Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности

В оттепельные годы позволяли себе пошутить и представители гуманитарных наук. В 1966 году в стенгазете Института философии Академии наук СССР в связи с очередными выборами академиков появилась рубрика «Выберем кого надо». Современники вспоминали: «В академики был выставлен Митрофан Лукич Полупортянцев – обобщенный образ номенклатурного философа, созданный по образцу Козьмы Пруткова, но насыщенный новым комедийным смыслом. Это был продукт коллективного творчества талантливых сотрудников Института…» В стенгазете публиковались и «труды» большого ученого Полупортянцева. Тогда, в 1960-х, особенно одиозным казался хвалебный отзыв на кандидатскую диссертацию «О дальнейшем преодолении существенных различий между мужчиной и женщиной» некоего Б. Б. Балаболкина. Ныне, в 20-х годах XXI века, шутить над такими изысканиями небезопасно. Могут и обвинить в нетолерантности. Но тогда, в оттепельные времена, это казалось смешным многим – и даже историкам. Они тоже иногда ерничали над объектами исследования и методическими приемами своей науки. Самый блестящий пример – небольшая книжка с эпатирующим названием «Восстановление ума по черепу». Выступивший под псевдонимом Д. Аль профессор Даниил Альшиц издал в 1996 году текст капустника, посвященного 25-летию воссоздания в Санкт-Петербургском (тогда Ленинградском) государственном университете исторического факультета. Сам перформанс имел место в 1959 году.

Время хрущевских реформ осталось в памяти потомков благодаря огромному количеству анекдотов. Удивительные артефакты смеховой культуры чрезвычайно ценны для реконструкции советского прошлого. Об этом блестяще написал в статье «Анекдот. Опыт социологического анализа», опубликованной во втором номере журнала «Новый Леф» за 1927 год, Виктор Перцов, позднее известный советский литературовед и критик:

Быстрота, с которой распространяется и доставляется потребителю современный, по преимуществу политический, анекдот – анекдотична…

Как порыв ветра разносит семена – пух одуванчика, анекдот садится сразу и одновременно в десятки тысяч голов, впивается верностью ухваченного им соотношения, ошеломляет поразительным знанием предмета и момента… Специальные экспедиции собирают частушки в деревне. Анекдоты живут не записанные и не прописанные. Они уничтожаются в едином акте потребления, как пища. Никто не слушает анекдот дважды; одержимый анекдотом человек ревниво следит за тем, чтобы не попасть впросак, рассказав его во второй раз.

Нет ничего более злободневного и принудительного, зовущего к исполнению, чем анекдот. Нет ничего более фантастического, дикого, невероятного, приподнятого над действительностью и в то же время врезающегося корнями в реальность сегодняшнего дня…

С эпосом анекдот сближают его безымянность, неуловимость созидания, коллективность обработки, враждебность письменности, отсутствие личной славы выдумщика. Это индустриальный городской «эпос», однодневный, телеграфно-экономный, портативный продукт общего пользования…

Анекдот, несомненно, служит хорошей почвой для укрепления утилитарной литературной формы – газетного и журнального фельетона.

Краткость и энергия – черты, роднящие его с лозунгом.

Емкость материала и точность словесной отделки – признаки мастерства.

Вот в каком смысле следует говорить о культуре анекдота.

Пространное цитирование в этом случае – дань слогу Перцова. Современному исследователю, стремящемуся использовать анекдоты как исторический источник, очень повезло. В 2014 году в «Новом литературном обозрении» появилась книга «Советский анекдот. Указатель сюжетов». Это подлинная антология небольших литературных текстов, объединенных прежде всего по жанровому признаку. Следует отметить, что и ранее читатель мог встретиться с разного рода сборниками кратких юмористических текстов, посвященных специфике жизни в СССР. Однако книга Михаила Мельниченко – фундированное научное издание, что позволяет рассматривать приведенные в нем данные как достоверный исторический источник.

