Падди Кларк ха-ха-ха

Так мы маршировали, а мисс Уоткинс читала Декларацию:

– Ирландцы и ирландки! Во имя Господа и ушедших поколений, от которых восприняла древнюю традицию государственности, Ирландия нашими голосами призывает детей своих сплотиться под ее знаменами и выйти на бой за свободу.

Марш разладился, мы шагали как попало, и мисс Уоткинс пришлось замолчать. Она постучала по доске:

– Suígí síos^[13].

Она выглядела разочарованной и раздраженной.

Кевин поднял руку.

– Мисс!

– Sea?^[14]

– Мисс, а Падди Кларк говорит, что Томас Кларк, ему дедушка, мисс.

– Это он сейчас так сказал?

– Да, мисс.

– Патрик Кларк!

– Я, мисс.

– Встань, чтобы все тебя видели.

Целую вечность я неуклюже выкарабкивался из-за парты.

– Томас Кларк – твой дедушка?

Я заулыбался.

– Дедушка?

– Да, мисс.

– Вот этот человек?

Мисс Уоткинс указала на Томаса Кларка. Он и вправду был похож на дедушку.

– Да, мисс.

– А где он живет?

– В Клонтарфе, мисс.

– Где-где?

– В Клонтарфе, мисс.

– Иди сюда, Патрик Кларк.

За партами стояла гробовая тишина.

Учительница ткнула указкой в надпись под головой Томаса Кларка.

– Прочти вслух, Патрик Кларк.

– Рас-рас-расстрелян англичанами третьего мая 1916 года.

– Что означает «расстрелян», Дермот Граймс, который ковыряется в носу и считает, что учительница этого не замечает?

– Убили, надо понимать, мисс.

– Совершенно верно. И может ли Томас Кларк, расстрелянный в 1916 году, жить в Клонтарфе и быть твоим дедушкой, а, Патрик Кларк?

– Да, мисс.

Я прикинулся, что внимательно рассматриваю портрет.

– Еще раз спрашиваю, Патрик Кларк: это твой дедушка?!

– Нет, мисс.

Я получил три удара по каждой руке.

Вернувшись за парту, я не смог опустить сиденье. Руки не шевелились. Джеймс О’Киф помог мне, пнув мое сиденье. Оно громко стукнуло, и я испугался, что сейчас получу от мисс Уоткинс добавки. Спрятал ладони, сев на них. Я не скрючился от боли только потому, что мисс Уоткинс не разрешала. Болело так, будто кисти рук отвалились; скоро еще их начнет жечь. Ладони потели как ненормальные. В классе ни звука. Я посмотрел на Кевина и ухмыльнулся, но зубы у меня стучали. Лиам повернулся к Кевину, ждал его взгляда, его ухмылки.

Я любил дедушку Кларка больше, чем дедушку Финнегана. Бабушки Кларк уже не было в живых.

– Бабушка на небесах, – объяснял дедушка, – прекрасно проводит время.

Когда мы навещали дедушку Кларка или он заходил к нам, мы всегда получали по полкроны. Однажды он даже приехал на велосипеде.

Раз вечером, когда по телевизору шел «Магазин и рынок»^[15], я копался в ящиках комода. Нижний ящик был забит фотографиями, и стоило его открыть, как они падали на пол и рассыпались. Я собрал их в стопку. Сверху лежал портрет дедушки Кларка и бабушки Кларк. Сто лет мы не ездили к дедушке в гости.

– Пап?

– Что, сын?

– Когда мы поедем к дедушке Кларку?

Папка стал странный, как будто бы потерял что-то, потом нашел, а это оказалось совсем не нужно. Сел, вгляделся мне в лицо.

– Дедушка Кларк умер. Разве ты не помнишь?

– Нет.

Я и правда не помнил.

Папа взял меня на руки.

Руки у папы были большие, пальцы длинные, но не толстые: можно было легко нащупать косточки. Одна его рука лежала на спинке кресла, другой он держал книгу. Его ногти были чистыми. Только один грязный, а ведь у папы ногти длинней моих. На костяшках пальцев – морщины, рисунок их напоминал цемент, которым скрепляют кирпичи. Поры похожи на ямки, из каждой волосинка. Особенно густые темные волосы высовывались из-под манжет рубашки.

«Нагие и мертвые»^[16] – так называлась книга. Но солдат на обложке был вполне живой и одетый в форму. Лицо его было грязным. Американский солдат.

– Про что книга?

Па посмотрел на обложку:

– Про войну.

