеющий, цветущий и известный своей скандальной известностью Tompkins Square Park. Отовсюду здесь пахло травой. Первая же наша попытка увенчалась успехом: мой друг, оставив меня одну дожидаться его на лавочке, подошел к кучке черных, которые сидели в дальнем, темном углу парка, и они после десятиминутного разговора продали ему травы на двадцатку.

Еще несколько раз мы возвращались в Ист-Виллидж, чтобы купить травы, и постепенно поняли, что это именно то место, куда мы ехали, то, которое мы искали. Нам повезло, и мы быстро сняли там квартиру – небольшую студию на третьем этаже молочно-белого дома, построенного в конце 19-го века, на углу 9-ой улицы и авеню A, с кирпичными стенами и деревянным полом, с камином, который, к сожалению, не работал, и с окнами на парк. Так началась эта история.

Уезжая из России, мы полностью сожгли все мосты, оборвали все связи с прошлым. Ничего не взяли с собой. Мой друг (музыкант) продал все свои инструменты, не взял никаких демозаписей, даже любимую коллекцию дисков он оставил без сожаления пылиться на полках своей опустевшей квартиры, а я взяла всего одно (любимое) платье, и одну книгу – Улисс Джеймса Джойса (чтение которой начинало уже казаться мне бесконечным).

В самолете я все пыталась читать ее, застряв на главе Циклоп, где-то посередине книги. Магические слова никак не складывались в волшебную картинку, как бывало раньше (в Блуждающих скалах, например), и мысли мои все время покидали Джеймса Джойса и безуспешно пытались нарисовать Нью-Йорк. Но вообразить его было невозможно, потому что (мне казалось) – этот город, такой знакомый по фильмам, виденный тысячу раз в рекламе – в журналах и на экране, он должен быть несравнимо эффектнее, чем его изображения, его копии.

И вот, перелетев океан, поездом доехав от JFK до Манхэттена, мы вышли из жарких недр Penn Station, озираясь по сторонам, оказавшись в мидтауне у подножия исполинских небоскребов, в стеклах которых отражалось закатное солнце, и вдохнули этот незабываемый запах – пряный, кисло-сладкий, такой сильный, насыщенный, жирный, витающий плотными облаками во влажном воздухе, запах горелого арахиса, соленых прецелей и хот-догов на лотках пакистанцев, запах пакистанцев, черных и мексиканцев, арабов, евреев, индусов, и вездесущий запах чистого белья, вырывающийся из химчисток и ландроматов, резкие запахи еды, вылетающие из подземных кухонь тысяч и тысяч ресторанов; часто в этом запахе уловим оттенок сладкой гнили – когда улицы Манхэттена усеяны зловонными мусорными пакетами; все вместе эти ароматы превращаются в устойчивый, неповторимый запах Нью-Йорка, который витает вокруг человека еще некоторое время после того, как он зашел в свою квартиру, и который усиливается в жаркие ночи и просачивается даже сквозь закрытые окна.

Нью-Йорк поразителен в своих противоречиях: нигде вы не увидите столько богатства и нищеты одновременно, рядом, буквально вплотную, нигде вы не найдете столько высокомерия и зависти вместе, нигде не увидите туристов, фотографирующихся на фоне мусорных баков, и моделей, позирующих, лежа на заплеванном тротуаре. Ведь это нью-йоркский асфальт, а значит он священен. Это слово – New York, ставшее за последние несколько десятков лет очень дорогим и успешным брэндом, встречается в этом городе на каждом шагу, повсюду висят баннеры, напоминающие “Это Нью-Йорк” или “Ты в Нью-Йорке”, на каждом канализационном люке стоит значок NYC, на каждом картонном стаканчике – напоминание о том, что ты, именно ты – действительно здесь.

Этот Город Желтого Дьявола, новый Вавилон, столица мира – приняла нас в свои объятия и мы поплыли по волнам случая, который и свел нас с человеком, о котором я собираюсь рассказать.

Он приехал в Нью-Йорк, как и мы, будучи молодым, но с тех пор прошло уже больше тридцати лет, так что даже те люди, которые когда-то знали его настоящее имя, теперь уже забыли его и стали называть этого человека так, как ему нравилось – Рэбай, что означает – учитель. Хотя многие произносили это слово язвительно, вкладывая в него совершенно другой смысл, и никто не произносил с уважением или симпатией, а чаще всего – с ненавистью и завистью.

