I
Весна в этом году была ранняя: к концу февраля прилетели грачи, а в первых числах марта по улицам уже мчались бурные потоки мутной воды, и, если где и лежал еще снег, то был он весь черный от солнечных лучей и рыхлый, как подмоченный сахар. На улицах было как-то особенно светло и шумно. Кажется, ничего не изменилось: стояли те же самые дома, ехали и шли такие же люди, как и месяц назад, когда трещали крещенские морозы.
Но что-то было уже не то; будто новые тени легли и на дома, и на лица людей. И, казалось, что наступает другая пора, – что открываются где-то новые горизонты, и предстоит что-то радостное и кипучее.
Так, по крайней мере, думал Афанасий Петрович Иконников, студент московского университета, пока шел по Никитской улице, направляясь на Бронную, где квартировал. Был он на первом курсе медицинского факультета, окончил гимназию всего год назад, но старался иметь внешность «настоящего» студента и по одежде, и по той небрежной походке, которую подметил и успел перенять от старых, заправских студиозов.
Но напрасно он корчил из себя умудренного опытом и потрепанного судьбой обитателя «латинского» квартала: двадцать лет, ясные голубые глаза и пушок над верхней губой – говорили о полном незнании жизни и людей, и о той розовой призме, сквозь которую этот возраст смотрит на окружающее. И, когда, например, Иконников хотел казаться рассерженным и хмурил брови, – голубые глаза смотрели ласково, а в углах губ дрожала плохо скрываемая улыбка.
И сегодня Иконников, идя из университета домой, имел большое намерение быть в скверном настроении; лекции прекратились, у ворот храма науки стояли пешие и конные городовые, повсюду происходили сходки, и было далеко не до учения.
А Иконников был трудолюбив, хотел серьезно заниматься, любил посидеть в аудитории, покопаться в анатомическом театре. И будь он причастен к политике, как большинство его товарищей, может быть, его тоже захлестнуло бы волной студенческого движения, но, как ни странно для студента, Афанасий Петрович был «беспартийный», плохо разбирался в разных платформах и больше любил помечтать о природе, о красоте жизни, чем о социализме и восьмичасовом рабочем дне.
Вышел Иконников из ворот университета с нахмуренными бровями. Но едва сделал несколько шагов по улице, поглядел на ручейки несущейся около тротуара воды, на зайчиков от лучей, что прыгали по панели, по стенам домов и на лицах прохожих, – как на душе стало опять светло, и университетские события остались где-то позади и сделались неинтересны.
Раза два Иконников останавливался и смотрел, как на углу переулков, – где потоки воды были особенно стремительны и широки, – скоплялись прохожие и придумывали способы перейти на противоположный тротуар. Положение их было трагикомическое: иногда требовались чуть ли ни акробатические способности, чтобы перескочить площадь воды, более сажени шириной, или удержать равновесие, проходя по деревянной дощечке, положенной сердобольным дворником. Дощечка выгибалась, скользила по мокрым плитам тротуара и грозила соскочить с него, окунувшись в мутную пучину.
Для Иконникова эти препятствия не представляли затруднения. Он был молод, ноги его сильны и упруги, и он свободно перепрыгивал эти потоки, отделяясь от тротуара, как резиновый мяч.
Но не для всех прохожих это было возможно: некоторые прохожие, а в особенности – женщины, долго простаивали в нерешительности в конце тротуара и, или возвращались искать другие пути, или шли вперед со смехом, а иной раз, и с сердитой воркотней.
Афанасия Петровича все это забавляло. Он уже окончательно забыл об университете и полной грудью вдыхал московскую весну. Его забавляли дворники, для чего-то подгонявшие, несущуюся как горный поток воду, куцыми метлами; смешили переругивающиеся ломовики, наезжавшие друг на друга своими неуклюжими платформами с кладью, и растерявшийся городовой не знающий, как прекратить скопление ломовиков на углу одного переулка.
Радовало студента и то, что ни у кого на лицах не было видно озлобления. И прохожие, и ломовики, и даже городовой, – все они под лучами этого ласково весеннего солнца казались Афанасию Петровичу хорошими и безобидными, и было смотреть на них не больно, а смешно. И всем им хотелось Иконникову сказать какое-нибудь хорошее слово или просто, улыбнувшись, пожать им руку.
У самых Никитских ворот переправа на сторону Тверского бульвара была особенно затруднительна. Даже Иконников, бравший перед этим довольно серьезные препятствия, призадумался и, хотя перепрыгнул, но промочил ноги. Остальная же публика боялась идти по доске, которая для этого потока была коротка, и потому в этом месте прохожие не переходили.