– Хорошая?

– Хорошая. Очень хорошая.

Я кивнул на картинку с солдатом:

– Про него?

– Ага.

– И какой он?

– Пока не дочитал. Потом расскажу.

«Третья мировая война у ворот».

Я покупал газету каждый будний день, чтобы папка, придя с работы, мог почитать. И в субботу тоже покупал. Деньги мне давала мама.

«Третья мировая война у ворот».

– У ворот – это значит вот-вот придет? – спросил я у мамы.

– Наверное, так. К чему ты спрашиваешь?

– Третья мировая война вот-вот придет, – объявил я. – Вот посмотри.

Ма прочла заголовок и отмахнулась:

– Ой, ну это ж газета. Журналисты вечно преувеличивают.

– А мы участвовать будем?

– Нет.

– А почему нет?

– Потому что войны не будет.

– А ты жила во Вторую мировую войну? – полюбопытствовал я.

– Жила, конечно.

Ма варила обед и напускала на себя вид «уйди-я-занята».

– И как оно?

– Не так уж и плохо, – пожала плечами ма. – Разочарую тебя, Патрик, но Ирландия вообще в войну не вступала^[17].

– А почему?

– Ну, это сложно. Не воевали мы, и все. Папа тебе объяснит.

Я дожидался папки возле задней двери.

– Вот смотри.

– «Третья мировая война у ворот», – прочел он вслух. – Во как, у ворот, значит. – Он даже не удивился. – Ружье-то почистил, Патрик?

– Ма говорит, войны не будет.

– Дело говорит.

– Почему?

Иногда ему нравились такие «почему», иногда совсем не нравились. Если нравились, он закидывал ногу на ногу, если сидел, конечно, и слегка наклонялся вперед. Вот и сейчас он наклонился ко мне. Сначала я даже не слышал папиных слов, – достаточно было, что скрестил, – а значит, получилось, как я хотел.

– …между евреями и арабами.

Я разобрал только конец фразы.

– А почему?

– Ну, не в восторге они друг от друга, – сказал па. – Если вкратце. Все та же старая история.

– А зачем тогда в газете пишут про третью мировую?

– Во-первых, чтоб газеты продавались, – улыбнулся папа. – С таким заголовком расхватают, как горячие пирожки. И потом, американцы за евреев, а русские – за арабов.

– Евреи – это израильтяне.

– Да, всё так.

– А кто такие арабы?

– А арабы – это все остальные. В смысле, соседние страны: Иордания, Сирия…

– Египет.

– Молодец, разбираешься.

– Святое семейство скрывалось от царя Ирода в Египте.

– Верно. Плотник везде халтурку найдет.

Я не совсем понял, о чем это он, но наверняка мамке эта фраза пришлась бы не по душе. Но ее с нами не было, и я рассмеялся.

– Евреи побеждают, – продолжал па. – Несмотря ни на что. Удачи им.

– Евреи, они ходят к мессе по субботам, – сообщил я папе.

– Ну да, в синагогу.

– И во Христа не верят.

– Ну да.

– А почему они не верят?

– Э-э…

Я подождал.

– Ну, люди в разное верят.

Хотелось узнать больше.

– Кто-то верит в Бога, кто-то нет.

– Коммунисты в Бога не верят.

– Точно, – удивился папа. – А кто тебе рассказал?

– Мистер Хеннесси.

– Молодец этот ваш мистер Хеннесси.

По его тону я догадался, что сейчас он прочтет какие-нибудь стихи. Иногда он так делал.

– «И вся толпа в молчании дивилась, сколь много в малой голове вместилось»^[18]. Кто-то верит в то, что Иисус сын Божий, кто-то не верит.

– Ты-то веришь?

– Да, верю. А к чему ты спрашиваешь? Мистер Хеннесси поручил разузнать?

– Нет.

Лицо папани изменилось.

– Израильтяне – великий народ, – проговорил он. – Гитлер истреблял их и почти ведь истребил, а посмотри, как сейчас живут. Расстреливали их, жгли, газом травили. И все равно они победители. Иногда я думаю: не переехать ли в Израиль? Хочешь, Патрик, в Израиль?

– Не знаю, папка. Почему бы и нет?

Я знал, где расположен Израиль. На карте Израиль был похож на стрелу.

– Там жарища, – сказал я папке.

– Угу.

– А зимой все равно снег.

– Вот! Хорошее сочетание. Не то что здесь – вечный дождь.

– Они без ботинок ходят.

