Loe raamatut: «Я – спящая дверь»

Sjón

I'm a Sleeping Door

* * *

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

I'm a Sleeping Door © Sjon, 2016

© Н. Демидова, перевод на русский язык, 2025

© О. Маркелова, послесловие, 2025

© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2025

* * *

Моим друзьям, живущим ныне и ушедшим

Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru)

ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЕ ЕРС-ПРОЕКТЫ

I
Гон Весенний эструс
(1 апреля 1961 года)

1

– Хотя я и утверждаю, что это произошло в Рейкьявике в первый день апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, с тем же успехом это могло случиться на две или даже на три недели раньше, но вряд ли более того. С такой же оговоркой, всё завершилось ровно через год, в тот же самый день, впрочем, возможно, на один-два месяца (или максимум – на десять недель) позже. Тем не менее, последнее представляется мне маловероятным, поскольку я не нашел никаких сведений о столь преждевременных родах, что, несомненно, стало бы сенсацией и не могло не оставить отклика в газетах или других источниках того времени. Поэтому в последующем повествовании я буду придерживаться именно этой даты: первое апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

Данное событие могло иметь место где угодно, к примеру, в сельской глубинке или каком-нибудь рыбацком поселке, но я предпочел расположить его в Рейкьявике, в центре города, на улице моего детства, неподалеку от дома, где я вырос. С одной стороны, потому что как раз тогда число жителей Рейкьявика превысило численность населения остальной части Исландии, с другой – потому что твердо решил вписать в общую картину и себя самого, а именно в столице я впервые увидел свет, прожил здесь всю свою жизнь, здесь собираюсь и умереть.

Впрочем, дату и место я фиксирую не только для того, чтобы всем было ясно, где и когда мы находимся, но, прежде всего, ради формы – чтобы придать вводной главе вес и масштаб, соизмеримые с тем, что последует за ней, чтобы с самого начала стало понятно, что данное произведение перекликается с другими видами повествовательного искусства (с длинным перечнем, включающим в себя всё: от провидческой поэзии из старинных манускриптов до футуристических фильмов, от стихов-нескладушек до Евангелий, от сказок про сваренных из зелий привидений до инсайдерских сплетен в газетах, от путевых заметок, написанных даровитыми женщинами, до комиксов о детях-мутантах, от поп-лирики до трактатов по психологии, от порнографических журналов до описаний шахматных партий), а также, чтобы по ясности и глубине это мое вступление не уступало лучшим академическим текстам таких одаренных антропологов, которые с помощью сложной, но четко выстроенной логической цепочки способны в одно мгновенье перенести своих читателей к отпечатку руки, оставленному их праматерью на стене пещеры Альтамира, в то время как предметом исследования являлась всего лишь добрая старая детская игра: когда к прохладному оконному стеклу прикладывают ладонь, дышат на нее, а потом убирают, там на мгновение остается теплый след руки… Да, маленькой руки, так же не похожей на мои холодные и огрубевшие ручищи, как теплое дыхание не сравнимо с замерзшим стеклом…

* * *

– Йозеф, я держу в своей руке твою ладонь. Мои пальцы касаются ее тыльной стороны. Там, под мягкой кожей, чувствуется тепло. Ты еще жив…

– Хищник… Я уже показывал тебе, что с ним случилось?

– Мы вернемся к этому позже, расскажи мне лучше про первое апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

* * *

– Вот так, по моему представлению, всё тогда произошло.

В ночь на субботу первого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в тот самый момент, когда мощный молоток напольных часов в столовой супругов Тóрстейнсон, на втором этаже частного дома номер 10а по улице И́нгольфсстрайти, отбил двенадцатый удар, к зданию, со стороны двора, медленно подъехала машина и припарковалась в тени у самой стены, не заглушив двигатель, хотя фары были выключены. Из спальни своей съемной подвальной квартирки, где он, укрытый одеялом, со сложенными на груди ладонями, лежал в ожидании, когда между бодрствованием и сном откроются врата из рогов и слоновых бивней, Лео Лёве, мой отец, услышал, как по лестнице, ведущей из кухни к двери черного входа, быстро спустилась фру¹ Торстейнсон. Это могла быть только она: у супругов не было детей, служанка уходила домой, закончив уборку после ужина, а хéрра² Торстейнсон как раз находился на собрании мужского хора «Певчие дрозды», который в настоящее время усердно готовился к предстоящей поездке по Святой Земле, где планировались выступления в церкви Рождества Христова в Вифлееме, на берегу Галилейского моря, на Храмовой горе в Иерусалиме, а также в Гефсиманском саду, и это помимо остановки в столичном Тель-Авиве с целью сфотографироваться рядом с оливковым деревом, посаженным у здания Кнессета в честь бывшего участника хора, баритона Тóра Тóрса, который в качестве посла возглавлял делегацию Исландии в ООН, когда исландцы поддержали создание государства Израиль. Репетиции для гастролей такого масштаба обычно затягивались на многие часы, и поэтому херра Торстейнсон ожидался домой лишь под утро.

