Loe raamatut: «Ким»

Joseph Rudyard Kipling

Kim

© П. Высоцкий. Иллюстрации, 2017

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2017

* * *

Предисловие от издательства

Английский писатель Джо́зеф Ре́дьярд Ки́плинг (Joseph Rudyard Kipling, 1865–1936), как и главный герой этого романа Ким, родился в Индии. Там он провел счастливое детство, именно сюда он возвратился, окончив училище, и именно тут он освоил профессию журналиста. Киплинг любил свою вторую родину, хорошо говорил на хинди, разбирался в многочисленных национальных группах местного населения. И даже женившись на американке и переехав на время в США, он будет вспоминать Индию. И конечно, эта любовь будет проходить красной нитью через все его произведения.

Роман «Ким», написанный в 1901 году, – одна из жемчужин в творчестве Киплинга. Именно в нем Индия предстает во всей ее красоте и многообразии. Главный герой Кимбол О’Хара – юный англичанин, рожденный в шумной и яркой Индии. Он рано потерял родителей и с младых ногтей впитал в себя индийскую культуру. Как никто другой из европейцев, Ким умеет понимать эту страну, уважать ее, да и попросту выживать в ней без средств существования и поддержки близких.

Юноша жаждет испытать свои силы, научиться новому, пожить настоящей жизнью. Кажется, что сама судьба посылает ему достопочтенного странствующего ламу, ищущего помощника для паломничества. И они вместе отправляются в увлекательное путешествие по Индии. Их нелегкий путь будет полон разнообразных встреч, опасных приключений и шпионских интриг. Пройдя через множество испытаний, изменятся оба: и тибетский мудрец, и взрослеющий мальчик.

Как только не называли этот роман – и шпионским, и приключенческим, и подростковым… Но он шире и многограннее этих привычных рамок. Это не только путешествие по удивительной стране и захватывающие приключения, но и повествование о взаимосвязи поколений, о постижении мудрости, о поисках своего места в мире и ответов на главные вопросы жизни…

Настоящее издание снабжено словариком индийских слов, сохраненных автором в оригинальной транскрипции, религиозных терминов и географических названий, который поможет читателю при первом знакомстве с этим шедевром Киплинга в прекрасном переводе М. Клягиной-Кондратьевой.

Глава I

 
На Страшный суд идти и вам.
Чужой не презирайте храм,
Где Будде курят фимиам
Язычники в Камакуре!
 

Будда в Камакуре¹

Вопреки запрещению муниципальных властей, он сидел верхом на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Кто владеет Зам-Замом, этим «огнедышащим драконом», – владеет Пенджабом, посколькуогромное орудие из позеленевшей бронзы всегда служит первой добычей завоевателя.

Но Кима, пожалуй, можно было оправдать. Он спихнул с пушки сынишку Лалы Динантха, поскольку англичане владели Пенджабом, а Ким был англичанин. Хотя он был загорелым до черноты не хуже любого туземца, хотя предпочитал говорить на местном диалекте, так как на своем родном языке изъяснялся плохо, путаясь и проглатывая слова, хотя водился с базарными мальчишками на началах полного равенства, Ким был белым – бедным белым из самых беднейших. Метиска², у которой он воспитывался (она курила опиум и держала лавочку старой мебели и подержанных вещей на площади, где стояли дешевые извозчики), уверяла миссионеров, что она сестра его матери, но мать Кима была няней в семье одного полковника и вышла замуж за Кимбола О’Хару, молодого знаменщика ирландского полка Меверикцев. Впоследствии знаменщик поступил на Синдо-Пенджабо-Делийскую железную дорогу, и полк его вернулся на родину без него. Жена умерла от холеры, а О’Хара начал пьянствовать и таскаться вверх и вниз по линии вместе с востроглазым трехлетним младенцем. Благотворительные общества и капелланы³, беспокоясь о ребенке, пытались его отобрать, но О’Хара перебирался дальше, пока не встретился с женщиной, которая курила опиум. Он перенял от нее эту привычку и умер, как умирают в Индии неимущие белые. Ко времени смерти все его имущество сводилось к трем бумагам: одну из них он называл своим «Ne varietur»⁴, поскольку эти слова стояли на ней под его подписью, а другую – своим свидетельством об увольнении. Третьей была метрика Кима. Эти бумаги, говаривал он в блаженные часы после трубки опиума, сделают из маленького Кимбола человека. Ни в коем случае не должен Ким расставаться с ними, поскольку они являются атрибутами великого колдовства, которым занимаются люди там, за Музеем, в большом синем с белым Джаду-Гхаре – Волшебном Доме, как мы называем масонскую ложу⁵. Он говорил, что наступит день, когда все пойдет хорошо и охотничий рог Кима будет высоко вознесен меж столпами, громадными столпами красоты и мощи. Сам полковник верхом на коне, во главе лучшего в мире полка, будет сопровождать Кима, маленького Кима, который пойдет дальше своего отца. Девятьсот перворазрядных дьяволов, чей бог – Красный Бык на зеленом поле, будут служить Киму, если они не забыли О’Хару, бедного О’Хару, десятника на железнодорожной линии. Потом он начинал горько плакать, сидя на веранде в сломанном камышовом кресле. Итак, после его смерти женщина зашила пергамент, бумагу и метрику в кожаный амулет и повесила его Киму на шею.

