Loe raamatut: «Цвет тишины», lehekülg 10

Безнадежно.

///

Парадная лестница заканчивалась на четвертом этаже. Пятым называли чердак. Дом был спланирован как лабиринт лестниц и коридоров, и Киану первое время плутал по ним ночами, потеряв всякую ориентацию в пространстве. Коридоры выныривали из темноты словно колодцы мрака, под ногами скрипели расшатанные половицы, по стенам с ним в ногу шагали тени, как в фильме ужасов. Мутные витражные окна искажали свет и бросали под ноги неясные отсветы луны. Ночью дом был похож на замок с привидениями, как в книгах Диккенса.

На чердак вела узкая лестница. Чтобы на нее выйти, нужно было пройти по балкону третьего этажа и обогнуть спальни и кабинеты. Там, между стеной и эркером, почти скрытая пыльными портьерами, пряталась дверь на черную лестницу.

Официально их спальня была на четвертом этаже. Их – и еще одной группы. Но когда его впервые туда привели, он увидел только пустые шкафы и пару голых каркасов кроватей. На подоконнике стоял горшок от цветка, и вместо цветка кто-то воткнул туда отломанную швабру.

Воспитатель, он представился как Оску, положил ему ладонь на плечо и улыбнулся.

– Официально спальня здесь. Но они здесь не спят. Пойдем, я покажу тебе.

Он пошел вслед за воспитателем по коридорам. Оску хромал при ходьбе, но не пользовался тростью. Подниматься по лестнице ему было явно тяжело. Он хотел предложить какую-то помощь, но побоялся оскорбить его и смолчал.

Оску привел его на чердак. Скошенный скат крыши делал помещение ассиметричным. Узкий коридор одним концом упирался в стену, другим – в черную лестницу. Вдали, в полумраке, едва угадывались силуэты швабры и ведра. Под ногами хрустнули осколки стекла, сквозняк катал сухие листья и скомканные бумажки. Ведро и швабра стояли, скорее всего, просто для интерьера. Как арт-объект.

Окна выходили во внутренний двор, отсюда он казался пятачком посреди облетевших деревьев. По другую сторону коридора была всего одна дверь, только без двери. Пустой проем в шумный полумрак. Стены кто-то расписал и разрисовал самопальными граффити и кривенькими рисунками не то маркером, не то гуашью.

Оску пошел к двери, и он пошел следом, шажок за шажком. До двери было рукой подать, но они шли, казалось, целую вечность.

Он запомнил матрасы на полу и низкий стол и огромный термос. Новогоднюю гирлянду под потолком. Запах табака и ношеных носков. Он запомнил глаза. Они все смотрели на него. Оску говорил, но его, казалось, никто не слышал. Он смотрел на них, а они на него.

Он не привез с собой ничего. Он прошел через спальню, переступая через матрасы, одеяла и одежду, а ноги не гнулись, и его трясло. Он сел за стол и принял чашку с чаем, и на поверхности плавали три чаинки. За тот вечер он рассмотрел эти чаинки в мельчайших подробностях.

***

Тахти пришел, потому что Вилле назначил время приема. Сказал, что хочет посмотреть горло и уши. Потому что Тахти все время балансировал на грани ангины и отита.

– Ты хромаешь? – спросил врач. – Мне же не показалось?

– Показалось.

Он бряцал чашками. Он всегда поил Тахти чаем. А Тахти кроме запаха госпиталя все равно в его кабинете ничего не ощущал. Белые стены, белые шкафы, белая кушетка за белой ширмой, белый халат и коробочка с белыми латексными перчатками. Шприцы, ампулы, жгуты, бинты. Эхом в памяти – пакет капельницы с максимальной дозой обезболивающих, трубки и пластыри, инвалидное кресло. Мороз по коже.

– Давай без секретов, – сказал врач. – Что случилось?

Тахти дернул плечами.

– Да ничего нового.

– А что старого?

– Я в порядке.

Вилле улыбнулся.

– Я врач.

– Это ужасно.

– Почему? Ты не доверяешь врачам?

– Нет.

– Что-то с тобой произошло в прошлом? У тебя была травма?

– Вы же видели выписки, – Тахти скрестил на груди руки и отодвинулся подальше от врача.