В тот год, когда мы встретились, ему исполнилось пятьдесят. Он был родом с Тринидада, в тринадцать лет он стал растаманом, и к моменту нашей встречи его дредлоки были длиной до середины спины. Рэбая однажды вечером случайно встретил мой друг в Томпкинс Сквер Парке.

Это был дождливый вечер понедельника, он долго слонялся по Виллиджу в поисках марихуаны и, проходя по одной очень темной аллее, увидел подозрительного человека и спросил его, а тот, нисколько не удивившись и не задавая никаких вопросов (в отличие от других попадавшихся нам черных дилеров), отвел его в проджекты, где достал травы, взял у моего друга двадцатку и еще пять долларов за услуги и дал свой номер телефона, сказав, что может добыть любые наркотики в любое время дня и ночи.

Скоро и я встретилась с Рэбаем. Это был уже октябрь. После череды сентябрьских дождей внезапно потеплело и стало совсем как летом. Мы договорились встретиться с ним на перекрестке 6-ой улицы и авеню А, в трех блоках от нашего дома. Когда мы вышли из подъезда, на город спускались сумерки. Небо – яркого темно-синего цвета, полная луна блестела сквозь верхушки деревьев в парке. Это была пятница, то есть Ист-Виллидж забит людьми, все бары уже наполнились и оттуда пахло разлитым пивом, люди разговаривали громко, восторженно и волнительно.

Мы медленно шли по улице, рассматривая еще не привычный, но уже любимый нэйбохуд, и вдруг среди цветастой плотной толпы я увидела человека, который стоял, прислонившись к своему мотоциклу, и выделялся даже на таком пестром манхэттенском фоне. Описывать его нужно по-порядку: на нем были байкерские черные сапоги до колен, узкие черные кожаные штаны, поверх белой майки с короткими рукавами – темно-коричневый шипованный кожаный жилет ("LIFERS" – написано железными шипами на спине), на шее завязан красный платок, на руках браслеты, в руках – огромный косяк, сделанный из выпотрошенной сигары, на безымянном пальце правой руки – большой золотой перстень, в носу – кольцо, на голове – темно-коричневые, спускающиеся ниже плеч, толстые дреды; лицо его не выглядело старым, но черная борода (которую он, увидев меня, начал поглаживать, как какой-то персидский царь) начинала уже седеть ближе к вискам, лоб напоминал опять о чем-то восточном, широкий африканский нос, а в его темно-карих глазах из глубины черных зрачков горели золотые огоньки.

С тех пор мы все время покупали траву у Рэбая, обычно мой друг встречался с ним на том же перекрестке, у Side Walk Cafe, где он всегда парковал свой рубиновый харлей-дэвидсон.

Но наше плотное общение с Рэбаем началось только спустя полгода после знакомства. Мы сами устроили себе неприятности. (Так, наверное, происходит всегда и со всеми: мы сами портим себе жизнь своими поступками и никто, кроме нас, не виноват в том, что случается.)

…Первые два месяца в Нью-Йорке мы жили очень комфортно: много гуляли, покупали вещи, изучали местные бары и рестораны и старались не считать деньги. Но примерно в середине октября (вскоре после знакомства с Рэбаем) нам вдруг захотелось съездить в Атлантик-Сити, расположенный в нескольких часах от Нью-Йорка. В этом странном городе-казино, сделанном как будто из картона и цветной бумаги, мы провели весь день, играя в покер, к вечеру мы были в небольшом плюсе, страшно устали и нам не хотелось ехать обратно на автобусе, и тут вдруг незнакомый человек, услышав, что мы живем на Манхэттене, предложил нас довезти на своей машине.

Его звали Джо, ему было где-то тридцать лет, у него была жена, большая американская семья, свой маленький бизнес и страсть к безлимитному техасскому холдему, он был разговорчивым и достаточно вежливым. А через несколько дней Джо позвонил нам и сказал, что из-за кризиса у него проблемы и нужны деньги, и мы решили ему помочь. Сначала мы заняли ему три тысячи, на следующий день – еще четыре, все кэшем. Он обещал отдать через две недели. Через три он сказал, что у него их нет, но он попробует отдать нам по частям.