Дойдя до нижних ступенек, фру Торстейнсон замедлила шаг, будто запоздало вспомнив о моем отце, спящем в подвальной комнате как раз под лестницей, или же – в свете того, что ожидало ее этой ночью – вдруг усомнилась в своих намерениях. Как бы то ни было, ее колебания длились недолго, она тихонько отомкнула дверь, и Лео услышал, как простучали ее каблуки снаружи, как открылась и закрылась дверца машины, увидел, как мигнули светом включенные фары, услышал, как мурлыканье дизеля постепенно превратилось в удаляющееся ворчание, когда машина тронулась с места и отъехала от дома.

В этот момент, наконец, отворились врата и впустили его в сон…

ТАЙНА ЧЕРНОГО ТРЕУГОЛЬНИКА I & II

(Таксомотор 69)³

Затянутая дождевыми тучами темно-синяя апрельская ночь обволакивает черный таксомотор марки «Мерседес-Бенц», стоящий в проулке у проходной завода по производству рыбной муки. Время слегка за полночь, и единственный свет, конкурирующий с густым ночным мраком, – тускло-желтое свечение приборной панели, которого, впрочем, достаточно для того, чтобы молодой таксист, О́ртн Рáгнарссон, смог в зеркале заднего вида рассмотреть всё, что пожелает, когда сидящая сзади женщина сбрасывает с себя шубу: плотно облегающий бутылочно-зеленого цвета костюм повторяет каждую линию, каждый изгиб ее тела.

Первая мысль, которая приходит ему в голову: «На ней под этим вряд ли много надето… Может, вообще ничего…». Взгляд таксиста останавливается на ее бедрах, на впадине, образованной подолом короткой узкой юбки и сомкнутыми ляжками, – она зияет обещанием того, что ждет его там, под туго натянутой тканью.

Всё так же не отводя глаз от зеркала, он наклоняется к рации, выключает ее, но заговорить с женщиной не успевает. Предупреждая его слова, она расстегивает жакет. Под жакетом обнаруживается шелковая блузка, сквозь нежную тонкую ткань проглядывает глубокий вырез черного бюстгальтера. Позволив таксисту некоторое время полюбоваться собой, она расстегивает юбку, спускает ее до колен, а затем, упершись ногами в спинку переднего сиденья, стягивает совсем.

Она передает ему юбку, и он кладет ее на пассажирское место рядом с собой. Приподнявшись над сиденьем, она подсовывает руки под прозрачный подъюбник и похожим манером начинает избавляться от черных, шелковых с кружевной отделкой, трусиков. Пять секунд спустя они присоединяются к лежащей рядом с водителем юбке.

В машине становится жарко. Мотор работает. Вентилятор гонит в салон разогретый воздух. Тикает счетчик. По радио американской военной базы передают музыкальную прелюдию к фильму «Исход». Внизу ее живота, под тончайшей нижней юбкой, темнеет треугольник, обрамленный светло-коричневыми бортиками нейлоновых чулок и темно-красными резинками чулочного пояса. Таксист ослабляет узел галстука и расстегивает пуговицу на вороте рубашки.

Еле заметно улыбнувшись, женщина задирает кверху блузку, прижимает груди одна к другой – так что из черных чашечек бюстгальтера выныривают нежно-розовые соски. От ее зрелого тела струится сладкий теплый аромат. Глубоко вдохнув, таксист пробегает взглядом по затененному проулку. Нет, в этом месте, в это время суток их никто не потревожит. Он украдкой косится на часы на панели – двадцать три минуты первого, скоро в диспетчерской обнаружат его пропажу. Если всё это должно во что-то вылиться, ему нужно начинать действовать. И немедленно!

Он поворачивается к женщине.

Розовый кончик языка показывается меж ее полных ярко накрашенных губ, и она увлажняет их, медленно проводя языком от одного уголка рта к другому. Ее ноги раздвигаются, подол подъюбника натягивается и подскакивает на бедра, обнажая уместившийся между резинками пояса кустик темных волос. Она издает еле слышный стон.

Он скидывает куртку, протискивается между передними сиденьями и пристраивается напротив женщины. Притянув его к себе, она буквально вжимается в него, будто одержима единственным желанием: отдаться ему целиком, всем телом. Их губы смыкаются в дрожащем от вожделения поцелуе. У него звенит в ушах. Страсть женщины настолько неистова, что ему становится не по себе. С пугающей пылкостью ее губы ласкают его лицо и шею, в то время как ладони и подушечки пальцев с ярко-красными лакированными ногтями массируют сквозь ткань брюк его твердеющий пенис. Он с ужасом чувствует, как она, распахнув его рубашку, ослабляет брючный ремень и расстегивает ширинку.