– Наступит день, – сказала она, смутно припоминая пророчества О’Хары, – и к вам придет большой Красный Бык по зеленому полю и полковник верхом на высоком коне и, – тут она перешла на английский язык, – и девятьсот дьяволов…

– А, – промолвил Ким, – я запомню. Явятся Красный Бык и полковник верхом на коне, но отец говорил, что сначала придут два человека, чтобы подготовить почву. Отец говорил, что так они всегда делают и так бывает, когда люди занимаются колдовством.

Если бы женщина послала Кима с этими бумагами в местный Джаду-Гхар, провинциальная ложа⁶, конечно, забрала бы его и послала в масонский сиротский приют, но она относилась с недоверием ко всему, что слышала о колдовстве. Ким тоже имел на этот счет свое мнение. Выйдя из младенческих лет, он научился избегать миссионеров и белых людей с серьезными лицами, которые расспрашивали его, кто он такой и что делает, так как Ким с огромным успехом ничего не делал. Правда, он знал чудесный, окруженный стенами город Лахор, начиная от Делийских ворот и до форта Дитча. Он был запанибрата с людьми, которые вели жизнь столь странную, что она и Харун-ар-Рашиду не могла бы во сне присниться, и сам жил безумной жизнью героев «Тысячи и одной ночи», но миссионеры и секретари благотворительных обществ не могли понять ее красоты. В городе его прозвали Дружком Всего Мира; и очень часто, будучи гибким и незаметным, он ночью на кишевших людьми крышах исполнял поручения лощеных и блестящих молодых людей из высшего света. Конечно, поручения эти были связаны с любовными интригами, – это-то он понимал, поскольку успел узнать все дурное, едва начал говорить, – но он любил игру ради самой игры: бесшумное скольжение по темным улицам и переулкам, лазанье по водосточным трубам, ночные тени и звуки женских голосов на плоских кровлях, и стремительное бегство с крыши на крышу под покровом жаркой тьмы. Он вел тесную дружбу со святыми людьми, обсыпанными золой факирами, сидящими у кирпичных храмов, под деревьями, на речном берегу; приветствовал их, когда они возвращались со сбора милостыни, и, если никого не было поблизости, ел с ними из одной чашки. Воспитательница его настаивала со слезами, чтобы он носил европейский костюм – штаны, рубашку и потертую шляпу, но Ким считал более удобным одеваться как индус или мусульманин, когда занимался некоторыми делами. Один из светских молодых людей – тот самый, которого нашли мертвым на дне колодца в ночь землетрясения, – подарил ему однажды полное индуистское одеяние – костюм уличного мальчика низшей касты, и Ким спрятал его в потайном месте, под балками на дровяном складе за Пенджабской судебной палатой, где душистые деодаровые⁷ бревна сохнут после сплава по реке Рави. Готовясь к работе или проказам, Ким надевал свое «имущество» и под утро усталый возвращался на веранду, накричавшись в свадебной процессии или навизжавшись на индуистском празднестве. Иногда в доме оказывалась пища, но чаще ее не было, и Ким шел поесть со своими туземными друзьями.