Сзади Афанасия Петровича шла одна только молодая девушка. Когда студент перепрыгнул, она невольно вскрикнула:
– Ах, батюшки!.. Вот ловко!
Афанасий Петрович обернулся и увидел ее, улыбающуюся и, очевидно, завидующую.
– Так чего же вы?.. – крикнул он вызывающе. – Следуйте моему примеру!
Девушка испуганно на него посмотрела.
– Да что вы? Разве мне перепрыгнуть!
Она была, беспомощна в своей узкой, обтянувшей ноги, модной юбке, и Иконникову стало ее жалко.
– Хотите я вас перенесу?
Девушка вспыхнула.
Студент стоял, улыбаясь, сдвинув немного на затылок фуражку.
– Ну?
Смутилась, но ненадолго. Огонек загорелся в ее глазах.
– А вы… сможете?
Еще не договорила, а он был уже около нее. Правда, штиблеты были полны воды и концы брюк сузились и отвисли.
– Без сомнения… – ответил он на ее вопрос.
Улыбнулась, показав ряд мелких, как у мышонка, зубов. Но сейчас же сделалась серьезна.
– Но… мы даже с вами незнакомы!
– Это очень легко устранить, – он приподнял фуражку, – студент Иконников!
Она сказала какую-то фамилию и протянула руку. И добавила тоном, не допускающим возражения:
– Переносить, конечно, не нужно! А вот дайте мне руку и поддержите меня на этой доске.
– Да чего вы смущаетесь? – настаивал Афанасий Петрович. – Нас же с вами никто здесь не знает!
– Но… что подумают?
– Ничего особенного! Подумают, что мы муж и жена, брат и сестра, жених и невеста! Да, наконец, какое кому до нас дело?
Она посмотрела еще раз на поток, на хилую доску, на студента, оглянулась по сторонам и вдруг сказала:
– Несите!
Через секунду она была уже на руках студента, цепко охватила его шею, и он понес ее, стараясь поднять как можно выше, чтобы не замочить ее ног. Он чувствовал рядом со своим лицом ее лицо, запах ее волос и каких-то духов, острых, но приятных.
И когда он поставил ее бережно на противоположный тротуар, – оба были взволнованы и тяжело дышали.
– Ну, вот, – сказала она, поправляя шляпку и прическу. – Однако какой вы сильный!
Они пошли вместе по бульвару.
– Вам далеко идти? – спросила она.
– На Бронную. Я там живу.
– В чьем доме?
Он сказал и спросил, в свою очередь:
– А вы где живете?
– Вообразите, я тоже живу на Бронной! Но, только туда дальше – к Палашевскому переулку.
– Я вас провожу, – предложил Иконников. – Вы позволите?
– Нет, нет… не надо!
И, заметя удивленный взгляд студента, поспешила добавить:
– Вы не подумайте, что если я согласилась, чтобы вы меня перенесли, так мне все дозволено! У меня очень строгие родители. Нас могут увидеть вместе, и мне попадет. И к тому же я… невеста: в это воскресенье моя свадьба!
– Вот как! – разочарованно протянул студент. – За кого же вы выходите, если не секрет?
– Ну, какой же тут может быть секрет! Я выхожу за учителя.
Оба замолчали. На углу Малой Бронной Иконников остановился.
– Мне сюда! Прощайте!
Он приподнял фуражку и пошел. На душе от этой встречи остался неприятный осадок разочарования…
II
Иконников жил в меблированных комнатах, переполненных студентами и безработными актерами. Номерок у него был маленький, в одно окно, и платил он за него всего двенадцать рублей в месяц. Лишними деньгами Иконников не располагал. Тридцать рублей ему высылал ежемесячно отец, земский врач, да на столько же он имел уроков. Юноша он был скромный, и поэтому денег хватало.
В коридоре Афанасий Петрович столкнулся со студентом Рудзевичем, жившим от него через три номера. Рудзевич был медик третьего курса. Ходил он постоянно неряшливо одетым, не прочь был выпить, и потому Иконников его недолюбливал.
И теперь Рудзевич был немного пьян, и от него, за несколько шагов, пахло водкой.
Иконников хотел было незаметно проскочить в свой номер, но Рудзевич его окликнул и пошел к нему в расстегнутой тужурке, надетой на синюю рубаху, заложив руки в карманы, брюк.
– Вы, коллега, из университета?
– Да, – ответил, останавливаясь, Иконников. – А, что?
– Ну, что там: по-прежнему, фараоны?
– Полиции много.
– Гм! Ну, а того… столкновений не было?
– Пока никаких!
Рудзевич глубокомысленно скривил губы. Иконников открыл уже свой номер, когда Рудзевич сказал ему:
– Может, зайдете потом ко мне?
– А что у вас?
– Так, кое-кто из наших. Филатов… две курсистки.
Филатов был приятель и однокурсник Иконникова. Жил он в одном номере с Рудзевичем.
– Хорошо, зайду!
Номер у Рудзевича был большой, – в два окна. Когда Иконников вошел, кроме Филатова, был еще какой-то незнакомый рябой студент и две курсистки. На столе стоял небольшой медный самовар, бутылка водки, выпитая наполовину, колбаса и булки.
Иконников познакомился с курсистками и сел у окна.
– Может, хлопнете, коллега? – предложил Рудзевич, беря в руки бутылку.
– Он не пьет! – ответил за Иконникова Филатов.
– Тогда чайку!
– Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, коллега… – улыбнулся Афанасий Петрович, – я сейчас ничего не хочу.
Рудзевич отошел от стола и подошел к курсистке с черными, гладко зачесанными волосами, матовым лицом с синими жилками на висках и с довольно красивым профилем. Она сидела на стуле недалеко от Иконникова. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать, но обвеянное какой-то тихой грустью лицо ее, поражало серьезностью не по летам.
– На чем мы остановились? – спросил Рудзевич. – Ах, да!.. Так вы говорите, Роза, что студенчество само виновато в последних событиях?
– Во всяком случае, я принципиально против химических обструкций, считая их насилием.
«Вероятно, еврейка, – подумал Иконников. – И, конечно, эсдечка».
– А что же прикажете делать? – спросил рябой студент. – На насилие мы отвечаем насилием! Мы же, не можем сражаться аргументами. Нам и остается химическая обструкция.
– Я стою за совершенно другую тактику. Желало провести студенчество забастовку – прекрасно. Уговорись, не ходи в аудитории, не занимайся в клиниках, в кабинетах. Тогда это будет идейный протест и фактически – забастовка.
– Но тогда лекции не прекратятся, – заметила вторая курсистка, высокая блондинка с тяжелой косой, подобранной в прическу. – Не будем мы ходить, будут читать для академистов!
– Ну, сколько их, жалкая горсточка! – сказал Иконников, молчавший до сих пор. – Для них одних лекций не будут читать.
– Ты так думаешь? – спросил Филатов. – Напрасно: этого добра у нас сколько хочешь!
– Тут дело совсем не в академистах, – улыбнулась Роза. – Дело в сознательном студенчестве. И вы меня совсем не понимаете. Я далеко не против забастовки, и сама все время за нее агитирую. Но когда забастовка протекает с насилием, то тот, кто пожелает и кому это нужно, всегда подведет ее под рубрику сопротивления властям. И тогда будут наше движение давить, уже ссылаясь на право, которое-де мы нарушили. Зачем же давать такой козырь реакции?
– Я вполне с вами согласен, – повернулся к ней Иконников. – Вот я вас, Роза…
Он запнулся, не зная ее отчества.
– Самойловна!.. – подсказала она.
– Вот я вас, Роза Самойловна, слушаю, и мне все время кажется, что говорите не вы, а я!
– Наконец-то одного сочувствующего нашла! – воскликнула курсистка.
– Удивительно, – сказал Филатов, наливая себе стакан чая. – А я тебя, Иконников, все время считал беспартийным!
Иконников почувствовал, что краснеет.
– Да, я этого и не отрицаю. Я как-то никогда не интересовался политикой, считая, что наука, прежде всего, должна быть вне ее.
– Ну, положим, вы ошибаетесь! – воскликнула Роза. – Меня даже удивляет, когда я слышу, что есть беспартийные студенты! Это так уродливо! Все равно, что лошадь без хвоста!
Иконников смутился.
– Странное сравнение, – пробормотал он. – Я не вижу мотивировки этому.
– Мотивировка – молодость! – крикнула курсистка. – Если в жилах студента течет кровь, а не подслащенная сахаром водица, он не может относиться безучастно к окружающему!
– Правильно! – сказал Рудзевич, наливая себе и рябому студенту водку.
– Ну, я иду! – поднялась Роза. – Вы пойдете, Вера?
Ее подруга тоже встала, и они обе надели кофточки и шляпки. Оделся и Филатов.
– Я вас провожу. Хотите?