– Разве?

– В сандалиях.

– Как этот ваш… Как его?

– Теренс Лонг.

– Во-во, Теренс Лонг.

Мы оба засмеялись.

– Теренс Лонг – дурачок,

Как китаец, без носок.

– Бедняга Теренс, – сказал папа. – Ехал бы в Израиль, там сандалии в порядке вещей. В любом случае: вперед, израильтяне!

– Вторая мировая – какая была? – спросил я.

– Долгая, – ответил папка.

Даты я знал.

– Когда началось, я был совсем ребенок. А к ее концу я уже школу заканчивал.

– Шесть лет.

– Вот именно. Шесть долгих лет.

– Мистер Хеннесси рассказывал, что впервые в жизни бананы увидел, когда ему было восемнадцать.

– И знаешь, я ему верю.

– Люк Кэссиди жутко опозорился. Спросил его, что обезьяны ели во время войны.

– И что мистер Хеннесси? – заинтересовался папа, отсмеявшись.

– Ударил Люка.

Отец молчал.

– Шесть ударов.

– Сурово.

– Хотя это даже не Люк придумал. Это Кевин Конрой его подучил.

– Да-а, оказал товарищу услугу.

– Люк аж плакал.

– И все из-за бананов.

– Кевинов брат поступил в РАП^[19].

– Серьезно? Научат его там спину держать.

Я не понял, что папка имел в виду. Тот вроде и не сутулился.

– А ты там был?

– Где, в резерве?

– Ага.

– Нет.

– Во время…

– Отец мой служил в ВМО.

– А что значит?

– Войска местного ополчения.

– А ружье у него было?

– Думаю, да. Но домой он его, кажется, не приносил.

– Вот вырасту и тоже запишусь. Можно?

– В РАП?

– Ага. Можно?

– Конечно.

– А Ирландия воевала?

– Нет.

– А как же битва при Клонтарфе?^[20]

Я терпеливо ждал, пока папа отсмеется.

– Какая же это война?

– А что тогда?

– Битва.

– А чем они отличаются?

– Ну, как бы тебе объяснить? Войны – они долгие.

– А битвы – короткие.

– Да.

– А зачем Бриан Бору сидел в шатре?

– Богу молился.

– А зачем в шатре? Ты же не молишься в шатре.

– Что-то я голодный, – сказал вдруг папа, – а ты?

– И я.

– Что на обед сегодня?

– Рубленое мясо.

– Отлично.

– Как убивает газ?

– Травит.

– Как это?

– Его нельзя вдыхать, легкие не справляются. А что?

– Насчет евреев, – напомнил я.

– А, точно.

– Если Ирландия вступит в войну, ты пойдешь в армию?

– Да не будет никакой войны.

– А вдруг!

– Нет, никаких вдруг.

– Третья мировая война у ворот, – протянул я.

– Не бери в голову.

– Так пойдешь?!

– Пойду.

– Ну, тогда и я пойду.

– Молодчина. И Фрэнсис пойдет.

– Мелкий еще, – отмахнулся я, – не разрешат ему.

– Да ты не боись, войны не будет.

– Я и не боюсь.

– Молодец.

– Пап! Но мы же воевали с англичанами? Правда?

– Правда.

– И это была война.

– Ну, не совсем…

Я уверен, что это была настоящая война.

– И мы победили.

– Победили. Поубивали их. Поколотили так, что век не забудут.

Мы оба засмеялись.

Обед удался, рубленое мясо было не слишком склизким. Я сел на Синдбадово место рядом с папой, и Синдбад не возникал.

– Не Адайдас, надо говорить, а А-ди-дас.

– Нет. Адайдас.

– Адидас. И! Через «и»!

– Нет, ай.

– И-и-и!

– Ай!

– Кретин такой. И-и-и.

– Ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай.

Бутсов «Адидас» ни у того, ни у кого из нас не было. Мы все хотели их в подарок на Рождество. Я хотел те, что со сменными шипами. Написал про них в письме Санта-Клаусу, в которого нисколько не верил. Но писать все равно пришлось – ради Синдбада и потому, что мамка велела. Синдбад хотел санки. Ма помогала ему писать письмо. Я свое уже давно дописал и в конверт положил. Но мама не позволяла облизать и заклеить конверт – письмо Синдбада надо было вложить. Это было несправедливо. Я хотел свой собственный конверт.

– Не ной, – сказала мама.

– Я не ною.

– Нет, ноешь, перестань.

