Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Таким образом, Бетман-Гольвег, Вильгельм и Мольтке совместными усилиями подталкивали страну к роковому решению. Германия активно подстрекала Австрию напасть на Сербию, и три главных берлинских деятеля не предпринимали никаких попыток избежать большой беды. Именно в этом состоит их основная вина за дальнейшее развитие событий. Было бы ошибочно утверждать, будто они вступали в июльский кризис с целенаправленным намерением раздуть общеевропейский конфликт, однако немецкий фатализм и вера в неизбежность подобного исхода именно такой исход и приближали. Герой миллионов рабочих, предводитель социал-демократов Август Бебель после Агадирского кризиса 1911 года выступил со страстной речью: «Каждая страна продолжит вооружаться, пока не наступит день, когда кто-то скажет: “Лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. [А словами народа]: “Чем дольше мы медлим, тем слабее становимся”. И тогда произойдет катастрофа. Тогда пойдут в ход великие мобилизационные планы, по которым от 16 до 18 миллионов человек – цвет нации, вооруженной новейшими орудиями уничтожения, – сойдутся друг против друга на поле боя. Грядет Götterdämmerung (гибель богов) буржуазного мира».

По свидетельству Томаса Манна, немецкая интеллигенция воспевала войну, «словно соревнуясь друг с другом, увлеченно и страстно, будто ни они сами, ни народ, чьим голосом они служили, не видели ничего лучше, ничего прекраснее, чем сражаться с полчищами врагов»^{113}. Некоторые консерваторы находились под впечатлением от нашумевшей в 1912 году книги генерала Фридриха фон Бернгарди «Современная война»^[9], где провозглашался «долг [Германии] вести войну… Война – это первоочередная биологическая потребность… Без войны более слабые, увядающие виды не дадут вырасти здоровым, цветущим, и наступит всеобщий упадок. <…> Сила дает право завоевывать и захватывать». Мольтке не жаловал Бернгарди, называя его «мечтателем-идеалистом», однако в Британии книга вызвала широкий резонанс – в числе тех, кто высказал возмущение, были сэр Артур Конан Дойл и Герберт Уэллс. На мнение британцев, возможно, повлияло то, что их собственная страна уже завоевала и захватила все, что ей требовалось.

В империи Габсбургов фатализм по поводу неизбежности конфликта ощущался еще сильнее. В марте 1914 года авторитетный военный журнал Danzer’s Armee-Zeitung писал, что история знает мало случаев, когда международное положение выглядело столь же мрачно. Непрекращающиеся балканские войны, к которым добавилось вторжение Италии в Ливию в 1911 году с последующей колонизацией, выступали лишь прелюдией «к великому пожару, который неизбежно нас ожидает. Мы видим, что гонка вооружений – это уже не средство поддержания равновесия сил, как это было десятилетиями, а лихорадочная неприкрытая подготовка к конфликту, который может начаться не сегодня-завтра». В журнале отмечалось, что России остается еще несколько лет до завершения постройки стратегической железнодорожной сети, без которой невозможна быстрая мобилизация, и поэтому скорая война будет «некстати для наших врагов». Соответственно, утверждал автор публикации, в интересах Австрии и ее союзников нанести удар до того, как инициатива будет упущена: «Сегодня перевес на нашей стороне, однако неизвестно, что будет завтра! Если рано или поздно реки крови все равно прольются, не стоит упускать момент. Сила за нами – осталось принять решение!»^{114}

14 июля граф Берхтольд провел важное совещание, на котором определялись дальнейшие шаги империи. Конрад поднял вопрос о сроках: с учетом экономических трудностей, которые наступят, если призвать резервистов в разгар уборочной страды, он хотел бы отложить объявление войны до 12 августа. Министр иностранных дел выступил против. «Дипломатическая ситуация может измениться», – сказал он начальнику Генштаба, имея в виду, что Вена может не выдержать давление Антанты, желающей сохранить мир. Немецкий посол был уведомлен, что команда Берхтольда работает над текстом ультиматума Белграду, который Сербия непременно должна отклонить.