Важны для описания внешних и внутренних характеристик пространства «хрущевок» материалы самого известного советского сатирического журнала «Крокодил». Результаты фронтального просмотра номеров издания за 1952–1967 годы, а это 576 печатных единиц по 16 страниц каждая, позволяет утверждать, что «Крокодил» – настоящий кладезь сведений о повседневной жизни в СССР. И это несмотря на откровенную «советскость» и политическую заостренность журнала. Невольно вспоминается довольно злобная реплика одного из героев фильма «Гараж»: «Занимаюсь сатирой. – Русской или иностранной? – Нашей. – По девятнадцатому веку? – Нет, современной. – Хм! У вас потрясающая профессия! Вы занимаетесь тем, чего нет». Неправда! Были и юмор, и сатира, и хорошие авторы, которые и подсмеивались над причудами советского быта, и довольно жестко его критиковали. Информативны не только «крокодильские» тексты, но и то, что в 1950–1960-х годах называли изошутками. Журнал обладал блестящим составом художников-карикатуристов. Здесь работали Геннадий Андрианов, Александр Баженов, Юлий Ганф, Владимир Добровольский, Борис Лео, Наум Лисогорский, Константин Ротов, Юрий Федоров и др. Они освещали такие проблемы типового жилья, которые трудно обнаружить в вербальных источниках. Карикатуры из «Крокодила» для научно-популярной книги – не просто картинки для «оживляжа» текста. Они выполняют важную роль визуальной детализации многих культурно-бытовых процессов типового жилища. Одновременно изошутки – носители действенного юмора и созидательной сатиры, а не мрачного апокалиптического глума по поводу «хрущевок» и их вещного наполнения. Ныне важно не только посмеиваться над спецификой нового жилого пространства времен оттепели, но и осознавать его значимость для изменения жизни в СССР. Тем более что именно стандартные квартиры являлись средой, где разворачивался процесс не только деструкции сталинского быта, но и «вестернизации» обыденности человека советского. Изучая «хрущевки», их предметное и социальное содержание, можно раздвинуть границы представления о советскости как стилистике повседневности, о степени асинхронности процессов модернизации быта в СССР и на Западе после Второй мировой войны.

Достойным дополнением картины быта в новом жилом пространстве является и советская живопись, прежде всего, картины Юрия Пименова. Особую ценность для визуализации специфики жизни в новом жилом пространстве представляют следующие полотна художника: «Район завтрашнего дня» (1957), «Франтихи» (1958), «Свадьба на завтрашней улице» (1962), «Первые модницы нового квартала» (1961–1963), «Движущиеся границы города» (1963–1964), «Утро в городе» (1964), «Лирическое новоселье» (1965), «Тропинка к автобусам» (1966), «Перед танцами» (1966). Многие суждения о «хрущевках» автор книги сформулировал под влиянием визуальных источников, поэтому и картины, и «картинки» – важная часть текста. Однако разного рода обстоятельства, в частности связанные с особенностями российского авторского права, определили особенности работы с так называемым «иллюстративным материалом». В книге используется прием «визуального цитирования», то есть авторского изложения и осмысления «рисованных» материалов, а проще говоря, пересказа их содержания с одновременной интерпретацией изображенных деталей.

Обращение автора книги о «хрущевке» к этой методике сродни эксперименту, такого еще делать не случалось. Помощь пришла неожиданно. У прекрасного писателя Константина Паустовского в первой части трилогии «Повести о жизни» – по сути дела, в мемуарах о ранней юности, которые вышли в 1946 году под названием «Далекие годы», – есть забавное описание практик изучения иностранных языков в российских гимназиях:

Француз Сэрму… приносил под мышкой большие олеографии и развешивал их на стене. Сэрму развешивал олеографии, брал… указку, показывал на поселян, танцующих с серпами, или на котенка и спрашивал громовым голосом по-французски:

– Что видим мы на этой интересной картинке?

Мы хором отвечали по-французски, что на этой картинке мы ясно видим добрых пейзан или совсем маленькую кошку, играющую нитками достопочтенной бабушки.

Много лет спустя я рассказал своему другу, писателю Аркадию Гайдару, как мосье Сэрму обучал нас французскому языку по олеографиям.

Гайдар обрадовался, потому что и он учился этим же способом. Воспоминания начали одолевать Гайдара. Несколько дней подряд он разговаривал со мной только по методу Сэрму…

Когда мы возвращались в Москву по пустынной железнодорожной ветке от станции Тума до Владимира, Гайдар разбудил меня ночью и спросил:

– Что мы видим на этой интересной картинке?..

– Мы видим, – объяснил Гайдар, – одного железнодорожного вора, который вытаскивает из корзинки у почтенной старушки пару теплых русских сапог, называемых валенками.

Сказав это, Гайдар – огромный и добродушный – соскочил со второй полки, схватил за шиворот юркого человека в клетчатой кепке, отобрал у него валенки… Испуганный вор выскочил на площадку и спрыгнул на ходу с поезда. Это было, пожалуй, единственное практическое применение метода господина Сэрму.

Опыт преподавателя французского применен и в книге о «хрущевке». Автор с большим напряжением пытается облечь в словесную форму те или иные изобразительные приемы, которыми пользуются и живописцы, и художники-карикатуристы. Но эти потуги все же позволяют избежать превращения визуальных источников в «развлекательные иллюстрации», не связанные с общим исследовательским текстом, а также обойти возможные казусы, связанные со спецификой авторского права.

Сразу надо предупредить читателя, что автору во избежание множественных тавтологий приходится употреблять разнообразные синонимы понятия «пространство». Иногда они довольно точны, иногда парадоксальны, иногда носят социально-уточняющий характер. К числу последних можно отнести, например, синонимы «плацдарм», «ристалище», «раздолье», «надел».

Текст очерков разделен на три части и организован по пространственному принципу.

Первая часть, «Вид снаружи», посвящена проблемам вербальных и территориальных границ нового вида жилья, вживания «наделов» типового жилья в стабильные социально-географические локусы, а также характеристикам внешнего вида домов, принципиально новых для огромной территории СССР. Так следовало бы написать в исследовании архитектурно-антропологического направления. Ну а если несколько снизить научный пафос, то обобщить содержание глав первой части очерков о «хрущевках» можно следующим образом. Это рассказ о появлении, существовании и смысле слова хрущевка; о феномене советского микрорайона и георасположении типового строительства, о так называемых «зачистках пространства» – вытеснении излишеств из архитектуры; о том, так ли однообразны были типовые здания.

Вторая часть, «Личные места общего пользования», – повествование о парадоксальных аренах бытования в стандартном индивидуальном жилье, о персональных местах общего пользования (МОП), прежде всего о кухнях и санузлах. В мире советских коммуналок их смело можно было назвать ристалищами быта. В отдельных же квартирах, предназначенных для одной семьи, функционально-гигиеническая и социально-психологическая атмосфера МОПов менялась. Но процесс был непростым.

Третья часть очерков, «Жилая площадь», связана с «территориями» не подсобными, а предназначенными для отдыха и свободного времяпрепровождения. В индивидуальных спальнях и общих комнатах (гостиных) формировались новые черты частного, во многом схожие с канонами европейской приватности.

Все три части книги, кроме материала о «хрущевках», содержат довольно объемные экскурсы в перипетии обыденной жизни «человека советского» дохрущевского времени. Без описания канонов быта российского, а главное – советского прошлого первой половины XX века невозможно оценить масштабы изменений повседневности, произошедших в стране в результате массового жилищного строительства.

Важная часть структуры очерков – приложение. Кроме традиционного списка литературы, именного и предметного указателей, в него входит таблица «Сводные характеристики серий „хрущевок“». Она выглядит непривычно для историко-антропологических очерков: такой систематизированный материал нечасто встречается даже в литературе архитектурно-строительного жанра. А ведь сведения о разных сериях типовых квартир в СССР необходимы для знакомства с метрическими параметрами нового жилого пространства, характеристиками строительных материалов, зонами размещения и, наконец, продолжительностью существования «хрущевок». Автору удалось представить описание 22 серий домов, которые строились с 1957 по 1963 год. Выборка, конечно, достаточно условна, но в то же время может считаться репрезентативной. Ведь даже Филипп Мойзер и Дмитрий Задорин – создатели фундаментального издания «К типологии советского домостроения. Индустриальное жилищное строительство в СССР» (2018) – привели данные всего лишь о девяти сериях «хрущевок». И это не помешало построить грамотную модель архитектурно-строительного феномена. Думается, что для социально-исторических очерков 22 объектов хватит, чтобы сделать некоторые выводы и обобщения – особенно если руководствоваться слоганом песика Фафика о мыслях людей великих, средних и авторов научно-популярных книг.

А теперь совсем немного о программе реновации. Читатели (а хочется надеяться, что таковые появятся) обязательно будут искать в книге ответ на вопрос о сносе зданий с первыми индивидуальными квартирами для одной семьи. Так вот. Стремление освободить престижные, ныне занятые «хрущевками», городские территории для возведения элитного и не очень, но обязательно многоэтажного жилья – главная цель современной российской реновации. И это первое и последнее упоминание о ней в книге «Хрущевка: советское и несоветское в пространстве повседневности».

Часть I. Вид снаружи

Пространство всегда имеет границы и видимые, и невидимые. Первые связаны с физическим обособлением локусов жилья и, как правило, метрически и географически обоснованы. И размеры, и местоположение квартиры, конечно же, влияют на качество жизни людей ее населяющих. Но, как показывает практика жизни, для ощущения комфорта повседневного существования немаловажны и социальный статус и престиж места обитания. А они формируются с помощью знаковых названий тех или иных видов жилья. «Я живу в палатке» или «я живу в палатах» – почувствуйте разницу! Да, слово – это сила. И это не излишняя эмоциональность, а истина, особенно если речь идет о бытовых практиках. Еще в 1947 году немецкий философ Мартин Хайдеггер отметил в «Письме о гуманизме»: «Мысль дает бытию слово. Язык есть дом бытия». Несмотря на то что хайдеггеровский афоризм трактуют по-разному, бесспорно одно – язык как универсальное явление культуры тесно связан с проблемами повседневности. Он формирует речевые знаки новых бытовых реалий и одновременно сам трансформируется под их воздействием. Именно поэтому, прежде чем начать описывать характеристики внешнего вида появившихся в СССР в годы оттепели принципиально новых домов, следует все же попробовать разобраться, что все-таки означает понятие «хрущевка». Ведь в этом локусе формировались не совсем советские черты советской повседневности.

Глава 1. «Хрущевка»: реальный мем и возможное определение

Итак, о слове, которое было, есть и, скорее всего, еще долго будет: о лингвистическом артефакте «хрущевка». Это сугубо русское существительное. В иных языках у него нет аналога. «Хрущевка» вращается в многообразных лингвистических средах вполне самостоятельно, без перевода, и выглядит в латинской транскрипции следующим образом: «Khrushchyovka». Ее можно причислить к так называемым русизмам, наряду со «спутником» и «перестройкой». Правда, эти слова существовали в русской речи и до революции 1917 года. Они легко переводятся на другие языки. «Спутник» в англоязычном варианте – это companion или satellite, а перестройка – restructuring. Одновременно без перевода, с сохранением своего русского звучания в латинской транскрипции обе эти лексемы превратились в советизмы, вошедшие в мировое языковое пространство. Точно известны годы их рождения. «Спутник» появился в иностранных языках в 1957 году, когда СССР приступил к активному освоению космоса, а «перестройка» – в 1985 году, ознаменовав начало слома советской политической и экономической системы.

С «хрущевкой» все несколько сложнее. Очевидно пока лишь одно: такого слова не существовало в досоветском русском языке. Знаменитый лингвист Владимир Даль вообще не зафиксировал каких-либо понятий с корнем «хрущ». Во всех советских изданиях «Толкового словаря русского языка» под редакцией Дмитрия Ушакова фигурируют лишь «хрущ» и «хрущик» – названия жуков. Нет упоминаний о «хрущевке» и в словарях, выходивших до начала 1990-х годов под редакцией Сергея Ожегова, соавтора и преемника Ушакова, и в «Словаре русского языка», выпущенном Академией наук СССР незадолго до перестройки (см.: Источники и литература).

Не дали результатов и поиски ответа на вопрос о времени появления слова «хрущевка» в специализированной лингвистической литературе. С начала 1970-х годов в СССР периодически выпускались издания, посвященные языковым новациям в контексте советского времени. Первым таким опытом можно считать подготовленное Ленинградским институтом языкознания издание «Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 60-х годов». Его с определенной долей условности можно назвать «глоссарием эпохи оттепели», прочно связанной с именем Никиты Хрущева. На уровне «устной памяти» это время ассоциируется с хлесткими «хрущевизмами»: «кузькина мать», «пидарасы проклятые», «мы вас закопаем» и др. Неудивительно, что советский фольклор наградил лидера десталинизации званием «самого многоречивого премьера в Европе», а также прозвищем «трепло кукурузное». В числе причин снятия Хрущева осенью 1964 года со всех постов острословы 1960-х годов называли такие болезни, как «словесный понос и недержание речи». А знаменитое «армянское радио» – устойчивый конструкт системы советской неофициальной сатиры – на вопрос «Возможно ли в газету завернуть слона?» отвечало: «Да, если в ней напечатана речь Хрущева». Но, как показал словарь-справочник, изданный в 1971 году, хрущевский сленг – лишь малая толика лексикона 1960-х годов. Ленинградские лингвисты составили свой словарь из лексических единиц, встречавшихся на страницах советских газет, звучавших в текстах радио- и телепередач, использовавшихся в подцензурной художественной литературе. В книге, таким образом, зафиксирован официальный язык эпохи десталинизации. И все же не следует думать, что издание чрезмерно политизировано и дает искаженную картину действительности. К счастью, слова – они как птицы, вылетели – не поймаешь. И в этом свободном полете происходит множество, как выразился известный культуролог и литературовед Михаил Эпштейн, «плодотворных браков между языком и действительностью», которые и фиксируют словари. Книга «Новые слова и значения», изданная в 1971 году, когда очередной поворот в политике Советского государства завершился и даже наметились некие ростки «неосталинизма», совершенно лишена ханжества. В ней можно найти слова, связанные с модой (джинсы) и сексом (сексопатолог), с новыми танцами (твист) и довольно экзотическими для советского человека видами спорта (культуризм), с достижениями советского автопрома («Волга») и пока еще необычной, но уже изменившей советский быт техникой («пропылесосить»). Можно найти в словаре-справочнике и термины, относящиеся к технологиям строительства жилья. Это новые стройматериалы: гипсо- и пеплобетон, стевит, стекловата, стемалит, а также стеклопакеты, которые обывателю представляются изобретением XXI века. Все эти новшества успешно применялись при возведении жилья. Но «хрущевка» – знаковое слово, определяющая константа нового жилого пространства, возникшего в СССР на рубеже 1950–1960-х годов, – в словаре отсутствует. Проще всего эта ситуация объясняется соображениями цензурного характера. А возможно, в бытовой речи конца 1950-х – первой половины 1960-х годов вообще не существовало уничижительно-пренебрежительного названия новых жилых зданий и квартир. Напротив, общество пребывало в состоянии явной эйфории, связанной с изменением пространственных канонов повседневности.

Советское искусство в то время бурно и во многом искренне восхваляло хрущевское жилищное строительство. Художник Юрий Пименов создал целую серию картин под общим названием «Новые кварталы», за что был в 1967 году удостоен Ленинской премии. Для живописца тема нового строительства – позднее пресловутых «хрущевок» – оказалась «очень привлекательной». В предисловии к альбому собственных картин, изданному в 1968 году, Пименов писал: «Прогулки по новым районам… это новый воздух – воздух новых хороших свежих домов…» Более того, художник считал, что «старые города, которые не имеют вот этих новых кварталов и новых районов, это все равно что бездетные семьи, которые не имеют детей, не имеют потомства». Многим людям от искусства казалось, что новое жилое пространство поможет «сконструировать» новые человеческие отношения. В 1958 году Дмитрий Шостакович написал музыкальную комедию «Москва, Черемушки». Авторство идеи оперетты о жилищном строительстве конца 1950-х годов принадлежало к тому времени уже вполне знаменитым поэтам-сатирикам Владимиру Массу и Михаилу Червинскому. К середине 1950-х годов они создали тексты для таких известных советских музкомедий, как «Самое заветное» Василия Соловьева-Седого, «Трембита» Юрия Милютина, «Белая акация» Исаака Дунаевского. Эти советские мюзиклы пользовались в общем-то вполне заслуженной популярностью. Достойной была музыка, а литературная основа – занимательной. И вот, как вспоминала, беседуя с сотрудником журнала «Вопросы театра», дочь одного из сатириков, писательница Анна Масс, «на волне успеха они (Масс и Червинский. – Н. Л.) решились на следующий шаг. У них зудело… а давайте теперь с Шостаковичем напишем. И возникла идея оперетты „Москва, Черемушки“ о строительстве микрорайона Черемушки». В интервью, опубликованном в 2019 году, Анна Масс так формулирует основную идею оперетты: «Тогда очень актуальная тема – начало строительства домов с отдельными квартирами, люди впервые выезжали из коммуналок, выбирались из подвалов. Словом, написали либретто о радостных социальных переменах. Вот влюбленные живут в коммуналке, не могут пожениться, им негде жить, и тут радость – крыша рухнула в их доме в Теплом переулке, и они получили квартиру. Переезжают вместе с ними очень разные жильцы, со своими маленькими историями: тут и комический чинуша, комическая мещанка Вава и т. д. Мозаика типов, собственно, и составила либретто».

Шостакович не сразу взялся за новую для него работу: «Москва, Черемушки» – первая и единственная оперетта в огромном музыкальном наследии композитора. Тем не менее музкомедия получилась. Ее премьера состоялась в январе 1959 года в Москве. В спектакле участвовали настоящие звезды, на фоне которых выделялась тогда еще начинающая Татьяна Шмыга. И все же у великого Шостаковича «Москва, Черемушки» вызывали противоречивые чувства. В опубликованной в первом номере журнала «Советская музыка» за 1959 год статье под звонким названием «Быть на высоте великих задач» он писал: «„Москва, Черемушки“ – это мой первый и, надеюсь, не последний опыт в этом увлекательном жанре. Я работал над нею с большим увлечением и живым интересом. Мне кажется, что в результате наших общих усилий… должен появиться на свет веселый, жизнерадостный спектакль. Тема оперетты в веселой, динамической форме затрагивает важнейшую проблему жилищного строительства в нашей стране. Либреттисты нашли немало забавных поворотов, вносящих оживление в спектакль и дающих повод для использования разнообразных музыкальных приемов и требуемых жанром номеров. Здесь и лирика, и „каскад“, и различные интермедии, и танцы, и даже целая балетная сценка». Одновременно в письмах к друзьям, в частности к театроведу и либреттисту Исааку Гликману, Шостакович с грустью констатировал: «Я аккуратно посещаю репетиции моей оперетты. Горю со стыда. Если ты думаешь приехать на премьеру, то советую тебе раздумать. Не стоит терять время для того, чтобы полюбоваться на мой позор. Скучно, бездарно, глупо. Вот все, что я могу тебе сказать по секрету». Но произведение становилось популярным, как неудивительно, на Западе и в США, благодаря талантливой пародийности музыки.

Уже в 1961 году Масс, Червинский и примкнувший к ним Гликман подготовили киноверсию мюзикла. Шостаковичу пришлось доработать музыкальную основу. В самом начале 1963 года на экраны страны вышел фильм «Черемушки», режиссером которого выступил Герберт Раппапорт. Сюжет киноленты, как и оперетты, представлял собой водевильную историю переезда интеллигентной девушки Лиды и ее старого отца в отдельную двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Москвы. Главным героям мешали жулики в лице управдома и начальника стройтреста. Но все завершилось победой новоселов. В роли Лидочки снялась ленинградская балерина Ольга Заботкина, жуликоватых хозяйственников сыграли Василий Меркурьев и Евгений Леонов. Блестяще играли и короли эпизодов 1950-х годов – Константин Сорокин, Рина Зеленая, Сергей Филиппов, Михаил Пуговкин. Вокальные партии главных героев озвучивали профессионалы, в частности Эдуард Хиль, а Меркурьев, Леонов, Сорокин и Филиппов свои куплеты исполняли сами. Фильм Шостаковичу понравился больше, чем собственная оперетта. А вообще-то гениальный композитор любил «похулиганить». Осенью 1965 года он сочинил целых пять романсов на «слова», а скорее – на убогие тексты, размещенные в журнале «Крокодил» в разделах «Нарочно не придумаешь» и «Листая страницы». Читать в «Крокодиле» № 24 за 1965 год без смеха «перлы», вышедшие из-под пера жалобщиков и «правдорубов», невозможно и сегодня. Достаточно привести два примера: «В прошлом году в вытрезвитель попало шесть отцов, из которых есть даже матери. (Из выступления)»; «Прошу выделить двух техничек грабить территорию детского сада. (Из заявления)».

Юмористический вокальный цикл Шостаковича не развивал темы малогабаритного жилья. А вот Масс и Червинский какое-то время еще писали о строительных проблемах. Весной 1964 года они опубликовали в «Крокодиле» (№ 11) стихотворение «Новые Черемушки» (из цикла «Прогулки по городу»). Ритмически оно совпадало с лейтмотивом оперетты и включало много реалий, связанных с самой знаменитой новостройкой конца 1950-х – начала 1960-х годов, начиная от метро «Новые Черемушки», открытого в 1962 году, и кончая «расползанием» новых домов по всей стране:

 
Мы ждем вас всех в Черемушки.
Найти нас не хитро —
К нам, в Новые Черемушки,
Доставит вас метро.
Доставит быстро, запросто.
Забудьте навсегда,
Как раньше с пересадками
Тащились вы сюда.
Возможно, что Черемушки
Когда-то знали вы
Как старую, убогую
Окраину Москвы.
Теперь здесь скверы, улицы,
Огни реклам горят…
«Дом мебели»,
«Дом обуви»,
«Дом тканей»,
Детский сад.
И фабрика текстильная,
Кафе,
И не одно,
И новые
Столовые,
И школы,
И кино…
Все ново!
Как с иголочки!
И все ласкает глаз,
Все только что прописано
В Черемушках у нас,
Ни улицы, ни здания
Старее нас тут нет,
И только лишь название
Осталось с давних лет.
Не только эти улицы
И новые дома —
На жительство прописана
Здесь молодость сама.
Она здесь людям дарится
Для самых смелых дел.
Еще никто состариться
У нас тут не успел.
Еще не все зеленые
Деревья расцвели,
Еще не все влюбленные
Друг друга здесь нашли.
Здесь новое рождается
Буквально на глазах,
А старожил тут бегает
В коротеньких штанах.
И ничего зазорного
И странного тут нет:
Ведь старожилу этому
Всего лишь десять лет.
К нам, в Новые Черемушки,
Мы ждем вас поскорей.
А впрочем, есть Черемушки
Московских поновей.
И чтоб попасть в Черемушки,
Узнать их благодать,
Совсем не обязательно
В столицу приезжать…
Есть минские Черемушки,
И киевские есть,
И омские,
И томские,
И всех не перечесть.
На юге и на севере
Они возведены.
Черемушки, Черемушки
Во всех концах страны!
И всюду, где Черемушки,
Черемуха цветет,
И все мечты сбываются
У тех, кто там живет.
 

С явным одобрением писали о новом строительстве и советские прозаики: «Мне приятно, когда что-нибудь строят. Не знаю почему, но приятно. Новый дом, новый магазин, новая мостовая, деревья, новая станция метро, новая автобусная линия. В этом новом доме буду жить не я. Может быть, я ничего не куплю в этом новом магазине. Но то, что они новые, что раньше их не было, а теперь есть, доставляет мне удовольствие». Это строки из повести «Приключения Кроша» (1960) Анатолия Рыбакова, того самого – автора «Детей Арбата», разоблачительного антисталинского произведения. Типовые дома с симпатией описывались и на страницах журнала «Крокодил». Его авторы до начала массового возведения жилья нередко критиковали строителей то за кривые полы, то за плохую штукатурку, то за неисполнение сроков сдачи домов. В 1957–1958 годах главное сатирическое издание СССР с нескрываемым изумлением сообщало о размахе и темпах возведения жилья. На рисунке из номера 31 за 1957 год под названием «В Юго-Западном районе столицы» Александр Баженов изобразил мирную картину сидящих у окна бабушки и внучки. Но тема их беседы более чем актуальная: «Бабушка! Как у нас быстро дома строят, я за свою жизнь такое впервые вижу. – И я тоже». Не меньшим восторгом дышит рисунок Евгения Шукаева «На Юго-Западе Москвы» в восьмом номере «Крокодила» за 1958 год. На фоне грандиозной стройки корреспондент интервьюирует монтажника: «Сколько домов сдадите в этом квартале? – Квартал».

Крокодил. 1957. № 31. Рисунок А. Баженова

Крокодил. 1958. № 8. Рисунок Е. Шукаева

Обычные люди, ютившиеся в коммуналках и бараках, под воздействием пропаганды и восторгов деятелей искусства начинали верить в реальность счастья жить в новой отдельной квартире. Эрлена Лурье, ныне питерская поэтесса, художник и скульптор, а тогда – юная студентка одного из ленинградских техникумов, оставила в своем дневнике в декабре 1958 года следующую запись: «Да, в „Ленинградской правде“ сегодня статья о грандиозном строительстве в городе… очень много, 260 тыс. отдельных квартир!.. Господи, как я хочу отдельную квартиру! Хоть крошечную!!» В атмосфере всеобщего и наигранного, и искреннего воодушевления вряд ли мог появиться уничижительный термин «хрущевка». Удивляет другое: в словаре новых слов 1960-х годов вообще отсутствуют какие-либо обобщающие понятия, характеризующие образцы массового типового жилья.