Я не ныл. Но класть два письма в один конверт было глупо. Санта подумает, что там одно письмо, и Синдбаду подарок принесет, а мне нет. Я все равно в него не верил, только детишки верят. Еще раз скажет, что я хнычу, – расскажу Синдбаду, что не бывает никакого Санта-Клауса. И тогда ей весь день придется потратить, чтобы мелкий опять в него уверовал.

– Вряд ли Санта-Клаус саночки в Ирландию повезет, – сказала она Синдбаду.

– А почему?

– У нас почти никогда не бывает снега, – вздохнула мамка, – не покатаешься.

– Зимой же снег.

– Изредка.

– А в горах?

– Ну, горы – это ехать и ехать.

– Можно на машине…

Терпение у ма не кончалось. Я устал слушать и пошел на кухню. Если подержать почтовый конверт над паром, например над кипящим чайником, можно распечатать его и опять запечатать, да так, что никто об этом не узнает. Чтобы включить чайник, пришлось вставать на стул. Я проверил, что вода в нем выше нагревательного элемента: не просто взвесил на руке, а заглянул под крышку. Я слез со стула и поставил его на место, чтобы не мешался.

Когда я вернулся в гостиную, Синдбад по-прежнему нудел про санки.

– Он же обязан приносить, что попросят…

– Конечно, милый, но он не хочет тебя разочаровывать. Санта-Клаус любит дарить подарки, с которыми дети смогут играть все время.

У нее даже голос не изменился, она явно не собиралась ругаться.

Я ушел на кухню, вынул письмо из конверта, положил его на стол – подальше от белого круга, оставленного молочной бутылкой. Я лизнул клейкую полоску, приклеил и сильно прижал. Пар тянулся из носика чайника тонкой струйкой. Я ждал, чтобы клей подсох. Пара стала больше – чайник закипел и засвистел. Я поднес конверт к струе пара, но так, чтобы не ошпарить пальцы. Слишком близко, конверт намок. Я поднял руку повыше. Ненадолго. Конверт как-то поник, словно уснул. Я опять приставил стул, выдернул вилку из розетки и вернул ее на прежнее место – около банки с чаем. На банке сплетались хвостами и клювами японские птицы. Конверт слегка отсырел. Я вышел на задний двор. Поддел край клапана ногтем, уголок немного приподнялся и я распечатал конверт. Потрогал пальцем клейкую полоску – все еще липкая. Сработало. Уже темнело, да еще было холодно и поднялся холодный ветер, так что я вернулся в дом. Я положил свое письмо в конверт.

Синдбад заканчивал свое послание Санта-Клаусу.

– Л-Е-Г-О, – диктовала мама по буквам.

Прописными брат писал плохо. Мама разрешила мне самому положить его письмо в конверт. Я свернул его листок отдельно и положил позади моего.

Вернувшись с работы, папка первым делом засунул письмо в трубу. Он специально присел у камина так, чтобы мы не видели, с кем он разговаривает.

– Санта, ты получил письмо? – прокричал папка в трубу и сам себе ответил глубоким басом, изображая Санта-Клауса: – Получи-ил.

Я покосился на Синдбада. Похоже, он и вправду верил, что это Санта откликается. Он обернулся к маме. Я-то не верил.

– Как подарки, справишься? – кричал папа в трубу.

– Посмо-отрим, – завывал бас. – В основном справляюсь. А сейчас до свиданья. Мне еще столько домов обойти. До свиданья.

– Скажите Санта-Клаусу до свиданья, мальчики, – подыграла мама.

Синдбад заорал: «До свиданья!» И мне тоже пришлось. Па вылез из камина, чтобы нас было слышно как следует.

* * *

Моя грелка с горячей водой была красная, цветов «Манчестер Юнайтед»^[21]. У Синдбада была зеленая. Мне нравился запах грелки. Я наливал в нее горячей воды, потом выливал и нюхал. Совал нос прямо в горлышко грелки. Ух, здорово! Надо не просто наливать воду – мама показала, – а класть на бок и медленно аккуратно наполнять грелку, а то воздух попадет и резина испортится и прорвется. Я попрыгал на грелке Синдбада. Ничего не случилось, но больше я так не делал. Иногда, если ничего не случается, значит, вот-вот случится.

Дом Лиама с Эйданом был куда темнее нашего. Из-за того, что мало солнца, а не из-за того, что там было неряшливо. Неряшливо не в смысле, что грязно, а просто все стулья там разваливались на части. Здорово было драться на диване, потому что он был весь продавленный, и никто на нем драться не запрещал. Мы вскарабкивались на спинку и прыгали на нем. А усевшись на спинку вдвоем, можно было устроить поединок над пропастью.