Все наши денежные запасы к этому моменту уже закончились, к счастью, еще до истории с Джо мы оплатили квартиру на полгода вперед и успели купить все необходимое – мебель (деревянный письменный стол, стул, два больших удобных песочно-зеленых кресла, деревянный кофейный столик и кровать), посуду, постельное белье и прочее (мы даже купили шторы, вазу для цветов, дерево в кадке), немного одежды, два ноутбука и колонки.

В Нью-Йорке у нас не было никаких знакомых, а в России просить помощи нам тоже было не у кого, кроме родителей, но к ним мы стали бы обращаться только в крайнем случае. Джо оправдывался, просил прощения и все-таки стал постепенно отдавать деньги, кладя по 100-200 долларов на наш счет, но этого было слишком мало. Иногда он обещал положить в пятницу и пропадал до понедельника, и несколько раз мы оставались совсем без еды и сигарет в течении трех, четырех, а один раз – пяти дней подряд. Нам отключили телефон и интернет и грозили отключить электричество. Теперь мы очень редко покупали траву и, стараясь сэкономить, делали это не через Рэбая (его трава была хорошей, но дороже обычной, двадцатидолларовой). Мы стали ходить на поиски в проджекты и скоро нашли темный двор на девятой улице и авеню D, где кучкуются черные в холодные осенние вечера. Обычно их было человек десять, стоящих полукругом около лавочки, что очень напоминало Россию (да и сами проджекты тоже). Наша смелость их так впечатляла, что за двадцатку мы получали там вдвое больше травы, чем в любом другом месте.

Ноябрь был удивительно холодным, ветреным и дождливым. Ист-Виллидж опустел. Мировой финансовый кризис изменил Манхэттен до неузнаваемости: на улицах города теперь было не так шумно и весело, как раньше, можно было подумать, что беспечное благоденствие ньюйоркцев навсегда закончилось, они действительно переупотребляли и переупотребили и перегнули палку и теперь, под влиянием своей же паники, падают вниз с высоты своих стеклянных небоскребов, откуда раньше смотрели на мир с высокомерием Александра Македонского; магазины, один за другим, закрывались, а в те, что продолжали работать, новые коллекции, кажется, уже не поступали, многие рестораны перестали открываться по понедельникам и воскресеньям, а затем вообще стали работать только с четверга по субботу, самые прибыльные дни. Но цены падали. Цены падали так, как мне никогда и не снилось, роскошные вещи отдавали за десятую часть цены, но денег не было не только у нас, но, кажется, ни у кого в Нью-Йорке.

Но в конце ноября Барак Обама выиграл выборы, толпы людей всю ночь праздновали его победу на улицах города. Нью-Йорк ожил ровно на одну ночь, а потом опять заснул, как прежде, уже до весны.

В середине декабря выпал первый снег, а перед католическим Рождеством к нам пришли деньги от родителей (вместо новогодних подарков), которых хватило бы, чтобы жить несколько месяцев.

Заснеженный Ист-Виллидж выглядел загадочно, повсюду зажглись разноцветные мигающие гирлянды, на углу нашей, 9-ой, улицы и 1-ой авеню начали продавать пушистые невысокие елки, ночи стали тихими, как будто все уехали из города, туристов было по-прежнему мало. Часто мы ходили гулять по ночам, с нами стали здороваться местные бомжи и попрошайки, которые всегда получали от нас (так как мы опять разбогатели) сигарету или мелочь. Я полюбила сидеть на лавочке напротив Церкви Святого Марка и наблюдать одну и ту же умиротворяющую картину: в центре маленькой треугольной площади каменный лев на пьедестале смотрит на восток, голуби взлетают в голубое морозное небо и кружатся над золотым шпилем.

Иногда, проснувшись пораньше, мы вместе отправлялись в Центральный Парк, иногда шли в Мому или Метрополитен, а иногда в Сохо по магазинам. Нам казалось, что темные времена закончены, мы стали спокойны, мало разговаривали, читали книги, слушали музыку, смотрели фильмы Пазолини, Висконти, Феллини, Бертолуччи, старые фильмы про Нью-Йорк, молча сидели в креслах, пили домашний латте, смотрели в окно на заснеженный парк и наслаждались свободой.

И, конечно, мы опять начали звонить Рэбаю. Но иногда он пропадал на несколько дней, или на неделю, или на две, не брал трубку, а потом появлялся опять и кричал:

– Positive!!! Positive!!! I'll be in two minutes. I'm five blocks away from you!!! – и приезжал через пять часов.