Когда, наконец, его губы вырываются из затяжного поцелуя, ему удается повернуть голову к приборной доске и краем глаза уловить подсвеченный циферблат часов: половина первого ночи.

– Слушай… слушай… – прерывистым шепотом пытается он вставить между ее жадными частыми поцелуями. – Я должен… я должен вернуться на станцию через пятнадцать минут…

Она зажимает ему рот и без дальнейших проволочек, откинувшись назад, сбрасывает черные, на высоких каблуках, туфли, закидывает правую ногу на спинку переднего сиденья, левой упирается в заднюю дверь, стискивает ладонями его ягодицы и тянет к себе, пока влажные половые губы не смыкаются вокруг головки его члена.

Никогда еще ни одна женщина не жаждала его с такой силой, и когда она, подавшись вперед бедрами, засасывает его в свое пылающее недро, он понимает, что не способен доставить ни ей, ни себе никакого удовольствия. Минута взбесившейся похоти, перед глазами взрываются ослепительные искры, и сперма быстрыми толчками выбрасывается в ее влагалище. Всё, занавес.

Пока он поправляет на себе одежду, женщина лежит неподвижно, закрыв глаза, но выражение ее лица не оставляет у него никаких иллюзий: она разочарована. Снаружи вдруг сгущается темнота, небеса разверзаются, и по крыше автомобиля начинают барабанить дождевые капли.

Он ретируется на свое место, садится за руль, надевает куртку и смотрит в зеркало. Облизнув пальцы, поправляет растрепавшиеся волосы, молча осыпая себя проклятьями: черт, он кончил быстро, слишком быстро.

Женщина не произносит ни слова, и даже не удостаивает его взглядом, когда он подает ей белье и юбку. Всё так же молча она начинает одеваться. Он включает радио погромче, шум дождя и «Голубая луна» в ду-воп обработке «Марселей» разряжают атмосферу молчаливого упрека женщины. Сделав вид, что задумчиво смотрит в ночь, он наблюдает за ее отражением в изогнутом лобовом стекле. Она проскальзывает в трусики, натягивает юбку тем же путем, каким снимала, застегивает молнию на бедре, надевает туфли, запахивает шубу. Закончив с одеждой, встряхивает головой, чтобы тщательно залитые лаком темно-каштановые волосы улеглись в прическу.

Он достает из-за солнцезащитного козырька пачку сигарет, наполовину вытряхивает одну и уже собирается вытянуть ее губами, но останавливается и оглядывается через плечо на женщину. Ее лицо выражает суровую решительность, в руках – кошелек из красной крокодиловой кожи:

– Остановите счетчик. Я выйду здесь…

(Женщина, которая крадется)⁴

Она возникла из апрельской ночи так же неожиданно, как ливень, который заставил ее искать здесь убежища. Фáуфнир Хéрманнссон вздрогнул от неожиданности, когда в дверь служебного входа постучали, но прежде чем он успел встать из-за линотипа, где втихаря набирал буклет о ядерной угрозе для своей тетки из движения «Женщины за мир», гостья сама вошла в типографию и остановилась в центре цеха.

«Рейкьявикская Афродита…» – мелькнуло в голове наборщика, он поднялся на ноги и шагнул ей навстречу. На ней не было сухой нитки. Дождевые капли, скатываясь с высокой прически, падали ей на лицо, и размытые тушь и тени для век стекали по щекам черно-синими струйками, разветвляясь от глаз к накрашенным красной помадой губам. Вода струилась и с густого меха ее шубы, собираясь в небольшое озерцо на полу у ее ног.

«Краснокожая франтиха в боевой раскраске и бобровой шкуре… – достав из кармана брюк носовой платок, он отер с пальцев типографскую краску. – Породистая сучка после купания…» Он остановился перед ней, но не мог определить ни ее возраст, ни положение. Кто она? Светская дама в непредвиденных обстоятельствах? Ухоженная любовница какого-нибудь директора или политика? Дочь из хорошего дома в маминых мехах, сбежавшая в город развлечься? Офицерская содержанка? Актриса? Все промокшие женщины выглядят одинаково…

– Что вы хотели?

Вопрос прозвучал более ворчливо, чем наборщику хотелось, и он тут же об этом пожалел. Женщина открыла рот, чтобы ответить, но ее зубы стучали от холода и ей не удалось произнести ни слова. Она сделала еще одну попытку, но дрожь снова взяла верх. Тогда он обхватил ее за плечи и повел в типографскую комнату отдыха.