Барабаня пятками по Зам-Заму, он то и дело отвлекался от игры «в короля и замок», которой занимался с маленькими Чхота-Лалом и сыном продавца сластей Абдуллой, чтобы сделать оскорбительное замечание по адресу туземца-полицейского, сторожившего обувь посетителей, рядами выставленную у дверей Музея. Рослый пенджабец снисходительно ухмылялся: он давно знал Кима. Знали его и водонос, поливавший пыльную улицу из мешка козлиной кожи, и музейный столяр Джавахир-Сингх, склонившийся над новыми упаковочными ящиками, и все, кто были поблизости, за исключением крестьян, спешивших в Дом Чудес поглядеть на вещи, сделанные в их округе и других местах. В Музее были собраны образцы индийского искусства и ремесел, и всякий человек, ищущий знания, мог попросить объяснений у хранителя. – Прочь! Прочь! Пусти меня наверх! – кричал Абдулла, карабкаясь по колесу Зам-Зама.

– Отец твой был пирожник, а мать украла гхи, – с издевкой пропел Ким. – Все мусульмане давным-давно свалились с Зам-Зама.

– Пусти меня! – визжал маленький Чхота-Лал. На голове у него была шапочка, вышитая золотом, а состояние его отца достигало полумиллиона фунтов стерлингов, но Индия – единственная демократическая страна в мире. – Индусы тоже свалились с Зам-Зама. Мусульмане спихнули их. Отец твой был пирожник…

Он умолк, потому что из-за угла, со стороны шумного Моти-Базара, волоча ноги, шел человек, подобного которому Ким, полагавший, что знает все касты, никогда не видел. Ростом он был около шести футов⁸, одет в собранную бесчисленными складками темноватую ткань вроде лошадиной попоны, и ни в одной из этих складок Ким не мог отыскать признаков какой-либо известной ему отрасли торговли или профессии. За поясом у него висели длинный железный пенал ажурной работы и деревянные четки, какие носят святые. На голове у него была шапка, похожая на огромный берет. Лицо желтое и морщинистое, как у Фук-Шина, базарного башмачника-китайца. Глаза, чуть скошенные кверху, казались щелками из оникса.

– Это кто? – спросил Ким у товарищей.

– Должно быть, человек, – ответил Абдулла, выпучив глаза, и засунул палец в рот.

– Без сомнения, – подтвердил Ким, – но он не похож ни на одного индийца, которого я когда-либо видел.

– Может, он жрец, – сказал Чхота-Лал, заметив четки. – Гляди! Он идет в Дом Чудес!

– Нет, нет, – произнес полицейский, качая головой, – я не понимаю вашего языка. – Полицейский говорил на пенджаби. – Эй, Друг Всего Мира, что он такое говорит? – Пошли его сюда, – сказал Ким и, сверкнув голыми пятками, соскочил с Зам-Зама. – Он – чужеземец, а ты – буйвол.

Человек растерянно повернулся и направился к мальчикам. Он был стар, и от шерстяного халата его еще несло неприятным запахом чернобыльника⁹ горных ущелий.

– О дети, что это за большой дом? – спросил он на хорошем урду.

– Это Аджаиб-Гхар, Дом Чудес! – Ким, отвечая старику, не употребил ни одного из обычных обращений, как, например, «дала» или «миян». Он не мог угадать вероисповедание этого человека.

– А! Дом Чудес! А можно войти туда?

– Над дверью написано, что все могут входить.

– Бесплатно?

– Я вхожу и выхожу, а я не банкир, – засмеялся Ким. – Увы! Я старый человек. Я не знал. – И, перебирая четки, он обернулся в сторону Музея.

– Какой вы касты? Где ваш дом? Вы пришли издалека? – спрашивал Ким.

– Я пришел с Гор¹⁰ через Кулу, но что вы об этом знаете? С Гор, – тут он вздохнул, – где воздух и вода свежи и прохладны.