Однажды он взял у нас деньги вечером, пообещал привезти траву через час и пропал; появился только через сутки, и травы у него по-прежнему не было, тогда он отправился вместе с моим другом в одну темную кальянную на 4-ой улице между 1-ой и 2-ой авеню, там он взял травы в долг у женщины неопределенного возраста по имени Лори (которая, конечно, не хотела ему ничего давать, но ей пришлось). Затем он долго сидел там, ел, пил и накуривался, вместе с хозяином – молодым египтянином, который, судя по его виду, страшно боялся Рэбая и ни в чем не мог ему отказать. Мой друг провел в Куфу вместе с Рэбаем несколько часов, а затем, под предлогом того, что я жду его дома, ушел, но Лори успела всунуть ему бумажку с ее номером телефона и предложила покупать траву через нее. И прибавила:

– But don’t tell Rabbi.

Так в нашей жизни появилась Лори, прожженная наркотиками насквозь женщина, страшно худая и иссохшая, невысокого роста, сутулая, с острым носом, маленькими, уже бесцветными глазками и длинными волнистыми тонкими коричневыми волосами, с руками, сплошь покрытыми татуировками, одетая чаще всего в длинные платья или разноцветные лосины и топики, злая сплетница, несчастная, одинокая и умирающая. Она любила рассказывать всем о своих болезнях, настаивая на скорой смерти то от одного, то от другого смертельного заболевания, но на самом деле убивал ее героин, точнее, уже оксикоттен, который она жрала пачками. Жизнь ее сводилась к каждодневной работе в Куфу, где она и ночевала, так как больше идти ей было не куда. Неудивительно, что Лори ненавидела весь мир.

И она страшно ненавидела Рэбая, поэтому скоро мы узнали о нем много нового.

– Рэбай-то, похоже, на героине… – сказал мой друг, когда пришел домой после встречи с Лори.

– Не может быть! – сказала я и точно поняла, что так и есть. Теперь нам стало понятно, куда он все время пропадал.

Однажды (уже в марте) мой друг в очередной раз пошел в Куфу и неожиданно встретил там Рэбая, но тот не узнал его, а потом, когда мой друг спускался из зала вниз на кухню, Рэбай вдруг как будто страшно испугался его шагов и спрятался под лестницу, закрыв голову руками.

Лори рассказала о Рэбае много неприятного. По ее мнению, не было на свете никогда более злого, жадного, жестокого человека. Она тесно общалась с его женой, Суджен, которая покупала у нее траву для себя (в обход Рэбая). Сам Рэбай говорил моему другу, что семь лет назад женился на своей корейской массажистке, потому что она забеременела, и с тех пор живет с ней на другом берегу Хадсон Ривер, в Нью-Джерси, в тихом богатом районе, откуда открывается чудесный вид на сверкающий Манхэттен. С тех пор он вел двойную жизнь: днем сидел с детьми (трое мальчиков родились один за другим с интервалом в год), а его жена работала в крупной компании на Манхэттене (уже не массажисткой, но фотографом), ночью же он ехал в Ист-Виллидж, туда, где он прожил много лет, и там продавал, покупал и употреблял наркотики. Раньше он продавал их по-крупному, но теперь совсем скатился на дно, стал ненадежным, и его многочисленные нью-йоркские знакомые большей частью от него отвернулись.

Но нам почему-то Рэбай был очень интересен и внушал симпатию. По крайней мере он был человеком необычным, может быть странным и даже очень странным. И, может быть, (мы это тоже чувствовали) опасным, но любопытство все-таки побороло осторожность. Поэтому вскоре после встречи с Рэбаем в Куфу, вопреки всему тому, что говорила нам Лори, мой друг позвонил ему, они встретились у нашего подъезда. Вместо того, чтобы продать траву, Рэбай настоятельно позвал его ехать вместе в Бруклин и мой друг с удовольствием согласился. Он сел к нему в машину (старый зеленый лэндровер), и они помчались по Ист-Виллиджу под музыку Боба Марли, переехали по мосту на другой берег Ист-Ривер, проехали через Вильямсбург, через еврейский район, где все прохожие в шляпах и с пейсами, припарковались около старого браунстоуна, поднялись на последний этаж, вошли в прокуренную квартиру, прошли по узкому длинному коридору и оказались в небольшой квадратной ярко освещенной комнате, наполненной растаманами. Они сидели вдоль стен, а в середине несколько играли в карты за столом. Это место называлось Club House.