– Об этом там ничего нет. Но я знаю, что у тебя была операция на левой ноге.

– Значит, вы все знаете.

– Я просто догадался. Что это было? Авария? Драка?

– Повредил колено. – Тахти пожал плечами. – На соревнованиях.

Какое вообще отношение колено имеет к его уху? Вилле же вроде собирался смотреть уши и горло.

– На соревнованиях, – заговорил Вилле, – по какому виду спорта?

– По конкуру, – Тахти помолчал. – Конный спорт. Я задел препятствие. Ошибся.

Тахти разделся за ширмой, хотя в кабинете никого больше не было, и без приглашения никто не входил. Вилле дал ему несколько минут, чтобы свыкнуться, чтобы принять факт осмотра. Ничего особенного, но для Тахти это было важно. Он вышел к Вилле босиком, в трусах и толстовке.

– Ложись на кушетку на спину.

Тахти лежал на кушетке, на твердом гладком матрасе, поверх одноразовой голубой простыни, через которую все было видно как через паутину. Потолок был заправлен в квадратные панели, флюоресцентрные лампы гудели, свет подрагивал – зеленоватый, розоватый, желтоватый, как в плохо работающей гирлянде, которую пришло в голову засунуть в потолок какому-то идиоту. На стене висел заламинированный плакат – позвоночник, суставы. Вилле склонился к его ноге, и в этот момент Тахти захотел исчезнуть, сбежать, прямо так, в трусах и босиком, и бежать, пока не подкосятся ноги. Но он лежал и позволял врачу делать все, что он считал нужным.

Как тогда – мигающий свет, выползающая из мыльного блюра скорая, врачи в масках и шапочках. Он метался на столе от боли, и врачи зафиксировали его руки. Он молил о помощи, он обращался к людям, но ему не отвечали.

Все так же лежа он отвечал на вопросы Вилле. Рассказывал ему, как все было, как проходила реабилитация, рассказал даже про то, что до сих пор вообще-то пользовался тростью.

– Только ее теперь нет, да и пусть, – он почти фыркнул.

Без трости он мог притворяться, что ничего не произошло. Как будто все в порядке. После побега от Соуров ему стало снова больно ходить, но он все равно притворялся, что все в порядке. Тахти очень надеялся, что не повредил ничего той ночью. Только не повторная операция, только не реабилитация по новой.

– Скажи, а давно беспокоят боли? – спросил Вилле.

– После той ночи. После Соуров.

Это была полуправда. Боли его беспокоили и до Соуров. Но их он мог игнорировать, а после побега стал пачками глотать обезболивающее.

– Расскажи мне, пожалуйста, что было той ночью? Ты долго бежал? Ты откуда-нибудь спрыгивал?

– Угу, – Тахти кивнул. – С крыши.

– Спрыгивал?!

– Ну нет, конечно. Я вылез в окно и спустился по дереву. И убежал.

Вилле смотрел на него ясными, светлыми глазами. Никогда еще Тахти не видел, чтобы он был такой растерянный. Он никогда раньше не терял при нем самообладание.

– Долго ты бежал?

– Не помню. Я бежал, пока не кончились силы. Не знаю точно, как долго. Может, десять минут, а может, часами. Я вообще плохо помню ту ночь.

– Прости, что заставляю тебя вспоминать все это еще раз, но это важно, – пояснил врач, словно рассказывал ему о курсе приема витаминов. – Ты бежал. А дальше?

– А дальше ничего. В какой-то момент ноги просто перестали слушаться. Я хотел бежать, и не мог. Упал на газон, сидел там и никак не мог подняться. А потом приехала полиция.

– Кто их вызвал?

– Я не думаю, что их вообще кто-то вызвал. Мне кажется, это был обычный патруль.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, не Соуры же их вызвали. А больше некому.

– Почему не они?

– они пьяные были в стельку. Стреляли в меня. Они бы не позвонили в полицию.