– Ага! Хитаи, – гордо произнес Абдулла. Фук-Шин как-то раз выгнал его из своей лавки за то, что он вздумал плевать на божка, стоявшего над обувью.

– Пахари, – промолвил маленький Чхота-Лал.

– Да, дитя, горец, с Гор, которых ты никогда не увидишь. Ты слыхал о Бхотияле? Я не хитаи, я хотия, лама или, скажем, гуру по-вашему, раз уж ты хочешь знать.

– Гуру из Тибета, – промолвил Ким. – Таких я еще не видывал. Значит, в Тибете есть индусы?

– Мы – последователи Срединного Пути и мирно живем в наших монастырях, а я собрался посетить Четыре Священных Места раньше чем умру. Ну, теперь вы, дети, знаете столько же, сколько я, старик. – Он добродушно улыбнулся мальчикам. – Ты ел?

Он порылся у себя за пазухой и вытащил потертую деревянную чашу для сбора подаяния. Мальчики кивнули. Все знакомые им жрецы просили милостыню.

– Сейчас я есть не хочу. – Он поворачивал голову, как старая черепаха на солнце. – Правда ли, что много священных изображений хранится в лахорском Доме Чудес? – Он повторил последние слова, как бы желая удостовериться, что адрес правилен.

– Это верно, – сказал Абдулла. – Он набит языческими бутами. Значит, ты тоже идолопоклонник?

– Не обращай на него внимания, – сказал Ким. – Это правительственный дом, и там нет идолопоклонства, а только сахиб с белой бородой. Пойдем со мной, я тебе покажу.

– Чужеземные жрецы едят мальчиков, – прошептал Чхота-Лал.

– А он чужеземец и бут-параст, – сказал мусульманин Абдулла.

– Он – новый человек. Бегите к своим матерям, спасайтесь у них на коленях. Пойдем!

Ким с треском повернул турникет, автоматически регистрирующий посетителей. Старик последовал за ним и остановился в изумлении. В вестибюле стояли самые крупные образцы греко-буддийской скульптуры, созданные – ученые знают когда – забытыми мастерами, чьи искусные руки таинственным образом сумели придать своим произведениям греческий стиль. Тут были сотни экспонатов: фризы с рельефными фигурами, фрагменты статуй, усеянные фигурами плиты, которые некогда покрывали кирпичные стены буддийских ступ и вихар Северной Страны, а ныне, откопанные и снабженные ярлыками, были гордостью Музея. С раскрытым от изумления ртом лама поворачивался то в одну, то в другую сторону и, наконец, застыл в восхищении перед большим горельефом, изображавшим коронование, или апофеоз, Будды. Учитель был представлен сидящим на лотосе, лепестки которого были высечены так глубоко, что, казалось, почти отделялись от плиты. Вокруг него в благоговении расположилась целая иерархия царей, старейшин и древних будд. Внизу были покрытые лотосами воды с рыбами и водяными птицами. Два дэва с крыльями, как у бабочек, держали венок над его головой. Над ними два других несли зонт, увенчанный головным убором Бодисатвы, усеянным драгоценными камнями.

– Владыка! Владыка! Это сам Шакьямуни! – лама чуть не всхлипывал. Он потихоньку начал напевать чудесную буддийскую молитву:

 
Его Закон, его и Путь.
Его вскормила Майи грудь…
Ананды другу верным будь.
 

– И он здесь! Наивысший Закон тоже здесь! Мое паломничество хорошо началось. И какая работа! Какая работа!

– Сахиб вон там, – сказал Ким и проскользнул вбок, между шкафами отдела искусств и ремесел. Белобородый англичанин посмотрел на ламу, а тот важно повернулся, поклонился ему и, порывшись в халате, вытащил записную книжку и клочок бумаги.

– Да, это мое имя, – улыбнулся хранитель, глядя на по-детски неуклюжие печатные буквы.

– Один из нас, совершивший паломничество по святым местам, – теперь он настоятель монастыря Ланг-Чо – сообщил его мне, – запинаясь произнес лама. – Он рассказывал обо всем этом, – лама сделал широкий жест худой дрожащей рукой.

