Loe raamatut: «Страдания палаты № 5», lehekülg 5

Страдания по Павлу

Теракт

Павел примерял на себя рассказы соседей по палате, имеющих богатый опыт болезни. Снова и снова вспоминал прошлогоднее целительство. После светоносного столба в алтаре, был ещё необычный случай: стоящих с ним в храме увидел помолодевшими. Старик выглядел ребёнком, женщина – девочкой с косичками, одни дети вокруг. Подумалось: жили-жили, а не поумнели, не стяжали мудрости. Так и остались глупыми мальцами с детскими проблемами. И себя увидел кудрявым мальчонкой, лет четырех, да ещё с дудочкой.

«Просвистел жизнь», – мелькнула мысль.

Вспоминая видение, думал: «Не прелесть ли это?»

Однако взахлёб рассказывал знакомым, о необычных ощущениях, даре лицезреть невидимое.

«Я особенный! – ликовал наедине с собой. – Я отмечен! На меня нисходит благодать!»

Хождение в церковь отнимало много сил, однако уже к концу третьей недели почувствовал прилив энергии.

Иван Михайлович запретил сдавать анализы. Павел не послушался. Сдал. И какая радость: креатинин снизился до 400! Был 670, когда обратился к Ивану Михайловичу!

Конечно, Павел сомневался. Надеялся на возможность чудесного исцеления, в то же время скепсис оставался в душе. Слушая Ивана Михайловича, разделял его уверенность. Тот умел убеждать в правоте своих слов. Но расставались, и снова приходили колебания.

И вот он результат! Получилось! Получилось!! Почки начинают работать! Восстанавливаться!!!

Иван Михайлович, наставляя на подготовку к исповеди, требовал вспоминать грехи, начиная с того времени, как себя помнил.

– Когда каешься, твоё сердце становится доступным Богу. Ты поворачиваешься к Нему, открываешься… Григорий Синаит говорит: «Первым признаком начинающегося здравия души является видение грехов своих».

Всякий раз делал упор на гордыне.

– Сдувай самомнение, – повторял. – Ты зациклен на себе. Надо думать не только о своих немощах и скорбях, проси в молитве за других. Мы говорим: «Отче наш… избави нас от лукавого». Не «избави меня», заметь! а «избави нас». Прошение должно быть не только на словах, но и сердцем за всех. А то ведь, произнося «нас», думаем – «меня, меня, меня». Молись за маму, сколько на тебя сил положила, за жену, за дочь, за всех страждущих… За усопших молись…

Павел в детстве, молодости считал себя исключительным. Был уверен: ему уготована особая миссия. Непременно должен удивить человечество. Как и чем не суть важно. Наступит время, уникальность проявится. Не случайно недюжинными способностями наделён. Школьные науки давались без напряжения. Что математика с физикой, что гуманитарные предметы – учителя не нахвалятся. Надо стихи написать – запросто, надо в стенгазету статью – никто лучше не сочинит. Дома тоже свет в окошке, мать тряслась над «сыночечком». Считал – так и нужно. Не утруждал себя ответным чувством. В старших классах, институте принимал как должное, что мать, растя его без отца и какой бы то ни было помощи, одевала с иголочки, работая все воскресенья и праздники. Ни разу не ездил на заработки в стройотряды. Как же – по его здоровью нельзя физическим трудом заниматься. В студенческом отряде железнодорожных проводников работа без тяжестей, да куда там, будет он туалеты мыть, вагоны мести. Лето проводил с большей эмоциональной пользой. Мама финансировала поездки к морю, на Байкал, в Карпаты.

После института четыре года толком не работал. Школу быстро отмёл – «на этих придурков время тратить». Пробовал писать исторический роман, застрял на первой главе, бросил. «Как-нибудь потом». Взялся за диссертацию, но чуть столкнулся с социалистическим формализмом, махнул рукой на научное поприще…

Готовясь к исповеди, Павел перебирал жизнь. Всплывало в памяти грустное и забавное. Вспомнил «теракт».

Учился в пятом классе. В их подъезде жил на первом этаже некто Борин. Сколько ему тогда лет было? Пожалуй, за пятьдесят. Толстый, противный, всё вынюхивающий. Подозревали, закладывает самогонщиков, пишет доносы на соседей… Как-то застукал Павла за постыдным. Времена стояли наивные. Не только железных дверей не знали, не всегда, будучи дома, запирали входные. Забыл тогда Павел повернуть ключ в замке. Ну и… Борин тихонечко прокрался, не постучал… Ходил он шумно, дышал отпыхывающе. Особенно когда злился. Будто злоба выходила пыхом. В тот раз неслышно вплыл и заглядывает в комнату Павла, а он там рукоблудствует перед альбомом Тициана.

Сказал Борин матери Павла или нет – неизвестно. Может, донёс, да мать-медик промолчала. Борин, встречая, Павла, подмигивал заговорщицки: «Детей делаешь?» Или: «Женилку гоняешь на тренировках?» Было жутко стыдно. Борина в мстительных мечтах толкал под поезд, убивал из ружья, подкладывал ему яд…

Отомстил руками Вовки Сороки.

В шестидесятые годы, в эти спокойные советские времена, в их городе возник терроризм. Без всякого ИГИЛ и Усамы Бен Ладана, который в ту пору в пустыне в песочек играл. По городу поползли слухи: в бытовые предметы закладывают взрывные устройства. Беспечный прохожий увидит бесхозную, но полезную вещь, схватит дармовщину, а ему отрывает руку. Слухи утверждали: несколько детей изувечено таким образом. По радио впрямую не говорили о взрывах, но предупреждали население: посторонние предметы не брать, сообщать в органы при обнаружении подозрительных. Особенно фонарики электрические слухи записывали в «подозрительные вещи». Будто круглые китайские начиняют и подбрасывают. Китайский фонарик – мечта любого мальчишки шестидесятых годов. Качественный товар делали в Поднебесной, фонарик имел отличный отражатель, узконаправленный луч бил точкой.

С Бориным произошло следующее. В его квартире раздался звонок, он, насвистывая легкомысленный мотивчик, открыл входную дверь и остолбенел. У порога серебристый цилиндр новенького китайского фонарика. Мотивчик в устах Борина заглох посреди ноты. Не закрывая дверь, на цыпочках вернулся в квартиру, взял табуретку – догадался ведь! – осторожно поставил над фонариком. Огородил взрывоопасный предмет. И начал выводить семью в безопасную зону. День стоял воскресный, полная квартира народа. И полный дом.

Борин вывел двух дочерей, зятя, внука и жену. Вынес из дома два ковра, радиоприёмник «Серенаду», телевизор «Рекорд», документы, деньги, сберкнижку. После чего позвонил в органы: под дверью обнаружен посторонний подозрительный китайский фонарик.

Понаехала милиция, сапёры, люди в штатском. Начали эвакуировать жильцов. Из подъезда с взрывчаткой жителей верхних этажей выводили чердаком. Иначе, решили органы, перепуганный народ может ломануться вниз по лестнице, в панике кто-нибудь заденет фонарик и… море крови. Павел с матерью поднялись на четвёртый этаж, перебрались по запылённому чердаку в первый подъезд, оттуда вышли на улицу. Дом был оцеплен. Борин с коврами, приёмником, телевизором стоял в центре внимания.

В один момент к главному объекту теракта подошёл серьёзный человек в штатском и сказал коротко:

– Пройдёмте!

И повёл Брина от честно нажитого добра в подъезд. Оттуда Борин вышел в сопровождении двух милиционеров. Его посадили в машину и увезли.

Специалист в каске с превеликой осторожностью – сапёр больше одного раза не ошибается – открыл фонарик, а внутри оказалась не взрывная начинка: динамит, пластит или ещё какая адская музыка. Нет. Начинка была не динамитного, а издевательского характера – дерьмо. Самое натуральное.

Борин несколько дней ходил по двору молча, пыхтел как паровоз, ни с кем ни слова, ни полслова. На вопросы отвечал «да», «нет», «отстаньте». Поговаривали: за панику органы грозились выселить из дома. А это катастрофа. Прощай двухкомнатная квартира, куда-нибудь в барак засунут со всеми удобствами в виде вонючей уборной в конце двора.

Как-то Борин заманил Павла к себе.

– Павлик, – пропел сладким голоском, – тебе ракетка для настольного тенниса эстонская нужна? Зайди, посмотри. Нашёл на улице, а мне она зачем?

Купил мальца.

Как только Павел переступил порог, обманщик сжал его ухо железными пальцами и начал выкручивать.

– Это ведь ты, дрочила, фонарик с говном подложил? Ты?

Было страшно больно. Брызнули слёзы…

Павел заложил Сороку…

Вовка Сорока жил во втором подъезде, Борин за месяц до «теракта» застукал его в сарае, полном дров, курящим папиросу и донёс матери. Вовку мать с отцом пороли смертным боем в четыре руки. Сорока был зол на Борина. Павел подкинул идею мести.

– А где фонарик взять? – загорелся Вовка.

– У старьевщика.

Ездил по дворам дедок на старой лошади, запряжённой в подводу с бортами, тряпки собирал. В его заветном сундучке имелись надувные шары с пищалками, рыболовные, золотистого цвета крючки, другая дефицитная ерунда, но главное – круглые китайские фонарики, батарейки и лампочки к ним.

– Где столько тряпок взять! – засомневался Сорока.

– У нас в сарае полно этого хлама.

Павел отдал тряпки, а дальше самоустранился: дескать, мне-то что, если ты хочешь отомстить. Вовка в одиночку провёл террористическую операцию. Подложил фонарик, нажал на звонок…

– Это Сорока, – выдал Борину товарища Павел.

Сороку выгнали из школы. Павла он не потянул за собой в подельщики. А вскоре попал в детскую колонию. Говорили, старшие ребята подставили. Принесли ему краденое «на пару дней». Когда их прижали, указали на Сороку. Так как тот уже был в чёрных милицейских списках, разбираться в органах не стали, быстренько сделали крайним. В колонии Сорока повесился.

Об этом грехе Павел не смог рассказать на исповеди.

В другом грехе из детства покаялся. Через стенку с ними жили Арбузовы. Сын их, Митька, на класс старше Павла. Но водился с детьми младше себя года на три. И по жизни был какой-то блаженненький, тормозной. Учился неважно. Сплошные «трояки», а по серьёзным предметам к «двойкам» склонялся. Не хулиган, у которого руки чешутся, где бы напакостить, совсем нет. В футбол, любимую игру двора, не играл. Не брали. Мяч толком пнуть не мог. Сверстников сторонился, а в друзьях одна малышня. Павел питал к Митьке тайную неприязнь. Отчего? Не мог объяснить с годами. Не было видимой причины. Никакой причины. Завидовать было нечему. Учился Павел отлично, Митька в каждом классе балансировал на краю, доучивался летом, вечно что-то сдавал осенью. Мать ходила в школу, просила за сына.

«Чтоб ты остался на второй год», – тайно желал соседу Павел. И злился, когда Митьку опять со скрипом, но переводили. Они не были друзьями, но и не враждовали. Митька был простоватый, мог, зайдя к ним в квартиру, запросто взять пряник из хлебницы, включить приёмник без спроса. Но ведь не из-за этого желать соседу самого плохого. Сам по себе Митька был беззлобный, не вороватый. Павла не обижал, не делал ему гадостей. Но собирается, скажем, Митька с отцом на рыбалку, у Павла мелькнёт в голове: «Чтоб ты утонул». Или ещё что-то в этом роде. Само существование Митьки раздражало.

Митька с грехом пополам окончил восьмилетку и пошёл в профессионально-техническое училище на слесаря по контрольно-измерительным приборам. Однажды в субботу после занятий отправился на пригородном поезде к бабушке. Ехать сорок минут. Митьку нашли у железнодорожного полотна вблизи разъезда, где жила бабушка. Или сам спрыгнул для сокращения пути – пешком от ближайшей станции до разъезда три километра, или столкнули… Тётя Наташа из первого подъезда говорила: «Я во сне видела Митю, он сказал, что его столкнули…» Но тётя Наташа, как говорили, могла и приврать… Рядом с трупом нашли несколько медных монет. Мать Митьки хранила их потом, как великую ценность…

Вспоминая Митьку через много лет, Павел так и не смог восстановить в памяти первую реакцию на известие о его смерти. Но был почти уверен, подумал: «Так ему и надо». И позлорадствовал.

Не зашёл к Арбузовым, пока стоял гроб. Сославшись на школьные дела, улизнул с похорон. На поминки мать, проявив неожиданную строгость, заставила пойти. Запомнилась бабушка Митьки, к которой тот не доехал, маленькая худенькая старушка, всё повторяла Павлу: «Мочай, детка, блинчики в масло, мочай! Митенька блинчики мои любил. Как ни приедет, первым делом: бабуня, блинчики пеки…»

На исповеди Павел покаялся в желании смерти Митьке.

– Должен во всех грехах каяться, – повторял Иван Михайлович, – возможно, в каком-то исток твоей болезни.

«Наследственная она», – всякий раз крутилось на языке возражение.

Как-то заговорили о проблеме трансплантации почек.

– Есть одно «но», – рассуждал Иван Михайлович. – На мой взгляд, думая о трансплантации, ты смерть кому-то пророчишь. Пусть не знаешь, кому именно, да в мечтах о доноре посылаешь мысли в миропорядок.