Его вопросы вызывали смутное чувство дежавю. Кто-то их уже задавал ему раньше. Белое помещение выплыло из мути памяти, словно призрак кошмарного сна. Скорее всего, кто-то говорил с ним об этом в больнице, куда его привезли полицейские. Но Тахти был сначала невменяемый после всего случившегося, и не мог ничего толком сказать, а потом – таким обколотым транквилизаторами, что тем более не мог ничего толком сказать. На самом деле он практически ничего не помнил из тех дней. Сколько их, интересно, было? Как долго он там пробыл вообще? Он до сих пор не знал. Память о больнице стерлась при первом же удобном случае. Мозг – удивительная машинка. Мудрая и глупая одновременно.

– Можешь сейчас встать на обе ноги? – Вилле протянул Тахти руку, но Тахти ее не принял. – Не спеши.

Он поднялся, встал на заботливо подстеленную на пол салфетку из такой же синей паутинки. Вилле присел на корточки.

– Просто стоять тоже больно?

Тахти мялся, отвечать на эти вопросы не хотелось, от пристального внимания врача было не по себе. Вспомнились часы реабилитации, руки врачей под его плечами, обкатанные гладкие перекладины под ладонями, гимнастика на ковриках, пропахших дезинфектором. Костыли на расстоянии вытянутой руки – медсестра их приносила при первом же удобном случае. Горы таблеток и часы боли. Стало холодно – в помещении было тепло, но Тахти все равно стало холодно. Пристальный взгляд врачей всегда вымораживал воздух в помещении до нуля по Цельсию. Он кутался в толстовку, которую Вилле ему же и дал.

– Как думаешь, соседи могли слышать выстрел?

– Не знаю. Я их видел пару раз всего, не знаю ничего про них. Вы сейчас напоминаете полицейского.

– Ты говорил с полицией?

– Несколько раз. Но я плохо помню, о чем.

– Давай вернемся к ощущению боли в ноге, – сказал врач. – Ты говоришь, она появилась после той ночи?

– Я уже ни в чем не уверен, но кажется, да. Хотя госпиталь и приют я почти не помню. Может, болела, может, нет. Я почти не ходил никуда.

– А сейчас боль постоянная? Можешь описать характер?

– Не постоянная, но частая. Ноет колено. Ходить больнее, чем просто сидеть.

– По шкале от одного до десяти?

– Когда как. Сейчас на троечку. Бывает, когда на стенку лезу.

– И что тогда?

– Бандаж. И обезболивающие, – Тахти залез в сумку и показал ему коробочку с таблетками.

– Это сильный препарат. Откуда он у тебя?

– Неважно.

Он смотрел на Тахти в упор, и в его взгляде Тахти видел страх. Вот сейчас он отчитает его. Люди так делают, когда им страшно. Орут на кого-нибудь.

– Так. Ладно, – Вилле взял себя в руки. В прямом и переносном смысле. Обхватил локти руками. – А сколько ты его принимаешь?

– Ну как, по инструкции,– соврал Тахти. На самом деле он чаще всего балансировал на грани передоза.

– Не перебирай с ним, очень тебя прошу. Лучше возьми вот это.

Он нацарапал на бумажке название препарата.

– А, знаю, – сказал Тахти. – Но он мне не помогает. Слишком слабый.

Вилле вздохнул.

– Понятно. Одевайся.

Пока Тахти одевался, Вилле чем-то шуршал и гремел, а когда Тахти вышел, он встретил его с тростью в руках. Он протянул ее Тахти, и Тахти стоял и смотрел на нее, не понимая, что с ней делать.

– Держи, – врач улыбнулся ободряюще, словно дело было в стеснительности.

Тахти посмотрел на него, на трость, снова на него.

– Что это?

– Возьми. Просто возьми, и все. Можешь не пользоваться, но пусть она у тебя будет, хорошо?

– Зачем?

– Ради меня. Прошу тебя. Мне так будет спокойнее. Просто пусть будет.

Тахти взял в руки трость. Вилле присел на корточки и отрегулировал высоту под его рост. Тахти даже сделал несколько шагов по кабинету, чтобы врач убедился, что все подогнал правильно, и что трость идеально ему подходит. Вилле улыбался – Тахти показалось, как-то нервно и вымученно. Может, пытался приободрить его. Или себя. Может, хотел сделать обстановку менее принужденной. Тахти не улыбался в ответ.

Стоять с опорой на трость было легче. Знакомое чувство поддержки, когда часть веса можно перенести на нее, и боль отступает. Нервное чувство зависимости от этой дурацкой палки. Страшное чувство неполноценности, несамостоятельности, ущербности.