Рэбай знал там всех очень хорошо, и они его тоже. На моего друга (он был единственным белым из всех) большинство смотрело враждебно, и один даже громко спросил Рэбая:

– Зачем ты привел его сюда?

Дружелюбно к моему другу отнесся всего один человек – он выглядел самым старшим среди них, его борода была белоснежной, а дреды убраны под белую шапку. Он угостил моего друга травой и смотрел на него весь вечер с одобрением. Рэбай же травил истории, смеялся над Лори и называл ее законченной наркоманкой, хвастался, задирал присутствующих и вертел моему другу один косяк за другим.

Уже начиналось утро, когда он высадил его у нашего подъезда, на перекрестке девятой и А. Я знаю, именно в ту ночь Рэбай решил вмешаться в нашу жизнь.

* * *

А тем временем в Ист-Виллидж неожиданно, потому что очень рано, пришла весна. В начале марта было уже так тепло, что люди ходили в майках, а еще через неделю даже ночи перестали быть холодными, все вокруг оживало и двигалось прямо на глазах, повсюду зацвели разноцветные тюльпаны, деревья покрылись белыми и розовыми цветами, а Томпкинс становился гуще и зеленее с каждым утром, и птицы пели все громче, а солнце вставало все раньше, повсюду появились девушки в белых платьях и шляпах с широкими полями, работники ресторанов вытащили столики outside, экономика возрождалась прямо на глазах, множество нищих блуждали и попрошайничали, а по ночам трафик на улице был в три раза больше, чем днем, из окна мы часто наблюдали драки (которые никогда так и не доходили до кровопролития), крики, музыка, сирены не затихали всю ночь, и только когда пьяные и обгашенные люди в собственной блевотине засыпали там, где падали, наступала тишина, которая тому, кто никогда не жил на Манхэттене, показалась бы жутким шумом. Я очень полюбила этот вечный шум за окном, и мне даже стало казаться: если выключить его, то я не смогу заснуть.

Теперь мы ходили гулять каждый день: в Сохо, Чайнатаун, Литл Итали, на West Side, в Вашингтон Сквер Парк, в Центральный Парк, который уже хорошо изучили, покатались на бесплатном пароходе по заливу, ранним утром сходили на Бруклинский мост. С приходом весны к нам пришли и очередные подарочные деньги, кроме того, мой друг теперь периодически играл в покер онлайн и часто выигрывал. Все наше время принадлежало нам и мы целыми днями делали, что хотели. Мы купили баскетбольный мяч и стали по утрам ходить на спортивную площадку в парк. Иногда мы накуривались, лежа на крыше, откуда открывался прекрасный вид на Томпкинс и всю округу, виднелись шпили нескольких церквей, а так же туманные силуэты небоскребов на северо-западе. Лори показала мне лучшие винтажные магазины в округе. Многие в Виллидже стали нас узнавать, и называли они нас Russians, и нам это очень льстило: как будто мы единственные русские в нэйбохуде.

Теперь, я думаю, пришло время сделать небольшое отступление про Ист-Виллидж. Начать стоит с того, что Нью-Йорк, один из самых больших мегаполисов мира, на самом деле – не такой уж и большой, потому что только Манхэттен – это Нью-Йорк, точнее New York City. Кроме того, настоящий Манхэттен – это только то, что ниже Гарлема. Оставшийся кусок острова делится на три части – аптаун (все, что вокруг центрального парка), мидтаун (где больше всего небоскребов, толкучки, пробок) и даунтаун (где высока плотность клубов, баров и пр., этот район был построен и заселен раньше всех остальных районов). Даунтаун, в свою очередь, делится еще на несколько частей: financial district (где расположена главная улица главного города мира, куда толпами стекаются поклонники золотого бычка), Сохо (где все очень, очень дорого), East Side и West Side.