Мне их дом нравился. Играть там было прекрасно. Все двери нараспашку, всюду ходить можно. Однажды мы играли в прятки, и тут мистер О’Коннелл вошел в кухню, открыл шкаф, который у плиты, а там я. Так он, слова не сказав, достал пакет с печеньем и аккуратно прикрыл дверь. Потом снова открыл и спросил шепотом, не хочу ли я печеньку.

В том шкафу стоял коричневый пакет с поломанным печеньем. Хорошие печенья, только поломанные. Наша мамка никогда такие не покупала.

У некоторых мальчиков из школы мамы работали на фабрике «Кэдбери»^[22]. Наша не работала, и Кевина не работала, а Лиама с Эйданом вовсе умерла. А вот Иэна Макэвоя мамка работала на фабрике, но не весь год, только перед Пасхой и Рождеством. Иногда у Иэна Макэвоя было на обед шоколадное пасхальное яйцо. Шоколад был отличный, но само яйцо – кривобокое. Мамка сказала однажды, что миссис Макэвой работает на фабрике «Кэдбери» потому, что по-другому Макэвоям никак.

Я не понял.

– У твоего папы работа лучше, чем у папы Иэна, – сказала ма шепотом и прибавила: – Только Иэну этого не говори.

Макэвои жили на нашей улице.

– А у моего папки работа лучше, чем у твоего!

– А вот нет!

– Да!

– Нет!

– Да!

– Чем докажешь?

– Твоя мамка работает на «Кэдбери», потому что по-другому никак!

Иэн Макэвой не понял, что это означает. Я тоже, по правде говоря, не знал, но повторял:

– Никак по-другому! По-другому никак!

В общем, я толкнул его, он толкнул меня. Я одной рукой вцепился в занавеску, а другой двинул его со всей силы. Иэн Макэвой соскользнул со спинки дивана и грохнулся. Победа была за мной.

– Чемпион! Чемпион! Чемпион!

Особенно мне нравилось сидеть на продавленной части дивана, подальше от пружин, четко видимых под обивкой. Обивка была потрясающая; точно узор оставили как есть, а остальной ворс хорошенько подстригли маленькой газонокосилкой. Цветочный узор на ощупь напоминал жесткую траву или мой собственный свежеподстриженный затылок. Ткань совсем выцвела, только при включенном счете можно было заметить, что когда-то она была яркой и проявлялись контуры цветочков. На диване мы все вместе смотрели телевизор, растягивались во весь рост или устраивали славную драку. Мистер О’Коннелл никогда не выгонял нас из комнаты и не требовал тишины.

Кухонный стол у О’Коннеллов ничем от нашего не отличался, зато все прочее было другим. У них стулья все разные, а у нас одинаковые – деревянные с красной обивкой. Однажды я забежал за Лиамом, а они пили чай. Стучусь в дверь кухни, мистер О’Коннелл крикнул, чтобы я входил. Его место за столом оказалось там, где в нашем доме сидели мы с Синдбадом, а не во главе стола, как садился наш папка. Во главе стола было место Эйдана. Мистер О’Коннелл встал, поставил чайник и сел на место, где обычно сидела наша мамка.

Мне это не понравилось.

Он, мистер О’Коннелл, готовил завтраки, обеды и все остальное. Каждый обед в школе Лиам с Эйданом ели чипсы, а у меня вечно были бутерброды, которые я почти никогда не ел, а складывал в парту. С бананами, с ветчиной, с сыром, с вареньем. Иногда съедал один, но большей частью засовывал в парту. Я понял, что парта переполнилась, когда чернильница начала подпрыгивать из-за всех засунутых внутрь бутербродов. Я все ждал, когда Хенно выйдет из класса – рано или поздно он выходил со словами, что, дескать, знает, чем мы заняты, стоит ему отвернуться, и чтобы вели себя спокойно. Мы вроде как верили его словам. Я взял мусорку из-под учительского стола и принес к своему месту. Потом выгрузил из парты пакеты. Одноклассники таращились. Некоторые бутерброды были завернуты в фольгу. Но самые потрясающие были в пакетах или контейнерах, особенно те, что лежали поглубже. Сплошь поросли чем-то: зеленым, голубым и желтым. Кевин предложил Джеймсу О’Кифу съесть один, но тот отказался.