– Я смотрел твой снимок, – сказал врач. – Тот, что тебе делали в госпитале.

– Мне делали снимок?

– Да, – Вилле смотрел, как Тахти ковыляет по кабинету. – Пластины на месте. Я бы предположил, что ты потянул мышцу, но то, что ты описываешь, не похоже на растяжение. Не та симптоматика.

– Что тогда?

– Соматика.

– Чего?

– Психосоматика. Я думаю, ты реагируешь на стресс.

Тахти остановился посреди кабинета. Что за бред вообще?

– От стресса можно лезть на стену?

– Можно.

– Хотите сказать, с ногой все в порядке?

Он помолчал.

– Я просто хочу сказать, что пластины на месте. Еще раз ложиться на операцию не нужно. Но твое колено очень хрупкое. Боли возможны и от стресса.

– Да я вроде спокоен.

– Тахти, с тобой много всего произошло. Сейчас ты в безопасности, но все равно ты в чужой стране, у чужих людей, и это сложно даже в более щадящих условиях. Что я хочу сказать. Пользуйся тростью, как пользовался раньше – по необходимости. И пропей курс вот этого.

Ну начинается…

– Зачем?

– Тебе будет полегче. И с ногой тоже должно стать полегче.

– А это-то как связано?

– Стресс бьет по самому уязвимому. Когда ты переживаешь, нога болит еще сильнее. Ты глушишь боль кетапрофеном, но помогает это на сколько, на пару часов?

– Иногда вообще не помогает.

– Попробуй вот это тогда. Начни с минимальной дозировки. Вот увидишь, тебе будет полегче.

Он налил чай – и Тахти выпил чашку практически помимо воли. Они больше не говорили о его ноге, о той операции, о том, что Тахти до сих пор до конца не поправился. У него на языке так и вертелся вопрос, сможет ли он однажды – хоть когда-нибудь – полностью восстановиться? Ходить самостоятельно, без опоры, без боли, как когда-то? Сможет ли забыть все это как кошмарный сон? Но он ни о чем таком не спросил. Ему казалось, что Вилле вообще-то ждал этих вопросов, хотя и надеялся в глубине души, что Тахти их не задаст. Но он не задал их не ради него. Причиной был страх. Тахти побоялся услышать ответ.

Они болтали о всякой чепухе. О погоде, об очередях в супермаркетах, о кофейне, даже немного о Тори. Минут пять они рассуждали о полярном сиянии, шумное оно или бесшумное, и сошлись на том, что, наверное, шумное, но в том диапазоне, который человек не слышит. Тори тоже так думала. А Тахти старался к ней прислушиваться. Трость стояла около его кресла, и они оба на нее даже не смотрели.

– Помыть посуду? – предложил Тахти, когда они допили чай.

– Да что тут мыть-то, две чашки. Ступай, я сам помою. У тебя как раз автобус скоро.

– Точно не надо?

– Конечно.

Тахти оделся: парка, шарф, шапка. Посмотрел на трость, засунул ее под мышку, словно кулек с семечками.

– Спасибо, – сказал он и пошел к двери.

Он хромал, и они оба это видели. Но Вилле ничего ему не сказал, только улыбнулся. Тахти прикрыл дверь в его кабинет. На скамеечке сидела женщина с белоснежными от седины волосами. Она посмотрела на Тахти и улыбнулась. Он попытался улыбнуться в ответ и потихоньку пошел по коридору.

Сделал пару шагов, опустил трость на пол. И пошел уже дальше с опорой на нее, как когда-то. Как, в общем-то, всегда.

За его спиной загорелась лампочка над дверью – он увидел в бликах на полу. Женщина встала и пошла к двери. Тахти только надеялся, что успел свернуть в другой коридор прежде, чем она открыла дверь – и прежде, чем Вилле мог увидеть, как Тахти шел, опираясь на трость.

***

Сати пришел в кофейню с тележкой на колесиках. В ней он привез книги. Дома, в той маленькой комнате, книг стало столько, что ставить их стало некуда, и он стал приносить книги в кафе. Триггве это нравилось, как ему нравились красивые старые вещи, и он предложил Сати заполнить книгами стеллажи у стены.