– Добро пожаловать, о лама из Тибета! Тут хранятся священные изображения, я же, – он взглянул ламе в лицо, – нахожусь здесь, чтобы накапливать знания. А сейчас пройдем в мой кабинет. – Старик дрожал от волнения. Кабинет был просто-напросто чуланом, отделенным деревянной перегородкой от галереи, где были выставлены статуи. Ким лег на пол, приложив ухо к щели в растрескавшейся от жары кедровой двери, и, повинуясь своему инстинкту, приготовился подслушивать и наблюдать.

Большая часть беседы была ему совершенно непонятна. Лама вначале нерешительно рассказывал хранителю о своем родном монастыре Сач-Зене, расположенном против Крашеных Скал, на расстоянии четырех месяцев пути отсюда. Хранитель вынул огромный альбом с фотографиями и показал ему этот монастырь, громоздящийся на скале над обширной долиной, сложенной из геологических слоев разных оттенков.

– Да, да! – лама надел роговые очки китайской работы. – Вот калитка, через которую мы носим дрова к зиме. И ты… и англичане знают об этом? Теперешний настоятель Ланг-Чо говорил мне это, но я не верил. А владыка – Всесовершенный – он тоже пользуется здесь почетом? И его жизнь известна?

– Вся она высечена на камнях. Пойдем, посмотрим, если ты отдохнул.

Лама, волоча ноги, побрел в главный зал и вместе с хранителем стал осматривать коллекции с благоговением верующего и чутьем художника.

Этап за этапом он перебрал прекрасную повесть, запечатленную на истертом камне, временами сбиваемый с толку непривычными условностями греческого стиля, но как ребенок радуясь каждой новой находке. Там, где нарушалась последовательность событий, как, например, в христианском Благовещении, хранитель восполнял ее устно и при помощи книг – французских и немецких – с фотографиями и репродукциями.

Тут был изображен благочестивый Асита, тождественный Симеону¹¹ в христианском предании: он держал на коленях божественного младенца, к которому прислушивались отец и мать, а там – эпизоды легенды о двоюродном брате Девадатте. Тут стояла в смущении злая женщина, обвинившая Учителя в нарушении целомудрия; там изображались проповедь в Оленьем парке и чудо, ошеломившее огнепоклонников; здесь – Бодисатва в образе царя, чудесное рождение, смерть в Кусинагаре, где слабый ученик потерял сознание. Созерцание под деревом Бодхи повторялось без конца, и повсюду были изображения поклонения чаше для сбора милостыни. Спустя несколько минут хранитель понял, что гость его не простой перебирающий четки нищий, а настоящий ученый. И они опять пересмотрели все с начала до конца, причем лама то и дело брал понюшку табаку, протирал свои очки и с быстротой поезда говорил на удивительной смеси урду и тибетского. Он слышал о путешествиях китайских паломников Фа-Сяня и Хуань-Цана и хотел узнать, имеется ли перевод их сочинений. Он сдерживал дыхание, беспомощно перелистывая книги Била и Станислава Жюльена.

– Все это есть здесь. Сокрытое сокровище!

Лама вместе с хранителем стал осматривать коллекции с благоговением верующего и чутьем художника.

Потом он сосредоточился, чтобы в благоговении выслушать цитаты, наспех переведенные на урду. Впервые он услышал о трудах европейских ученых, которые с помощью этих и сотен других источников определили места священных событий буддизма. Потом ему была показана огромная карта с точками и черточками, нанесенными желтой краской. Коричневый палец следовал за карандашом хранителя от пункта к пункту. Тут был Капилавасту, там – Срединное Царство, здесь – Махабодхи, буддийская Мекка, а там – Кусинагара, овеянное скорбью место, где скончался святитель. Старик в молчании склонил голову над листами, а хранитель закурил вторую трубку. Ким заснул. Когда он проснулся, беседа, которая все еще продолжалась, стала более доступной для его понимания.