И если с West-Виллиджем, который плавно перетекает в находящийся рядом Сохо, все достаточно просто (там тихо и мирно живут знаменитости и просто богатые люди, окруженные картинными галереями, дорогими магазинами и шикарными ресторанами), то с восточной частью даунтауна не совсем: Ист-Сайдом называется правый нижний кусок острова, его северный рубеж – 14-ая улица, восточный – проджекты на авеню D (куда мы ходили покупать траву), западный – 3-я авеню, за которой нет уже ничего ист-сайдского, а только бродвейская толкучка. Но Ист-Виллидж, четырнадцать параллельных друг другу улиц длиной в три авеню (вообще, большая часть Манхэттена так и устроена: почти две сотни улиц поперек острова и восемь авеню вдоль) – это только небольшая часть этой территории, исторический центр, откуда Ист-Сайд разросся на весь Ист-Сайд. Остальные две части из трех – Алфавитный городок (длиной в те же четырнадцать улиц, шириной в четыре авеню: A, B, C и D.) и южная, самая нижняя часть Ист-Сайда (Lower East Side), где улицы уже имеют названия и дома стоят не так ровно и схематично, как выше в городе. Границей между LES и верхней частью Ист-Сайда является пыльная и широкая улица Хаустон.

Все вместе эти три небольших района (имеющие между собой некоторые различия, о которых я скажу потом) представляют из себя особенный, ни на что не похожий мир, neverland, страну чудес, место, где дети не взрослеют, а собаки умеют разговаривать. Страна, где люди не ходят на работу, где целыми днями они гуляют в парке, покупают красивые вещи, едят вкусную еду, спят спокойным сном, употребляют высококачественные наркотики и все как один пытаются заниматься искусством.

Нигде в мире вы не встретите столько писателей, музыкантов, художников, режиссеров, фотографов, дизайнеров, актеров и просто восторженных блядей и пидорасов без определенного призвания, смело заявляющих вам в глаза: I am an artist!. Псевдоинтеллектуальность здесь зашкаливает. Но, конечно, это все ненастоящие жители настоящего мира.

Людей, занимающихся магией здесь так же много, как и тех, кто лезет в искусство. В Ист-Сайде огромное количество гадалок, хиропрактиков, различных колдунов, буддистов, кришнаитов, индуистов, всевозможных духовных учителей. Их бизнес процветает. Например, на нашем блоке, на отрезке 9-ой улицы между авеню А и 1-ой авеню – целых три хиропрактика и магазин магических предметов “Заклинание” (где продается всякая белиберда: магические книги, котелки, ступки, весы, куклы вуду и т.д.); весь Ист-Сайд, и прежде всего Виллидж, забит подобными магазинчиками, антикварными лавочками, претендующими на статус магических мест.

Все эти псевдоволшебники, разгуливающие по Нью-Йорку в разноцветных хитонах и причудливых головных уборах, и все эти псевдохудожники, псевдописатели, псевдомузыканты и так далее, все эти люди представляют собой большинство в Ист-Виллидже. Но мы были уверены – есть здесь настоящие люди. Мы так хотели их встретить. Они точно были здесь раньше, свободные и красивые люди, которые не зря прожили свою жизнь. И до сих пор здесь живут свидетели и участники того, что происходило в шестидесятые, в эпоху, о которой мое поколение лишь слышало красивые и грустные сказки (I wish it was the sixties, I wish we could be happy…), как о потерянном рае (который, как теперь оказывается, не был потерян; или потерян, но не для всех; или, как дерево, которое выросло из косточки волшебного яблока из райского сада, так и этот мир вырос из мечты прошлых поколений и зашумел ветвями Кришна Три в центре Томпкинс Сквер Парка, отгоняя тоску и страх от тех, кто не хочет бояться).

Поэтому, чем дальше от парка (который расположен между Виллиджем и Алфавитным городком), тем чаще встречаются безвкусные, отвратительно-чистые, гладкие, квадратные здания, втиснутые между старыми разноцветными кирпичными увитыми плющом домами, тем больше вокруг народу, машин, пыли, оголтелых туристов. Ист-Виллидж заканчивается там, где в поле зрения появляется макдональдс или старбакс, или, еще хуже, данкин донатс. На границе между Виллиджем и остальным миром расположены ближайшие к нашему дому станции метро. Всего двадцать минут вдоль и двадцать поперек (не считая нижней части Ист-Сайда), но этого достаточно, чтобы, при желании, никогда не покидать границ этого мира, жить тихой жизнью Иммануила Канта, каждый день ходить по одним и тем же нескольким улицам и быть совершенно счастливым.