– Трус. Цыплак.

– Ешь, ешь.

– Давай ты первый.

– Я съем, только если ты съешь.

– Цыплак.

Я смял фольгу, и хлеб горой вылез с одного конца сквозь фольгу. Как в кино, всем сразу стало интересно. Дермот Келли аж свалился с парты, стукнувшись головой об сиденье. Я оттащил корзину обратно под стол Хенно, чтобы он не ругался.

Соломенная корзина для мусора была доверху набита старыми бутербродами. И запах расползался по классу все сильнее, а ведь только одиннадцать: еще три часа до конца уроков.

Обеды мистер О’Коннелл готовил потрясающие! Жареная картошка с бургерами! Не готовил, конечно, а просто домой привозил. Прямо из города, на поезде, потому что в Барритауне закусочной еще не было.

– Вот же блаженный, – сказала мамка, когда отец рассказал ей, как от О’Коннелла разит в поезде картошкой и уксусом.

Еще мистер О’Коннелл готовил картофельное пюре. Навалит в тарелку целую гору картошки, проковыряет углубление, в середку кусок масла, и перемешивает. И так с каждой порцией. Делал им бутерброды с беконом. Или поставит на стол рисовый пудинг из магазина и разрешает есть прямо из консервной банки. Салат они никогда не ели.

Синдбад не ел ничего. Только хлеб с джемом. Мама заставляла его есть, грозила, что не выпустит его из-за стола, пока не доест. У папки как-то терпение лопнуло, и он на Синдбада наорал.

– Не кричи на него, Падди, – шептала мамка отцу, чтобы мы не слышали.

– Да он меня провоцирует.

– Только хуже сделаешь, – сказала ма уже громче.

– Избаловала ты его, вот в чем проблема. – И папка встал из-за стола. – Так. Я пошел читать газету. Когда вернусь, чтоб тарелка была пустая, а не то…

Синдбад скрючился на стуле и пялился в тарелку, точно надеясь, что еда исчезнет.

Мама ушла за отцом – закончить разговор. Я помог Синдбаду все съесть. У него самого еда валилась изо рта на тарелку и на стол.

В общем, мелкий просидел над ужином час или около того, пока папка не пришел с проверкой. Тарелка была пустая: что-то во мне, что-то в помойном ведре.

– Так-то лучше, – сказал па, и Синдбад пошел спать.

Такой уж он был, папка наш. Злился время от времени, и безо всякой особенной причины. Допустим, запрещал нам смотреть телевизор, а через минуту сидел с нами на полу, досматривая фильм. Правда, обычно недолго. Он вечно был занят. То есть он так говорил. Но в основном сидел в своем кресле.

По воскресеньям, перед тем как идти к мессе, я прибирал весь дом. Мамка выдавала мне тряпку – чаще всего лоскут старой пижамы. Начинал я с самого верху – с родительской спальни. Натирал мамин туалетный столик, раскладывал красиво гребни. Потом вытирал подголовник кровати, где всегда было полно пыли, так что вся тряпка в ней. Картинку с Иисусом, раскрывающим в груди Святое свое Сердце – протирал докуда доставал. Иисус наклонил голову набок, точно котенок. На картине были имена папы с мамой и дата их свадьбы: двадцать пятое июля тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. И дни рождения всех нас, кроме младшей сестренки, которая только-только родилась. Имена были записаны отцом Молони. Мое имя стояло первым: Патрик Джозеф. Потом умершая сестренка: Анжела Мэри; она умерла, даже не выбравшись из мамки. Третьим Синдбад – Фрэнсис Дэвид. Потом сестренка Кэтрин Анжела. Для младшей, Дейрдре, оставили свободное место. Я был старший, поэтому меня назвали в честь папы. Места там еще на шесть имен. Я протирал лестницу сверху донизу и перила тоже. Начищал все украшения в гостиной. И ни разу ничего не разбил. Там же стояла старинная музыкальная шкатулка с нарисованными матросами, изнутри оклеенная истертым войлоком. Повернешь ключик, и шкатулка играет песенку. Шкатулка была мамина.

На кухне я не убирался.

* * *

Тетка Лиама и Эйдана, та, что из Рахени, приезжала к ним убираться. Иногда они оставались у нее. У нее было трое детей, много старше Лиама с Эйданом, а муж работал газонокосильщиком в Корпорации. Дважды в год он приводил в порядок газоны на нашей улице. Нос у него был огромный и багровый, похожий на губку, и весь в буграх. Лиам уверял, что вблизи этот не нос выглядел еще лучше.