Западную Европу очередной виток балканской междоусобицы не особенно интересовал. The Times от 3 июля сетовала на странице светской хроники: «Проблема домашней прислуги встала на сегодняшний день наиболее остро. Чтобы как-то помочь делу, несколько месяцев назад The Times разработала программу, в рамках которой хозяйки-эксперты будут помогать другим хозяйкам подыскивать надежную и расторопную прислугу…» 16 июля газета осветила положение дел в Европе во второй передовице, утверждая, что Сербии следует добровольно заняться расследованием убийства Франца Фердинанда. Заканчивалась статья небрежным утверждением, что силовое решение в отношениях Австро-Венгрии с Сербией фигурировать не будет: «Любая попытка применения силы поставит под удар мир во всей Европе, что император и его мудрые советники, несомненно, сознают». Двумя днями позже почетное место на странице международных событий The Times заняла статья о Мексике – единственная новость, посвященная Европе, была озаглавлена «Сербская угроза». 17 июля Ллойд Джордж сообщил на конференции лондонских бизнесменов, что «международное небо никогда не бывает безоблачным», однако тучи все же рассеиваются. Он с уверенностью утверждал, что проблемы Европы вскоре разрешатся. Британские политики и пресса (гораздо больше озабоченные ольстерским кризисом) с самого начала даже мысли не допускали, что оскорбленная Австрия возьмется за оружие.

Франция не отличалась политической стабильностью из-за сотрясавших ее постоянных смен правительства (с 1911 по 1914 год их было семь). Стране хватало собственных злободневных внутренних проблем, главной из которых был процесс по делу супруги Жозефа Кайо Генриетты, застрелившей редактора Le Figaro Гастона Кальметта. Президент Раймон Пуанкаре и Рене Вивиани, его временный премьер-министр, отплыли из Дюнкерка ранним утром 16 июля на линкоре France с государственным визитом в Россию. Оба воспринимали этот вояж как отдых – Пуанкаре писал позже о «царившем в пути ощущении покоя»^{115}. Радиосвязь на корабле оставляла желать лучшего, поэтому на время морского перехода они оказались практически отрезанными от мира: «За бортом густой туман, будто нарочно скрывающий европейские берега».

20 июля французская делегация пришвартовалась у пристани Петергофского дворца, где ее встречала императорская семья и несколько министров Николая II. Французский посол Морис Палеолог услышал сказанные в ожидании французских гостей слова царя: «Не могу поверить, что [кайзер] хочет войны. <…> Знали бы вы его так, как знаю я… сколько в нем позерства! Тем важнее для нас возможность рассчитывать в случае чего на Англию. Если Германия не выжила из ума, она ни за что не решится напасть на Россию, Францию и Англию одновременно»^{116}. После обмена любезностями Пуанкаре попросил Сергея Сазонова поделиться своей точкой зрения на сараевское убийство. Согласно президентским мемуарам, министр иностранных дел не придавал событию особого значения, а известия из французского посольства в Вене с предупреждениями о том, что австрийцы могут решиться на крайние меры, не передавались в Санкт-Петербург уже который день. О последовавшем затем банкете Палеолог, приходивший во все больший восторг, писал: «Я надолго запомню эту слепящую россыпь драгоценностей на плечах дам… фантастический водопад бриллиантов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов и бериллов»^{117}. Это был последний рассвет безмятежного самодовольства правящего класса старой Европы.

Рене Вивиани был типичным водевильным французом в представлении англичан – говорливый, эксцентричный, эмоциональный, подверженный неожиданным приступам крайней грубости. Во время визита в Россию было очевидно, что его сейчас больше занимают домашние дела, чем международная обстановка: он опасался, как бы во время разбирательства по делу Кайо не всплыли компрометирующие его лично подробности, и беспокоился за свою любовницу, актрису Comedie-Francaice. Если Пуанкаре при получении известий из Парижа с растущим нетерпением надеялся прочитать что-то относящееся к европейскому кризису, Вивиани интересовали исключительно парижские сплетни. Он утверждал, что сербский вопрос непременно разрешится, поэтому торопиться домой нужды нет.

Пуанкаре, беззаветно преданный Антанте, возглавлял переговоры с Россией, записывая затем в дневнике с наигранным самооправданием: «Я взял на себя обязанности Вивиани. Боюсь, он слишком малодушен и мягкотел». Палеолог отмечал: «Инициативу перехватил Пуанкаре. Очень скоро все переговоры вел именно он, царь только кивал, всем видом, однако, выражая искреннее одобрение. Он был весь участие и понимание»^{118}. Французский посол не самый надежный свидетель, однако всеобщее доброжелательное настроение во время переговоров он подметил точно.

Анализировать эту франко-русскую «встречу в верхах», как мы назвали бы ее теперь, чрезвычайно сложно, поскольку протоколов не велось и мало сохранилось соответствующих официальных документов. Мемуары основных участников уклончивы и, возможно, намеренно вводят в заблуждение относительно происходившего. Пуанкаре и Сазонов в один голос доказывали, что обсуждали общие вопросы, ничего не зная о грядущем австрийском ультиматуме Сербии. Это, возможно, неправда, поскольку русские дешифровщики успешно прочитывали дипломатическую переписку Вены. Царский Генеральный штаб был отлично осведомлен о планах и маневрах Габсбургов: кроме начальника австрийской разведки полковника Альфреда Редля, гомосексуалиста, покончившего жизнь самоубийством в 1913 году, у Санкт-Петербурга хватало и других, менее заметных агентов. Гораздо хуже Россия была информирована о намерениях Германии, однако располагала довольно точными сведениями о стратегии шлиффеновского охвата, выкупив за 10 000 рублей у некоего шпиона отчет о военных планах немецкой армии 1905 года.

Весьма вероятно, что французская и российская делегации активно обсуждали балканский кризис и договорились о жестких действиях. Пуанкаре считал немцев двуличными: «Как только мы с ними по-хорошему, они сразу же этим злоупотребляют, но стоит проявить твердость, и они идут на попятный»^{119}. Твердость намеревались проявить все, и это существенно влияло на поведение держав в июле 1914 года. Некоторые историки полагают, что в Санкт-Петербурге Пуанкаре укрепил настрой на войну у Сазонова – «несчастного флюгера», как назвал его представитель британского Министерства иностранных дел Роберт Ванситарт^{120}. Во время торжественного банкета во французском посольстве российский министр иностранных дел в разговоре с президентом приводил те же аргументы, что и Конрад: если кризис усугубится, России трудно будет провести мобилизацию во время страды. Тот факт, что француз отметил обсуждение подобного препятствия в своих мемуарах, позволяет предположить, что балканская ситуация представлялась Пуанкаре и Сазонову куда серьезнее, чем они признавали впоследствии.

Однако, допуская, что Франция и Россия договорились о совместном жестком противодействии австрийскому ультиматуму Сербии (включая мобилизационную подготовку в России, такую же как во время предыдущего балканского кризиса), не стоит приравнивать эту договоренность к намеренному развязыванию войны в Европе. Царь определенно не стремился к масштабному столкновению, а его генералы знали, что к 1916 году Россия накопит силы и получит перевес над Германией. Российские послы в Париже, Вене и Берлине, равно как и Юрий Данилов, генерал-квартирмейстер и самая авторитетная фигура российской армии, отсутствовали на посту до 24 июля, когда Австрия выдвинула ультиматум, что еще раз доказывает – Санкт-Петербург не предполагал военных действий. Доподлинно о встречах в верхах известно лишь то, что царь планировал в 1915 году нанести ответный визит во Францию. Во время прогулки по Неве французско-русская делегация проплывала верфи, где из-за забастовки рабочих приостановилось строительство новых линкоров. Николай II заподозрил происки немецких агитаторов, пытающихся испортить официальный визит французов, однако Пуанкаре лишь пожал плечами – «чистые домыслы».

21 июля президентская делегация принимала всех аккредитованных в Санкт-Петербурге послов, облаченных в расшитые золотом мундиры. В основном обменивались светскими банальностями. Немецкий посланник заявил, что с нетерпением ждет запланированной на это лето поездки во Францию со своей французской семьей. Представитель Британии сэр Джордж Бьюкенен – «сухой, нудный и чрезмерно галантный», по отзыву президента – высказал тревогу по поводу складывающейся в Европе ситуации, предлагая Вене и Санкт-Петербургу вступить в открытый диалог. Пуанкаре ответил, что такой ход был бы опаснее всего, и написал затем в своем дневнике: «Этот разговор не внушает мне оптимизма». Граф Фридрих Сапари, посол Австро-Венгрии, растревожил французского президента еще больше: «Создается впечатление, что Австро-Венгрия хочет переложить на всю Сербию ответственность за совершенное [в Сараево] и, возможно, желает унизить свою скромную соседку. Если я промолчу, он может предположить, будто Франция одобряет агрессивные планы Австро-Венгрии. Я отвечаю, что у Сербии имеются друзья в России, которые придут в изумление от услышанного и в своем изумлении будут не одиноки».

Палеолог свидетельствует, что Сапари ответил Пуанкаре холодно: «Месье президент, мы не потерпим, чтобы иностранное правительство позволяло вынашивать на своей территории враждебные нам планы!»^{121} Президент подчеркнул, что всем европейским державам сейчас необходимо соблюдать особую осторожность, добавив: «Сербский вопрос несложно уладить при желании. Однако с равным успехом можно и обострить. У Сербии немало близких друзей в России. А у России есть союзница Франция. Осложнений, которых стоит опасаться, предостаточно!» Сапари поклонился и отбыл, ничего больше не сказав. Пуанкаре сообщил Вивиани и Палеологу (по словам последнего): «Я не удовлетворен этой беседой. Посла явно проинструктировали молчать. <…> Австрия готовит нам coup de théâtre (неожиданный поворот). Сазонов должен держаться твердо, а мы обязаны ему помочь…» Полностью верить этому свидетельству нельзя, однако общий настрой оно передает.

Из Парижа пришла телеграмма, сообщающая, что Германия предлагает Австро-Венгрии поддержку. Вивиани и Пуанкаре единодушно сочли эту новость блефом, который должен был усилить давление на сербов, однако французских лидеров уже начинала беспокоить скудость и запоздалость поступающих сведений. Вскоре Германия начала частично блокировать помехами французскую дипломатическую радиокорреспонденцию. Одно то, что Берлин решился на подобный шаг, выставляет его в малопривлекательном свете – и это без учета систематического обмана в переговорах с другими державами. Если Германия действительно стремилась к мирному урегулированию, вряд ли этому способствовало удержание французских властей в неведении относительно развития событий и ложь о степени собственной осведомленности.

23 июля Пуанкаре устраивал на верхней палубе France ужин, который был омрачен сильным ливнем, промочившим до нитки императрицу и ее дочерей. Президента сердило, что капитану судна недостало воображения, чтобы обставить событие с бóльшим шиком. Не хватало женской руки. Однако французская делегация отбывала из Петербурга несколько часов спустя с уверенностью, что в общем и целом визит прошел успешно, и подтвердила преданность Франции Российской империи. Беспокойство Вивиани, которое тот не мог скрыть, возможно, объяснялось опасениями насчет того, как далеко зашел президент в обещаниях поддержки, хотя прямых свидетельств этому опять же нет. Пуанкаре предполагал впоследствии, что Германией в стремлении ограничить его осведомленность в эти роковые дни двигал страх, как бы Россия и Франция совместными усилиями не выработали подходящую мирную инициативу. Верится с трудом. Однако доподлинно известно, что Австрия откладывала предъявление Сербии ультиматума до тех пор, пока французская делегация не вышла в море, удаляясь от российских берегов. Только на следующий день Пуанкаре и Вивиани начали получать по частям текст австрийского ультиматума.

По стечению обстоятельств с 14 по 25 июля французская дипломатическая миссия в Белграде молчала, не прислав Пуанкаре и Вивиани ни одной депеши, поскольку посланник был болен^{122}.

Тем временем Палеолог в Санкт-Петербурге постоянно давил на Сазонова, требуя «твердости». Послы в те времена были важными персонами, посредниками, а иногда и главными действующими лицами. Палеолог обладал взрывным характером и войны не боялся, поскольку считал, что военное преимущество сейчас на стороне России и Франции. И все же непонятно, почему некоторые пытаются усмотреть в петербургской «встрече в верхах» конспирацию и злой умысел, если никаких доказательств на этот счет не имеется.

Россия действительно жестко соперничала с Германией за контроль над Дарданеллами и выход к Черному морю, однако этот фактор влиял на развитие событий в 1914 году незначительно, он лишь усиливал враждебность и подозрения между двумя странами. У царской империи были гораздо более сильные, чем у любой другой европейской страны, мотивы отсрочить выяснение отношений. На июльской встрече в Санкт-Петербурге две участницы Антанты не строили планов наступления, а разрабатывали возможный отклик на военную инициативу Австрии, наверняка обеспеченную поддержкой Германии. То, что Россия смирится с подавлением Сербии, было так же маловероятно, как и то, что Париж оставит Петербург без помощи. Это понимали и Австрия, и Германия, однако понимание их не останавливало, поскольку они считали, что смогут выиграть войну.

Окончательное решение Австрии вторгнуться в Сербию – независимо от реакции Белграда на требования Вены – было принято на тайном совещании в доме Берхтольда 19 июля. Граф Тиса, единственный, кто прежде выступал против, теперь принял сторону министра иностранных дел; венгерское общественное мнение приобрело тот же возбужденный антисербский характер, что и австрийское. Барон Мусулин, составлявший ультиматум, говорил впоследствии с гордостью, что «огранял и шлифовал его, словно драгоценный камень», чтобы «поразить мир обвинительной речью». Накануне предъявления черновик отправили в Берлин – немецкое правительство, не сделавшее никаких попыток смягчить или отредактировать текст, позже лживо утверждало, будто не видело ультиматума до самого его обнародования.

Ультиматум, предъявленный Белграду в 6 часов вечера 23 июля, вменял Сербии в вину террористические действия и убийство на австро-венгерской земле. Содержащиеся в тексте обвинения, касающиеся участия «Черной руки» в сараевских событиях, были, по большому счету, правомерны. Однако пункты пятый и шестой, требующие предоставить Австрии возможность расследовать дело и судить виновных на сербской территории, означали нарушение суверенитета, которого не потерпело бы ни одно государство, – этого от Сербии и не ожидалось. Пущенная Берхтольдом стрела летела в цель.

2. Россия откликается

Сербский премьер-министр Николай Пашич 23 июля отсутствовал в Белграде по предвыборным делам – у него давно вошло в традицию уезжать из столицы в кризисные моменты (возможно, не случайно). В его отсутствие австрийский ультиматум был вручен министру финансов доктору Лазе Пачу. Дальше началась лихорадочная круговерть. Апис, один из главных виновников кризиса, отправился к своему зятю Живану Живановичу с предупреждением: «Положение весьма серьезное. Австрия выдвинула ультиматум, известие передано в Россию, отдан приказ о мобилизации»^{123}. Живанович, как и многие другие, поспешно эвакуировал семью подальше от столицы, в провинцию, где пока было безопасно.

Сочувствовавший Сербии российский посол Николай Хартвиг скоропостижно скончался 10 июля от сердечного приступа, и небольшую дипломатическую миссию пришлось возглавить его заместителю Василию Штрандману. Он «мобилизовал» дочь Хартвига Людмилу Николаевну вместе со своей супругой шифровать растущую гору телеграмм, которые нужно было передавать Сазонову в Петербург, создав забавный образчик семейного дипломатического подряда. За этим занятием их и застал поздно вечером слуга, пришедший сообщить, что 26-летний князь-регент Александр ждет внизу, чтобы обсудить ультиматум. Штрандман сообщил заметно взвинченному князю: «Условия очень жесткие и мало оставляют надежды на мирное разрешение. Если не принять их целиком, Сербии придется браться за оружие». Князь согласился и спросил прямо: «Что будет делать Россия?» Штрандман ответил: «Не могу ничего сказать, поскольку в Санкт-Петербурге еще не видели ультиматум и у меня нет указаний». – «Да, но вы лично как полагаете?» Штрандман полагал, что Россия так или иначе вступится за Сербию. «Что нам предпринять?» – задал следующий вопрос Александр. Штрандман настоятельно рекомендовал телеграфировать царю^{124}.

Князь, учившийся когда-то в России, согласился после секундной паузы: «Да, пусть король, мой отец, отправит телеграмму». – «Не отец, а вы сами должны сообщить царю о случившемся, изложить свое видение ситуации и попросить помощи. Телеграмму должны подписать вы, а не король». – «Почему?» – не понял Александр. «Потому что вас царь знает и любит, а с королем Петром едва знаком». Спор об авторстве предполагаемой телеграммы затянулся на несколько минут. Штрандман предложил послать копию телеграммы королю Италии Виктору Эммануилу III, женатому на тете Александра, и согласился немедленно телеграфировать в Санкт-Петербург, чтобы испросить 120 000 винтовок и военное снаряжение, в которых сербы отчаянно нуждались, поскольку Россия не сумела вовремя отгрузить обещанное.

Западная Европа реагировала на австрийский ультиматум вяло, хотя тот требовал немедленных действий. Французские президент и премьер-министр еще не добрались до родных берегов. Корреспондент Le Figaro Раймон Рекули писал, что первые намеки на серьезность надвигающегося кризиса получил в Париже не от министров и дипломатов, а от финансовых журналистов^{125}. С 12 по 15 июля, еще до предпринятого Австрией решительного хода, на Венской и Будапештской биржах началась паника – видимо, кто-то оказался осведомленнее. «Все продают всё по любой предложенной цене», – сообщил Рекули финансовый редактор Le Figaro^{126}. Фондовые биржи развеивали сложившееся в некоторых европейских кабинетах заблуждение, будто Австро-Венгрия настроена на мирный лад: биржи ожидали войны.

Миллионы людей в империи Габсбургов и в Сербии затаили дыхание. Школьный учитель из Граца писал 23 июля: «Никто больше ни о чем другом не может ни говорить, не думать»^{127}. Сербия стояла в цвету – в садах во всю цвели розы, гвоздики, желтофиоли, жасмин и сирень, воздух был напоен ароматами липы и акации. Из окрестных деревень в Белград и другие города стекались крестьяне, многие целыми семьями – торговать на улицах вареными яйцами, сливовицей, сыром и хлебом. По вечерам собиралась молодежь, пели песни, а молчаливые седовласые старики смотрели и слушали. В сербской столице доктор Славка Михайлович писала, услышав в своей больнице про ультиматум: «Мы оглушены. Мы смотрим друг на друга в ужасе, но нужно возвращаться к работе. <…> Да, мы предполагали, что отношения между Сербией и Австрией натянутся, но никак не ожидали ультиматума. <…> Весь город потрясен. На улицах и в кофейнях нарастает тревога. <…> Меньше года назад наша маленькая Сербия пережила две кровавые войны – с Турцией и Болгарией. Некоторые из раненых до сих пор лежат в больницах, неужели нас ждет новая кровь и новые ужасы?»^{128}

Апогея кризис достиг 24 июля, когда об условиях австрийского ультиматума узнали в европейских ведомствах. Сазонов сразу же сказал: «C’est la guerre européene» («Это европейская война») – и сообщил царю, что австрийцы никогда не решились бы на такой шаг, если бы за спиной у них не стояла Германия. Николай II ответил осторожно, однако в тот же день собрал совет министров. Сазонов вслед за тем принял у себя сэра Джорджа Бьюкенена, который настоятельно рекомендовал повременить и оставить пространство для дипломатических маневров. Палеолог, как и прежде, требовал жестких мер. События последующих четырех дней в Петербурге не оставили надежды на то, что разгорающийся конфликт ограничится одними Балканами.

Из всех мобилизационных планов 1914 года российский был самым сложным, поскольку охватывал огромные территории. Каждому мобилизованному царской армией предстояло проехать до своего расположения в среднем около тысячи километров – в сравнении с 300 км у немцев. Стратегическая железнодорожная сеть требовала предупреждения за 12 дней, и все равно формирование войск проходило бы медленнее, чем в Германии. Через час после получения вестей об ультиматуме Сазонов отдал приказ армии переходить на военное положение. В тот же день, 24 июля, министр финансов Петр Барк проинструктировал чиновников Министерства иностранных дел, как организовать репатриацию 100 миллионов рублей из государственных фондов, хранящихся в Берлине.

Австрия, настроившаяся на войну, и Германия, выдавшая ей «карт-бланш», любое действие Антанты склонны были рассматривать как провокацию. Во время предыдущего балканского кризиса зимой 1912–1913 года Россия принимала те же меры военной предосторожности, что и в июле 1914-го, – не спровоцировав при этом конфликт. Даже если Санкт-Петербург не собирался закрывать глаза на вторжение Австрии в Сербию, приказы о боевой готовности в российской армии означали не желание приблизить общеевропейскую катастрофу, а элементарную предусмотрительность. Однако по сравнению с предыдущим кризисом добавился один существенный фактор. В 1912–1913 годах Германия отказалась поддержать жесткую австрийскую политику на Балканах, поскольку не располагала рядом стратегических элементов – таких как мост через Рейн в Ремагене и мост в Карвенделе, способные выдержать идущую на север тяжелую австрийскую артиллерию, а также Кильский канал и новый закон об увеличении численности состава армии. Теперь же все было доделано – боевая машина Мольтке работала как часы. И в Санкт-Петербурге, и в Европе знали, что Германия наверняка не оставит реакцию России без ответа. Сазонов утверждал, что мобилизация не означает объявления войны, что царская армия может неделями находиться в состоянии боевой готовности, но ничего не предпринимать – как это было во время предыдущего кризиса. Немецкая же политика отличалась в корне: если кайзер поднимет армию, она двинется в бой.

Совещание российского совета министров 24 июля длилось два часа. Сазонов акцентировал внимание на проводимой Берлином подготовке к войне (возможно, преувеличивая масштабы), вспомнил и про ошибки прошлого, когда российские уступки австрийскому или немецкому напору воспринимались как слабость. Он утверждал, что пришла пора занять твердую позицию и что будет непростительным предательством уступить Сербию. Оба силовых министра, Владимир Сухомлинов и Игорь Григорович, сообщили, что, несмотря на незавершенность государственной программы перевооружения, армия и флот готовы сражаться. Их голоса имели существенное значение: выскажись они более осторожно – или более реалистично, – Россия могла бы пойти на попятный.

Как ни парадоксально на взгляд иностранца, самое веское слово на этом заседании сказал министр сельского хозяйства. Александр Кривошеин был опытным придворным политиком, обладавшим обширными связями. «Общественность, – утверждал он, – не поймет, почему в критический момент, затрагивающий жизненные интересы России, правительство Его Величества не готово на решительный шаг»^{129}. Осознавая опасные последствия этого шага, он все равно считал бездействие в данном случае ошибочным. Царь долго беседовал наедине со своим дядей – великим князем Николаем, командовавшим Санкт-Петербургским военным округом. Что говорилось во время этой беседы, неизвестно, однако великий князь, вероятно, выражал уверенность как в поддержке со стороны Франции, так и в силе французской армии – на него большое впечатление произвели военные маневры во Франции в 1912 году. Кроме того, он и его брат Петр были женаты на дочерях черногорского короля, который использовал все свое влияние, чтобы побудить Россию сражаться с австрийцами до последнего вздоха.

Царя же совсем не радовала перспектива ввязываться в конфликт, который, как он прекрасно знал, мог уничтожить его династию. 24 июля он заметил задумчиво: «Как только [война] вспыхнет, ее уже не остановишь». Тем не менее царь согласился на предшествующие мобилизации подготовительные меры. Стремясь соответствовать роли правителя великой державы, статус которой грозил пошатнуться, Николай II повел себя не то чтобы подло или злонамеренно, а, скорее, необдуманно. Как и Франц Иосиф, он взял курс на уничтожение империи – своей собственной.

Вечером Сазонов заявил сербскому послу, что Россия намерена защитить независимость его страны. Никакого «карт-бланша» он Белграду не предлагал – наоборот, призывал Сербию принять основную часть австрийского ультиматума. Однако настойчивость, с которой он убеждал сербское правительство отклонить ряд требований Вены, свидетельствует о решимости исполнить обещание: без России у Сербии не осталось бы другого выхода, кроме полной капитуляции. Сазонов не сомневался, что может рассчитывать на Францию, однако не питал особых надежд по поводу Британии, отметив мрачно, что все британские газеты, за исключением The Times, выступают на стороне Австрии. Многие британцы, в том числе облеченные властью, совершенно не одобряли российское вмешательство, сочувствуя Австрии и рассматривая Сербию как досадную балканскую помеху.

Пока все, затаив дыхание, ждали ответа Сербии на ультиматум, над Центральной Европой пронеслась страшная буря с грозой. У здания будапештского парламента, по слухам, качалась статуя Дьюлы Андраши, одного из основоположников дуалистической монархии Австро-Венгрии. Обеспокоенные граждане перешептывались, что пращуры усмотрели бы в этом недобрый знак. Неизвестно, впрочем, для кого – как отметил у себя в дневнике чиновник Министерства финансов Лайош Таллоци. Днем на улицы Берлина высыпали целые толпы в ожидании новостей, однако до вечера так ничего и не было слышно.

На следующий день, в субботу, 25 июля, немецкая учительница Гертруда Шадла описывала в дневнике, как вся семья рвала друг у друга из рук утреннюю газету, желая узнать о развитии событий. «Несмотря на опасность, что все мы окажемся втянуты в войну, люди аплодируют твердой позиции Австрии. Убийство эрцгерцога и его супруги требует сурового наказания»^{130}. Ввиду серьезности международной обстановки отменили местную стрелковую ярмарку, хотя уже установили и шатры, и карусели. Белград тем временем наводняли толпы обеспокоенных людей, переговаривающихся на улицах, у садовых калиток и в кофейнях вроде «Русского царя». Свежие газетные номера рвали из рук, как в доме Гертруды Шадла. Ходили слухи – соответствовавшие действительности – о дислоцирующихся на границе австрийских войсках, однако паники пока не было: сербы со своей неистребимой способностью смотреть на жизнь через розовые очки надеялись, что как-нибудь обойдется.