Когда Сати рассказал Серому о том, что они хотят собираться в Старом Рояле с ребятами с курсов, Серый напрягся. Сати обещал, что ему не придется разговаривать, если он не захочет. Все получилось не очень хорошо, когда Тахти попытался втащить Серого в диалог, но они помирились, поэтому не сказать, чтобы получилось совсем плохо.

Он выкладывал книги высокой башенкой на табуретке около книжных стеллажей. Серый брал их по очереди, листал, перекладывал из одной стопки в другую. Тахти стоял рядом и смотрел.

* Откуда они? – спросил Тахти.

* С барахолки, – сказал Сати. Руки от пыли у него были все черные от пыли. – Пошел дождь, их хотели выбросить, и я их забрал.

* Заберешь домой?

* Пусть будут здесь.

На курсах собрались читающие люди. Он сам. Киану, понятное дело. И еще Тахти. Твайла. Тори. Фине.

Как-то Тахти тоже приносил сюда книги. Они в тот день не планировали сидеть в кофейне, и Сати пришел ради Серого. Они сидели за столиком, они так сидели, только когда никого не было из посетителей, и разговаривали. А потом пришел Тахти. Походил перед стеллажами, потом вытащил из рюкзака книги.

– Я принес книги? – сказал он.

– Ну, да, – кивнул Сати.

Манера Тахти превращать любое предложение в вопрос постоянно сбивала его с толку.

– Они старые? Из дома? Может, они пока побудут здесь? Здесь же есть библиотека?

– Я думаю, Триггве не будет против, – сказал Сати. – Он любит книги.

Так они и поселились здесь, и Тахти, похоже, про них забыл.

– Можно посмотреть? – спросил он и указал на стопку тех, что уже пролистал Серый.

Вроде это был вопрос. Сколько они уже общались, второй год? Сати так до сих пор и не научился отличать его вопросы от просто фраз.

– Конечно, можно, – сказал Сати.

Тахти пододвинул к себе стопку и принялся листать. Сати особенно не всматривался, когда забирал книги. Зато теперь он хоть мог как следует рассмотреть, что ему удалось спасти.

Потрепанный Толстой, еще более потрепанный Диккенс. Книга о консервировании овощей. Практикум по работе за печатной машинкой – ее Сати отложил в сторону, чтобы потом забрать домой. Три современных сентиментальных романа, может, приглянутся кому-нибудь из посетителей. Книжку с фотографическими иллюстрациями растений листал Серый. Он пытался читать, но картинки всегда давались ему проще. Для Сати картинки выглядели бледными и однообразными, но таким для него был весь мир. Хотел бы он знать, какие цвета видит Серый. Какими цветами рисует. И почему Тахти фотографирует на черно-белую пленку. Смотреть его фотографии было легко, в них он ничего не упускал, но сам выбор казался странным – сознательно выбрать монохром в мире, полном цвета.

Когда пришел Киану, они сидели на полу около стеллажа и раскладывали книги по стопкам, по тематикам и авторам. Он их даже не сразу увидел. Сати протянул ему руку, Киану пожал ее. Он пожал руки всем и сел на пол рядом с ними.

– Ты спас книги? – уточнил он, хотя уточнять надобности не было.

Сати кивнул. Книги уводили его в некое безопасное место, где он был защищен. В нем не было ни гулких пустых коридоров, ни нянечек в бледных серых костюмах, ни черствого хлеба с пола, ни разбитых в кровь ног. Этот мир всегда был где-то рядом, и чем больше книг Сати открывал, тем отчетливее этот мир становился. Он любил читать. Это ему никогда не запрещали.

Книги стали ему друзьями тогда, когда других друзей не было. Когда весь мир сводился к двум рядам одинаково застеленных кроватей в огромной комнате, где всегда было холодно, к длинным скамьям у низких столов, к липким холодным макаронам и разбавленному чаю, к постоянному присутствию строгих людей, которым было не угодить. В том неприютном мире он был один, но когда открывал книгу – всего шаг, и словно портал переносил его далеко-далеко. Там жужжали пчелы и смеялись дети, там друзья ехали домой на такси, там шли в бой плечо к плечу, там крались по темному замку и замирали при виде призраков. Он познакомился с таким количеством людей на страницах книг, что пока читал, не чувствовал себя незащищенным и одиноким. Он был не один, с ним делились личными переживаниями и опытом, ему доверяли секреты.