Lower East Side, который начинается после переправы через Хаустон, очень похож на Ист-Виллидж, но и многим отличается. Возможно, из-за того что Krishna Tree находится слишком далеко, или благодаря тесному соседству с Сохо – здесь все выглядит не таким натуральным, скопированным с Ист-Виллиджа, адаптированным для богатых студентов-хипстеров, которые из принципа покупают одежду в сэконд хэнде, прилюдно читают Хэмингуэя или Набокова, садятся на мостовую, а не на лавочку рядом, и считают себя нонконформистами. Клубов здесь больше, чем в Виллидже. (Кроме того, еще один недостаток LES – вонючий чайнатаун по соседству).

Алфавитный городок – это, наоборот, более спокойное место (хотя считается оно не таким спокойным из-за близости к проджектам, которые начинаются уже после авеню Ди), расположенное очень далеко от метро и широких авеню. Здесь редко встречаются машины или прохожие. Несколько старых церквей, таунхаусы с запыленными окнами и заросшими мхом фундаментами, цветы в горшках на каждом крыльце и главное – alphabet city's gardens: все разные, пышные, некоторые – с огромными плакучими ивами, некоторые – с маленькими озерами, полными золотых рыбок, с темными глубокими колодцами, с непонятными скульптурами, с деревянными лавочками в глубине кустов. Раньше на месте каждого из этих садов был дом, а потом он сгорел. Люди, которые жили рядом, стали пытаться придать пожарищам более эстетичный вид, и, к тому моменту, когда кто-то захотел застроить пустующие участки, жители Алфавитного городка начали отстаивать их всеми силами. И, как это ни удивительно, отстояли. Но, не смотря на неописуемую красоту этого цветущего и пустынного места, мы без сомнений и сразу выбрали жить в Ист-Виллидже. Мне нравился этот непрекращающийся шум, движение, жизнь за окном, за которой можно было бесконечно наблюдать. Чтобы жить в Алфавитном, нужно быть more peaceful.

Но той весной мы еще совсем не знали Нью-Йорк, и только начинали осваиваться в Виллидже. Мы действовали наугад. И нам нужен был инсайдер. И стать им, по моему мнению, должен был Рэбай.

* * *

С приходом мая в Нью-Йорке началось по-настоящему вавилонское столпотворение. Вездесущие туристы-хипстеры все время фотографировали город, они заполонили авеню А, узкую солнечную и прямую улицу, забитую ресторанами, барами и сувенирными магазинами, по Сэйнт Маркс вообще стало невозможно передвигаться. Первая майская пятница была безоблачной и жаркой, и еще до захода солнца город превратился в одну сплошную вечеринку.

Мой друг позвонил Рэбаю днем, и когда стемнело, неожиданно раздался чудовищно громкий тройной звонок в домофон. В этот момент я уже доваривала борщ, и из-под крышки струился горячий овощной запах. Но Рэбай зашел только на секунду (с любопытством оглядывая нашу маленькую квартиру), взял двадцатку и сказал, что приедет скоро и привезет траву и останется на суп.

Мы докурили остатки травы, поели, посмотрели Завтрак у Тиффани, поели еще раз, посмотрели новости, сходили прогуляться, сели в кресла, включили музыку и, конечно, уже не надеялись, что он приедет, но вдруг, ровно в три часа ночи опять прозвучал долгий тройной звонок. Мы вскочили с кресел и бросились открывать. Он поднимался по лестнице очень медленно, держась за перила и как-то посмеиваясь. И когда подошел ближе, я поняла, что он просто вхлам обдолбанный.

– Yeaaahh… guys, I didn't want you to be without ganja.

Он плюхнулся в кресло, отказался от супа, отказался от кофе. Было похоже, что он сразу же заснул, но иногда руки или ноги дергались, он приоткрывал глаза и даже начинал что-то говорить, но тут же проваливался еще глубже в кресло и свой полубред. Мы не знали, что делать. Не сидеть же так до утра? Я пододвинулась и, сказав "Rabbi, wake up", взяла его за руку. Он тут же открыл глаза и чуть ни подпрыгнул в кресле. Он как-будто действительно проснулся и теперь разглядывал нас с большим вниманием и любопытством. Мой друг опять предложил ему кофе, но Рэбай сказал: