Осенью 1999-го мы арендовали комнату в подвале той церкви на Васильевском, где на куполе – ангел. Я – чтобы работать, друзья-музыканты – репетировать. Здание обветшало, и батюшка собирал деньги на реставрацию, сдавая подвал. Чёрный подрясник отца Игоря подчеркивал худобу и бледность лица. Он навестил меня в каморке, оглядел ряд матрёшек, которые я расписывала, спросил, не мерзну ли, и больше не появлялся. В подвале было холодно. В коридоре от ступенек спуска до нашей каморки поверх утрамбованной земли лежали доски. Наверное, по весне становилось совсем сыро: Нева несла свои воды буквально в сотне метров. Мне нравилось, что из комнатки было видно весь коридор и тех, кто спускался по истёртой лестнице. Я ставила раскалённую трамвайную печку под стул и рисовала-рисовала, стараясь не думать о комнатах вокруг. В одной из них под потолком ютилось окошечко, но чтобы выглянуть наружу, требовалось влезть на табуретку. Больше окон не было. Матрёшки глядели безмятежными фиалковыми глазами, сияя позолотой.

По вечерам каморка наполнялась музыкой – друзья приходили репетировать. Играли dark folk, и густые тягучие мелодии походили на ритуальный призыв. Особенно тревожно звучала дудка из чёрного дерева. Корявая, всего с тремя дырочками, она издавала визгливые нескладные ноты и была предметом гордости Ивана, нашедшего её тут же, на дальнем пыльном стеллаже. Я иногда оставалась послушать музыку, после Ваня провожал меня до троллейбуса. Мы шли пустынной набережной, почти всегда молча, иногда касаясь ладонями.

В тот вечер репетиции не было, я после работы стояла на табурете, глядя в оконце. Наверху ещё шла служба. Смеркалось, октябрь гнал истерзанные листья по церковному саду. Пел далёкий хор и ветер. Порывом приклеило к мокрому стеклу листок, он повис, как распятый, потом сорвался, улетел. Я плотнее запахнула пальто, поежилась.

Из каморки донесся звук, будто там разом каркнула сотня ворон. Крррр! Сердце замерло. Пи-и-и-и – протяжно застонало оттуда. Я спрыгнула с табуретки и пошла посмотреть.