Позже он будет спать спиной к спине с другими людьми, он будет делить еду и одежду, день и ночь, радость и боль. Два мира перехлестнутся. Но книги так и останутся точкой комфорта, точкой отсчета, нулевым меридианом, домом, в котором всегда тепло. Он станет спасать их отовсюду – с барахолок, с почтовых ящиков подъездов, с закрывающихся библиотек. Он станет спасать их как друзей.

Он всегда старался как лучше. Даже в ту страшную ночь – он тоже пытался защитить тех, кто был ему дорог.

Киану взял в руки том Диккенса.

– Моя любимая, – сказал он.

Сати улыбнулся:

– «Дом с привидениями».

Когда Киану только появился, сутулый черный силуэт с потемневшими глазами, он был похож на призрака. Заторможенный, отсутствующий, Сати не сразу узнал, что он был все время на транках, и еще позже узнал, почему. Сати дал ему эту книгу, и Киану прочитал ее запоем, словно сам сошел с ее страниц. То ли так совпало, то ли Киану нашел в ней вдохновение. Для Сати он так и остался иллюстрацией к этой книге.

* Ты читал мне ее, помнишь? – сказал Серый.

Киану кивнул, открыл книгу наугад и стал читать – и дословно переводил слова на язык жестов, как мог.

* «В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со смутным и беспокойным ощущением, будто совершаю что-то дурное, едва ли не предательство». ⁹

Серый улыбался, но Сати видел – в глазах встали слезы. Он сморгнул их все с той же улыбкой и обхватил ладонями локти. Киану читал ему эту книгу, когда Серый еще мог слышать. Они сидели около печки в кухне, прижавшись спинами к остывающим камням, Киану читал, Серый слушал. Его ладони лежали на ладонях Киану, словно так ему было лучше слышно.

Сейчас они сидели почти так же – спиной к стеллажу, четверо, с книгой. Только Серый не слышал ни слова. Только одного из них теперь с ними не было.

///

Той ночью Сати своровал из столовой черные мешки. Вскрыл дверь ножом для разделки рыбы. И вломился в архив. Он решил узнать про дом побольше.

Мешками он занавесил окна. Все четыре стороны он прикрепил строительным скотчем. Он рвется без ножниц, не оставляет следов на стенах и легко отрывается. Он работал в полной темноте. Никто не должен был узнать, что он сюда пробрался. Иначе его опять выгонят, и он так ничего и не поймет.

Мусорные пакеты очень плотные. Он взял их на кухне еще неделю назад, когда возвращал туда посуду. Они погрузили помещение в кромешную темноту. Он все равно не решился включить свет и зажег только карманный фонарик.

По углам лежали такие глубокие тени, что помещение казалось бесконечным. Он стал снимать с полок папки с документами. Полки тоже казались бесконечными.

Той же ночью Оску разбудил дежурный воспитатель.

– Прошу простить за столь поздний визит, но в Ваш кабинет проник один из студентов. Думаю, Вам стоит подойти. Прошу прощения, что пришлось разбудить.

Оску коротко кивнул:

– Ничего страшного. Такая работа.

Оску пришел помятый и взъерошенный, в телогрейке поверх спортивного костюма. Сати молча стоял у стены, ни с кем не говоря. Никак не оправдываясь и не объясняясь. Оску прошел в комнату вслед за воспитателем. Посмотрел на разложенные на столе папки, на карманный фонарик с динамомашинкой, который к этому моменту светил призрачным, тусклым светом. Потом он перевел взгляд на Сати.

Сати встретил его взгляд прямо, не отворачиваясь. Он не собирался бежать. Ему было некуда бежать. Выражение лица Оску было непроницаемым. Он казался суровым в тающем свете карманного фонарика. Сати трясло. Сердце колотилось у горла, но он упрямо смотрел воспитателю в глаза.

– Ты сейчас уберешь все на место и пойдешь со мной, – сказал Оску. Его голос прозвучал сухо и отрывисто. – Быстро.