– Вот так и случилось, о источник мудрости, что я решил пойти по святым местам, где ступала его нога: на место рождения, вплоть до Капилы, потом в Махабодхи, которое теперь называется Бодх-Гая, в Монастырь, в Олений парк, на место его смерти. – Лама понизил голос. – И я пришел сюда один. Пять, семь, восемнадцать, сорок лет я думал, что Древний Закон исполняется плохо, ибо, как тебе известно, к нему примешались дьявольщина, колдовство и идолопоклонство. В точности, как давеча сказал ребенок там, на улице. Да, именно бут-параст, как выразился ребенок.

– Так бывает со всеми вероучениями.

– Ты думаешь? Я читал наши монастырские книги, но в них высохла сердцевина, и новый ритуал, которым мы, последователи преобразованного Закона, стеснили себя, также не имеет цены в этих старых глазах. Даже последователи Всесовершенного беспрерывно борются друг с другом. Все это – иллюзия. Да, иллюзия. Но я жажду иного, – морщинистое желтое лицо приблизилось к хранителю на расстояние трех дюймов¹², и длинный ноготь указательного пальца стукнул по столу. – Ваши ученые при помощи этих книг следовали по благословенным стопам во всех их странствиях, но есть вещи, которые они не смогли открыть. Я ничего не знаю, ничего я не знаю, но стремлюсь освободиться от Колеса Всего Сущего, ступив на широкий и открытый путь, – он улыбнулся с простодушнейшим торжеством. – Как паломник по святым местам я уже теперь приобретаю заслугу. Но дело в большем. Послушай истинный рассказ. Когда наш милостивый владыка, будучи еще юношей, стал искать себе супругу, люди во дворце отца его говорили, что он еще слишком юн для брака. Ты знаешь об этом?

Хранитель кивнул, спрашивая себя, что последует дальше.

– Тогда устроили тройное состязание в силе со всеми желающими. И при испытании луком наш владыка, переломив тот, который подали сначала, велел подать такой лук, на котором никто не мог натянуть тетиву. Ты знаешь об этом?

– Обо всем этом написано. Я читал.

– И, перелетев все прочие отметки, стрела унеслась далеко-далеко и скрылась из виду. В конце концов она упала, и там, где она коснулась земли, забил ключ, который потом превратился в реку, и, благодаря милосердию нашего владыки и заслугам, которые он приобрел до своего освобождения, свойство Реки таково, что она смывает всякий налет и пятно греха с того, кто искупается в ней. – Так написано, – печально промолвил хранитель. Лама глубоко вздохнул.

– Где эта Река? Источник мудрости, где упала стрела? – Увы, брат мой, не знаю, – ответил хранитель.

– Нет, быть может, ты позабыл? Это единственное, о чем ты не сказал мне. Должен же ты знать. Слушай, я старый человек. Я прошу тебя, склонив голову к твоим ногам. О источник мудрости! Мы знаем, что он натянул тетиву! Мы знаем, что Стрела упала! Мы знаем, что ключ забил из-под земли. Так где же Река? Сон повелел мне найти ее. Поэтому я пришел. Я здесь. Но где же Река?

– Знай я, ты думаешь, я не стал бы громко кричать об этом?

– Через нее можно достигнуть освобождения от Колеса Всего Сущего, – продолжал лама, не слушая. – Река Стрелы! Подумай же! Какой-нибудь ручеек, быть может, иссякший во время засухи?.. Но святой человек никогда не стал бы так обманывать старика.

– Не знаю, не знаю.

Лама опять придвинул свое испещренное тысячью морщин лицо на расстояние руки от лица англичанина.

– Я вижу, что ты не знаешь. Ты не следуешь Закону, и это скрыто от тебя…

– Да, скрыто… скрыто.

– Мы связаны – ты и я, брат мой. Но я, – он встал, и полы его мягкого плотного халата разлетелись в стороны, – я хочу освободить себя. Пойдем вместе!

– Я связан, – промолвил хранитель. – Но куда идешь ты?

– Сначала в Каши. Куда же еще? Там я встречусь с человеком чистой веры, обитающим в одном из джайнских храмов этого города. Он тоже тайный искатель, и, быть может, я узнаю от него что-нибудь. Быть может, он пойдет со мной в Бодх-Гаю. Оттуда – на северо-запад, в Капилавасту, и там я буду искать Реку. Нет, я буду искать ее всюду, куда бы ни шел, ибо место, где упала Стрела, неведомо.