– А ты свою маму помнишь? – спросил я Лиама.

– Ага.

– Что «ага»?

Лиам не ответил, вздохнул только.

Тетка у них была хорошая. Ходила вперевалочку. Говорила «боже, ну и жарища» или «боже, ну и мороз», смотря что там было с погодой. Бродя по кухне все повторяла: «чай, чай, чай». Или, заслышав «Ангела Господнего»^[23], шла к телевизору, все повторяя: «новости, новости, новости, новости». Толстые вены у тетки на ногах сплетались, как корни деревьев. Она пекла огромные роскошные печенья, которые оставались вкусными, даже когда были черствые.

Еще у них была другая тетя, которая оказалась вовсе и не тетя. Во всяком случае так сказал Кевин, который подслушал разговор своих папки с мамкой. Это была девушка мистера О’Коннелла. Хотя и не девушка давно уже, а женщина средних лет. Звали ее Маргарет. Эйдану она нравилась, а Лиаму нет. Заходя в гости, она всегда угощала братьев пакетиком карамели и строго следила, чтобы они поделили белые и розовые конфетки поровну, хотя по вкусу они были одинаковые. Маргарет готовила ирландское рагу и яблочный крамбл^[24]. Лиам рассказывал, что однажды, когда все они вместе смотрели по телевизору «Беглеца»^[25], Маргарет пукнула.

– Леди не пукают.

– Еще как пукают.

– Чем докажешь?

– Моя бабка вечно пердит, – сообщил Иэн Макэвой.

– Старушки пукают, а молодые – нет.

– Маргарет – старая, – заявил Лиам.

– Полезны черные бобы – от них пердеж, как звук трубы!

Однажды Маргарет заснула перед телевизором. Лиам подумал, что она вот-вот придавит его, но нет – лишь привалилась и захрапела. Мистер О’Коннелл зажал Маргарет нос; она хрюкнула и перестала храпеть.

Во время каникул, сразу после Рождества, Лиам с Эйданом уехали в Рахени к тете, которая настоящая тетя. И мы сто лет с ними не виделись. Это потому, что Маргарет переехала к мистеру О’Коннеллу. У них в доме одна спальня пустовала. Дом их был такой же, как наш. Лиам с Эйданом делили одну спальню на двоих, а сестер у них не было, вот одна спальня и пустовала. Теперь Маргарет там жила.

– Вот ничего подобного, – заявил Кевин.

Настоящая тетя забрала Лиама с Эйданом к себе. Приехала посреди ночи с письмом из полиции, в котором говорилось, что она может забрать их, потому что в доме Маргарет, а она не должна там жить. Это все мы знали. Я присочинил, что тетя посадила Лиама с Эйданом в кузов грузовика Корпорации и увезла. Здорово потом было услышать свою придумку от других. Хотя остальной истории я полностью верил.

Их дядя раз прокатил нас в кузове грузовика. Но потом заметил, что мы едем стоя, и высадил нас, сказав, что это опасно. Рисковать он не хотел – вдруг один из нас упадет и ударится головой об асфальт.

Пришлось идти до Рахени пешком. Времени это заняло много, потому что по пути мы наткнулись на сарай с фонарными столбами, который почему-то остался без присмотра. Мы в него забрались и устроили потасовку. Внутри его громоздились, как поленница, столбы и пахло битумом. А еще мы пытались сломать замок на сарае, только не получилось. Ну, мы не всерьез ломали, так, для смеху, я и Кевин. А потом пошли искать тетку Лиама с Эйданом.

Наконец добрались. Она жила в коттедже рядом с полицейским участком.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо обратился я к тете, – а Лиама с Эйданом можно?

Она открыла дверь:

– Так они на улице. На пруд пошли, уткам прорубь прорубить.

Пошли мы на этот пруд, в парк Святой Анны. Лиам с Эйданом оказались не у пруда, а на дереве. Лиам забрался высоко, на гибкие ветки, и отчаянно тряс дерево. Эйдану туда было не залезть.

– Эй! – заорал Кевин.

Лиам продолжал трясти дерево.

– Эй!

Лиам остановился. Они к нам не спустились. А мы наверх не полезли.

– Почему вы с тетей живете, а не с папаней? – спросил Кевин.

Они ничего не отвечали.

– Так почему?

Мы пошли через поле для гэльского футбола^[26]. Я обернулся и еле разглядел Лиама с Эйданом на дереве. Они ждали, пока мы уйдем. Я поискал камней, но не нашел.