Сати не ответил. Молча он отлип от стены, подошел к столу. Под пристальным взглядом воспитателей он трясущимися руками собрал папки, одну за одной расставил по полкам. Выключил фонарик и сунул в карман. Оску все это время высокой чернильной тенью стоял над ним, наблюдая за каждым его действием.

– Я разберусь с ним, – сказал Оску воспитателю.

– Уж пожалуйста.

– Спасибо, что позвали, – Оску кивнул и через плечо позвал Сати, – Живо за мной.

Сати молча проследовал за воспитателем в темноту коридоров. Он слышал, как за спиной второй воспитатель с шумом втянул воздух.

Оску привел его в свой кабинет. Дверь в смежную комнату была закрыта, и Сати не знал, что за ней. Его кровать? Комната для допросов? Военная рация?

– Садись, – сказал Оску.

Ночью его кабинет выглядел мрачным. Глубокие тени, низкие светильники. Темно, холодно. Как у него нервы не сдавали там работать? Сати сел на край дивана, надвинул капюшон ниже на глаза и принялся раскачиваться взад-вперед.

Оску сел в промятое гобеленовое кресло, закинул ногу на ногу.

– Расскажешь мне, что ты делал в архиве?

Он не повышал голос. По его тону в архиве Сати ожидал, что он будет кричать. Что, возможно, отлупит его указкой. Его уже лупили в других приютах, и не раз. Но Оску спокойно ждал от него ответа.

Сати наклонился к коленям и молчал. Капюшон сполз ниже на глаза, и сквозь меховую оторочку он теперь видел только ноги воспитателя. В черных носках и серых пластиковых шлепанцах.

– Хочешь, я заварю чай? – предложил воспитатель.

Сати покачал головой. Он хотел сбежать из кабинета. Но если он сейчас просто убежит, это ничего не исправит. Если он просто убежит, ему все равно придется сюда вернуться.

– Может быть, я могу ответить на какие-то твои вопросы? – спросил Оску.

Он казался помятым и взъерошенным, но сна в глазах не было. Будто он лежал в постели и не мог уснуть. Сати положил на стол фотографию, найденную в библиотеке.

– Расскажите мне про сам дом. Все, что знаете.

Оску взял в руки фотографию, поднес ближе к свету.

– Когда-то это был частный дом, – сказал Оску. – Потом началась война. Здесь был временный военный штаб. Потом военный госпиталь. Потом приют. Теперь здесь интернат.

– Группа на Пятом этаже, – уточнил Сати тихо. – Я хочу поговорить о ней.

Оску откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. Это нежелательный разговор. Сати и так это знал. Он не знал только, почему.

– И что ты хочешь узнать? – спросил Оску.

– Что это за группа? Эта спальня на пятом и пустая комната на четвертом. Эти люди. Рильке, Серый, Киану. Я. Почему?

Оску молчал, смотрел на Сати своими черными глазами и как будто решал, отвечать ему на этот вопрос или нет.

– Это спецгруппа, – сказал он.

Сати ждал объяснения. И Оску принялся объяснять.

***

Когда Тахти опять пришел в кофейню, около стеллажей, прямо на полу, сидел Киану и разбирал книги. Он распределял их по стопкам. Когда стопки были сформированы, он стал выстраивать книги на полке. Сначала высокие, потом те, что пониже, потом те, что в мягких переплетах.

Он всегда ходил в черном. Свитер, джинсы. Даже без прикосновения было видно, что материал – добротный, дорогой. Кашемир, альпака, джерси, хлопок. Длинные белые волосы и бледная кожа на таком контрасте придавала ему отголосок призрачности, эфемерности. Как будто он не совсем существовал, как будто был фантомом, зыбким отражением.

Тахти сел на край кресла. Киану поднял голову, улыбнулся едва заметно. У него была мягкая, обаятельная улыбка, только ее нечасто увидишь. Перед ним покачивалась башенка книг. Он вытащил еще несколько из коробки. Разобрал их по категориям. Его руки пропитал нервный мандраж. Свитер, как всегда, он натянул до самых костяшек пальцев, длинных и узловатых. Он встал на колени и принялся расставлять книги по полкам. Спокойно, методично, медитативно.

– Помочь? – предложил Тахти.

– Не нужно, нет. Спасибо.

Тихий хриплый голос, больше похожий на сорванный, севший; нервные руки, длинные волосы вдоль узкого лица, бессонные глаза с покрасневшими белками. Тахти вспомнил историю из Диккенса, которую он читал пару дней назад.

– Почему ты разбираешь книги?

В Ла’a они заставляли проигравшего мыть посуду. Это было после того, как коптили рыбу. После того, как они играли на берегу в салки. Уборка – это вообще на любителя. Но не похоже, чтобы Киану кто-то заставлял.

– Я не против, – сказал Киану.

– Хенна тебя попросила?

– Нет, конечно. Просто… это успокаивает, что ли…

Он подвесил в воздухе незавершенную фразу.

– Успокаивает?..

– Я просто хотел помочь.

Он выстраивал по номерам собрание сочинений Джека Лондона.

– Хоть чем-то.

Он говорил с Тахти, но как будто и сам с собой тоже. Словно слова должны были оправдать его действия. Словно он убеждал себя, что в его действиях есть смысл.

Что в его существовании есть смысл.

Его руки на фоне черного были такие белоснежные, тонкие, а движения – заторможенные. Бледное лицо с бессонными темными кругами вокруг глаз, нервные руки. Еле заметный флер дорогого парфюма, вперемешку с табаком. Волосы чистого цвета льна, спадают по плечам, сворачиваются на его коленях. Острые колени в лиловых кровоподтеках высовываются в искусно протертые джинсы. Тахти сидел так близко, что мог бы дотронуться до него рукой.

Тахти опять остановил себя от прикосновений. От тактильного опыта. Сказывалось детство. Не трогай. Не подходи. Не прикасайся. Будь осторожен. Настолько, что заточи себя в стеклянной сфере, в которую не просочится реальный мир. Сейчас от этой мысли ему сделалось смешно. Он засмеялся в голос. Он на самом деле был немного не в себе – просто это не сразу понимаешь.

Но вообще-то ничего смешного не было. Он жил с этой установкой так долго, что даже страшно подумать. Киану не смотрел на него. Тахти провел рукой по стопке книг.

– Может, все-таки помочь тебе?

Он замер, а его руки остановились не сразу, словно жили своей собственной жизнью. Он поднял голову так медленно, словно был рептилией, замерзшей в густой тени. Лицо перерезала тень, в глазах светились блики. Волосы спадали тонкими прядями вдоль узкого лица.

Он мог бы стать прекрасной моделью. Он мог бы стать кем угодно. Кем же он на самом деле стал? Кто он на самом деле? Когда их взгляды встретились, Тахти не почувствовал враждебности.

– Нет, спасибо.

Нет, он не почувствовал враждебности.

Только отчуждение.

Слова застревали в горле. Это так просто. Просто спросить.

Тахти не мог. Не мог решиться, не мог выговорить, не мог попросить. Он крутил и крутил в голове одну и ту же фразу, но губы оставались немы. Когда Киану потянулся за следующей стопкой, на его лицо упала тень, эффектно очерчивая высокие скулы и узкое, точеное лицо.

– Слушай… – Тахти услышал собственный голос и замолчал, испуганный.

Киану посмотрел на него. Как же это красиво. Чистый северный свет, нейтрально-серые тени, монохромная красота его лица, бледная, на полутонах.

– Давай я как-нибудь…

Поснимаю тебя. Поснимаю тебя. Поснимаю тебя.

– Чего?

– Да так… Я просто…

Хочу тебя поснимать. Хочу тебя поснимать…

Он просто смотрел на Тахти. Не торопил, не настаивал.

– Ты красивый, – сказал Тахти.

Сказал, объясняя то, о чем не сказал. Только теперь он сообразил, как это звучит. И залился краской. Лицо тут же вспыхнуло. Киану улыбнулся осторожно.

– Прости?

– Я имею в виду фотографию, – пояснил Тахти.

Теперь все звучало сумбурно. Тахти краснел еще сильнее.

– В общем, я хочу тебя пофотографировать, – скороговоркой выпалил он. – Если можно.

Киану молчал несколько секунд. Только смотрел на Тахти ровным, неподвижным взглядом. Его руки замерли на коленях.

– Меня?

– Ну… Если ты не против. Ты правда очень красивый.

– Я… Эээ… Ну, если хочешь.

– Правда, можно?