– А как ты пойдешь? До Дели далеко¹³, до Бенареса еще дальше.

– По дорогам и на поездах. Спустившись с Гор, я от Патханкота приехал сюда на поезде. Он идет быстро. Я сначала удивлялся, видя, как по бокам дороги высокие столбы тянут и тянут за собой нити, – он показал жестами, как наклоняются и кружатся телеграфные столбы, мелькающие мимо поезда, – но потом у меня затекли ноги и мне захотелось идти пешком, как я привык.

– А ты хорошо знаешь, куда идти? – спросил хранитель.

– О, что касается этого, только расспроси и заплати деньги – и назначенные лица отправят тебя в назначенное место. Это я знал еще у себя в монастыре из верных источников, – гордо промолвил лама.

– А когда ты тронешься в путь? – Хранитель посмеивался над этим смешением древнего благочестия и современного прогресса, которые так свойственны Индии наших дней.

– Как можно скорее. Я пойду по местам, где протекала жизнь Владыки, пока не дойду до Реки Стрелы. К тому же имеется бумага, где написаны часы отхода поездов, идущих на юг.

– А как насчет пищи? – Ламы, как правило, носят при себе добрый запас денег, но хранитель хотел знать об этом точнее.

– Во время путешествия я беру с собой чашу учителя для сбора подаяния. Да, как ходил он, так пойду и я, отказавшись от сытой монастырской жизни. Когда я покидал Горы, со мной был чела, который просил милостыню за меня, как того требует устав, но мы задержались в Кулу, он заболел лихорадкой и умер. Теперь у меня нет челы, и я сам возьму чашу для сбора подаяний и этим дам возможность милосердным людям приобрести заслугу, – он храбро кивнул головой. Монастырские ученые не просят милостыни, но лама был необыкновенно одушевлен своей идеей.

– Да будет так, – улыбнулся хранитель. – А теперь позволь и мне приобрести заслугу. Мы оба мастера – и ты, и я. Вот новая записная книжка на белой английской бумаге, вот отточенные карандаши – два и три, толстые и тонкие, все они хороши для писца. Теперь одолжи мне твои очки.

Хранитель посмотрел через них. Они были сильно поцарапаны, но почти соответствовали его собственным очкам, которые он вложил ламе в руку со словами:

– Надень-ка эти.

– Перышко! Прямо перышко на лице! – старик в восторге обернулся, морща нос. – Я почти их не чувствую. И как ясно вижу!

– Они из билаура – хрусталя, и их нельзя поцарапать. Да помогут они тебе найти твою Реку, ибо они – твои.

– Я возьму их: и карандаши, и белую записную книжку, – сказал лама, – в знак дружбы между жрецом и жрецом, а теперь, – он порылся у себя за кушаком, отстегнул ажурный железный пенал и положил его на стол хранителя, – вот тебе мой пенал на память обо мне. Он старый, такой же старый, как и я.

Это был пенал старинной китайской работы из железа, плавленного забытым в наши дни способом, и коллекционерское сердце хранителя дрогнуло. Никакие уговоры не могли заставить ламу взять подарок обратно.

– Когда я вернусь, отыскав Реку, я принесу тебе рисованное изображение Падмы Самтхоры, подобное тем, которые я рисовал на шелку в монастыре. Да, и еще изображение Колеса Жизни, – он тихо рассмеялся, – ибо оба мы мастера – и ты, и я.

Хранителю хотелось удержать его. Мало теперь осталось на свете людей, владеющих этой тайной, умеющих рисовать кисточкой для письма канонические буддийские картины, которые, если можно так выразиться, наполовину написаны, наполовину нарисованы. Но лама вышел большими шагами с высоко поднятой головой и, ненадолго остановившись перед большой статуей Бодисатвы, изображенного в момент созерцания, протиснулся между турникетами.

Ким как тень шел следом за ним. Подслушанный разговор чрезвычайно его заинтересовал. Этот человек был для него чем-то совершенно новым, и он намеревался продолжать исследование: именно так он стал бы рассматривать новое здание или какое-нибудь необычное празднество в городе Лахор. Лама был его находкой, и он собирался овладеть ею. Недаром мать Кима была ирландка!