– Мы знаем, почему!

Я тоже кричал:

– Мы знаем, почему!

Хотя даже не догадывался.

– Мы знаем, почему!

– Брендан, Брендан, глянь сюда!

Тут под юбкой – для тебя!

Мистера О’Коннелла звали Брендан.

– Брендан, Брендан, глянь сюда!

Тут под юбкой – для тебя!

– Кстати, – сказал папа маме, – что-то давно мистер О’Коннелл на луну не воет.

Маргарет шла из магазина. Мы караулили за забором в саду Кевина. Услышали ее шаги у узнали цвет пальто.

– Брендан, Брендан, глянь сюда!

Тут под юбкой – для тебя!

Брендан, Брендан, глянь сюда!

Тут под юбкой – для тебя!

Хотелось воды, но не из умывального крана, а с кухни. После ночника, который в спальне, на лестничной площадке было темно. Я нащупал ногой лестницу.

Я спустился на три ступеньки, и тут услышал их. Какие-то люди разговаривали, кричали даже. Я остановился. Было очень холодно.

На кухне, вот они где. Воры. Надо позвать папку, он должно быть в спальне.

Но телевизор работал.

Я присел ненадолго. Замерз, встал.

Телевизор работает; значит, мамка с папкой еще не легли. Они внизу. А значит, нет на кухне никаких воров.

Кухонная дверь была не заперта, свет оттуда падал на ступеньки прямо мне под ноги. Никак не получалось разобрать, что они говорят.

– Перестаньте, – только и смог прошептать я.

Сначала я подумал, что один папка кричит. Шепотом кричит, старается не кричать, но иногда забывает.

Зубы застучали. Мне даже нравилось стучать зубами.

Но ма тоже кричала. Папкин крик я чуял нутром, а мамин – слышал ушами. Опять они ссорились.

– А что же ты?!

Только эту мамину фразу я расслышал четко.

Я снова шепнул:

– Перестаньте.

Затихли. Сработало! Я заставил их остановиться. Папка вышел, уселся к телевизору. Я узнал тяжесть его шагов, паузы между ними, а увидел его только потом.

Дверьми они уж не хлопали.

Целую вечность я сидел на лестнице, слушая, как ма возится на кухне.

У здорового пони шкура мягкая и гладкая, а у больного – жесткая. Телевидение изобрел шотландец Джон Лоуги Бэрд в 1926 году. Ученые называют дождевые облака нимбостратусами. Столица Сан-Марино – Сан-Марино. Джесси Оуэнс завоевал четыре золотых медали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине. Гитлер ненавидел чернокожих, а Джесси Оуэнс был чернокожий. Берлин – столица Германии. Обо всем этом я прочитал. Я читал под одеялом с фонариком, притом всегда, а не только ночью: так было интереснее, будто бы я шпион и прячусь, чтоб не поймали.

Я сделал домашку шрифтом Брайля. Это оказалось трудно: не порвать страницу иголкой, а лишь наметить пупырышки. Когда закончил, весь кухонный стол оказался в точечку. Потом показал домашку папе.

– Это еще что?

– Шрифт Брайля. Письменность слепых людей.

Отец закрыл глаза, пощупал страницу.

– И что тут написано?

– Домашка. По английскому. Сочинение «Мой питомец». Пятнадцать строк.

– Учитель что, слепой?

– Да нет. Это я просто так. Нормально я тоже написал.

Хенно убил бы меня, если бы я принес в класс только версию для слепых.

– Так у тебя же нет домашнего животного.

– Разрешили выдумать.

– Кого ж ты выбрал?

– Собаку.

Папка посмотрел страницу на просвет. Я тоже так делал.

– Молодец, – сказал он и вновь пощупал пупырышки с закрытыми глазами. – Но разницы не ощущаю. А ты?

– И я.

– Надо понимать, когда зрение пропадает, остальные чувства как-то обостряются.

– Ага. Этот шрифт изобрел Луи Брайль в 1836 году.

– Точно?

– Точно. Он ослеп в детстве в результате несчастного случая. Он был из Франции.

– И назвал шрифт в собственную честь?

– Ага.

Я пытался. Пытался читать пальцами. Уже зная, что написано, я нырял под одеяло без фонарика. Касался страницы – только пупырышки. Мой любимый питомец – собака. Так начиналось сочинение. Но читать по Брайлю не получалось – пальцы не различали, где начинается и где кончается каждая буква.