Старик, остановившись у Зам-Зама, оглядывался кругом, пока глаза его не задержались на Киме. Паломническое вдохновение остыло в нем на некоторое время, и он чувствовал себя старым, одиноким и очень голодным.

– Не сиди под этой пушкой, – высокомерно произнес полицейский.

– Ху! Сова, – отпарировал Ким за ламу. – Сиди сам под пушкой, если тебе нравится. А ну-ка скажи: когда ты украл туфли у молочницы, Данну?

Это было совершенно необоснованное, внезапно возникшее обвинение, но оно заставило умолкнуть Данну, знавшего, что пронзительный вопль Кима способен, если нужно, привлечь полчища скверных базарных мальчишек.

– Кому же ты поклонялся там, внутри? – ласково спросил Ким, садясь на корточки в тени подле ламы.

– Я никому не поклонялся, дитя. Я склонился перед Всесовершенным Законом.

Ким без смущения принял этого нового бога. Он уже знал десятки богов.

– А что ты собираешься делать?

– Просить милостыню. Я вспомнил сейчас, что давно уже ничего не ел и не пил. Как принято просить милостыню в этом городе? Молча, как у нас в Тибете, или вслух?

– Кто просит молча, молча и подыхает, – процитировал Ким местную поговорку.

Лама встал было, но опять опустился, вздыхая о своем ученике, умершем в далеком Кулу. Ким наблюдал за ним, склонив голову набок, внимательный и заинтересованный. – Дай мне чашку. Я знаю жителей этого города – всех, подающих милостыню. Давай чашку, и я принесу ее полной. – Лама по-детски простодушно протянул ему чашку. – Отдыхай! Я людей знаю.

Он побежал к открытой лавке кунджри – женщины низкой касты, торгующей овощами. Лавка была поблизости от трамвайного круга на Моти-Базаре. Торговка издавна знала Кима.

– Ого, или ты стал йоги, что ходишь с чашкой для сбора подаяний? – воскликнула она.

– Нет, – гордо ответил Ким. – В городе появился новый жрец. Такого человека я еще не видывал.

– Старый жрец, что юный тигр, – сердито произнесла женщина. – Надоели мне новые жрецы! Они, как мухи, садятся на наши товары. Разве отец моего сына – источник милостыни, чтобы подавать всякому, кто попросит?

– Нет, – сказал Ким, – твой муж скорей яги, чем йоги, но это – новый жрец. Сахиб в Доме Чудес говорил с ним как с братом. О мать моя, наполни мне эту чашку! Он ждет.

– Хороша чашка! Целая корзина величиной с коровье брюхо! Ты вежлив, как священный бык Шивы¹⁴. Нынче утром он уже успел стащить большую часть лука из корзинки. А тебе я должна наполнить твою чашку. Вот он опять идет сюда.

Огромный мышиной масти брахманский бык этого квартала пробирался через многоцветную толпу с украденным пизангом, свисающим у него изо рта. Прекрасно осведомленный о своих привилегиях священного животного, он направился прямо к лавке, наклонил голову и, громко пыхтя, стал осматривать ряды корзин, выбирая пищу. Маленькая твердая пятка Кима взлетела вверх и ударила его по влажному сизому носу. Бык негодующе фыркнул и удалился по трамвайному пути; горб его дрожал от ярости.

– Вот видишь! Я сберег твоего товара на сумму втрое большую, чем будет стоить содержимое чашки. Ну, мать, немножко риса и поверх его – сушеной рыбы, а также немножко овощного карри.

Из глубины лавки, где лежал мужчина, послышалось ворчание.

– Он прогнал быка, – вполголоса промолвила женщина. – Подавать бедным хорошо, – она взяла чашку и вернула ее наполненной горячим рисом.

– Мой йоги не корова, – важно сказал Ким, пальцами выкапывая ямку на вершине горки. – Я думаю, что немножко карри, жареная лепешка и кусок сухого варенья доставят ему удовольствие.