Та размещалась в вытянутом узком помещении, выходившем в коридор между наборным и печатным цехами. Из мебели там была простая кухонная стойка с мойкой, шкаф и обеденный стол с семью стульями. В дальнем углу стояла старая чугунная печь, в ней весело полыхал огонь. Направив гостью именно туда, мужчина помог ей снять промокшую шубу. Женщина, повернувшись лицом к печке и протянув к ней ладони, то потирала их, то растопыривала пальцы. Он сдвинул в сторону конфорку, чтобы жар от огня поднимался в открывшееся отверстие. Она наклонилась ближе к плите, дождевые капли, скатываясь с волос, падали на черный металл и с быстрым шипением испарялись. И хотя на ее влажном лице уже вовсю играли огненные блики, она всё еще дрожала от холода.

Открыв кухонный шкаф, он достал оттуда большое махровое полотенце:

– Вам нужно согреться… Хотите кофе?

После некоторого раздумья она приняла протянутое им полотенце, и, утвердительно кивнув на вопрос о кофе, принялась расстегивать свой зеленый жакет. Наборщик же, отойдя к кухонной стойке, занялся приготовлением напитка.

И вот стоит он там, повернувшись к женщине спиной, подливает кипяток в уложенный в воронку фильтр с молотым кофе и слышит, как она вытирается, но искушению украдкой взглянуть на нее не поддается. Наполнив чашку, спрашивает:

– С молоком и сахаром?

Не получив ответа, поворачивается и видит: возле раскаленной печки на расстеленном на полу полотенце стоит совершенно голая женщина, контуры ее фигуры очерчены танцующим вокруг красным сиянием. Чашка с кофе дрожит в его руке:

– Что… что вы себе позволяете?

Он произносит это запинаясь, его захватывает влекущая сила ее тела. Красное сияние бьет ему в глаза, но он всё отчетливее различает ее обнаженную красоту, манящие изгибы, темноту волос на молочно-белой коже ее лобка. Его накрывает горячей волной, он погружается в центр ослепительной вспышки. А женщина зазывающе покачивает бедрами, в то время как ее руки тянутся к главному объекту его желания: черному треугольнику.

Очарованный магией женского тела, наборщик притягивается к ней всё ближе. Ее руки обвиваются вокруг него. Ловкими пальцами она сбрасывает с его плеч подтяжки, спускает брюки на середину бедер, тянет его вниз, на полотенце, укладывает на спину и садится на него верхом. Снизу ему виден отблеск пламени на ее влажных половых губах, когда она открывает их, чтобы скользким влагалищем наехать на его член – с такой силой, что он упирается в пределы ее глубин.

В этот момент наборщика будто током шибает. Он бессознательно пытается оттолкнуть ее, но она зажимает его в себе, и, еще крепче оседлав и упершись ему в грудь руками, прижимает к полу, в то время как теплое быстрое семя извергается в ее рецептивное лоно. Экстатический стон мужчины сливается с вырвавшимся из нее вскриком. Это вскрик разочарования.

* * *

– Что ты делаешь?

– Снимаю свитер. Меня от такого описания в жар бросило.

– Извини, это не входило в мои планы.

– Я не жалуюсь. Рассказывай дальше…

2

– В то время, когда происходили вышеизложенные события, то есть в ночь на первое апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в среде психиатров Исландии, как, впрочем, и во всем остальном мире, была признана неоспоримой доктрина, доказывающая, что половой акт способствует лишь незначительному удовлетворению сексуальных потребностей женщины. Считалось, что лучшей разрядкой для женского либидо являются домашние дела и забота о других, что выливалось в весьма распространенную проблему: когда дети вырастали, а мужья всё больше погружались в работу, женщины лишались возможности утолить свои вожделения естественным путем. Поведение, схожее с гнездованием птичьих самок, которое у молодых женщин проявлялось в здоровом желании иметь потомство и хорошо о нем заботиться, у женщин зрелого возраста считалось опасным признаком сексуальной неудовлетворенности. Симптомы начинали проявляться вскоре после того, как отпрыски покидали родительский дом: женщина вдруг разворачивала грандиозную кампанию по благоустройству дома с перестановкой мебели, сменой напольных и настенных покрытий, коллекционированием дорогих предметов интерьера и перепланировкой всех комнат. Что, естественно, ложилось тяжелым бременем на плечи мужей, и не всегда удавалось спасти ситуацию, перенаправляя энергию супруги на благотворительную деятельность, вывозя ее в заграничные поездки или выписывая для нее у врачей успокоительные и сильнодействующие снотворные пилюли.

Фру Торстейнсон не была исключением. Ей уже стукнуло тридцать два года, а она еще ни разу не забеременела. Поначалу она винила в этом себя, считала, что у нее не всё в порядке по-женски (старая травма, полученная в результате инцидента в юности) или же что зачатию ребенка препятствовало что-то в ее привычном дневном распорядке, диете или уходе за собой. Однако когда она, наконец, набралась смелости и открылась самым близким подругам, то по их взглядам и репликам поняла, что причина заключалась в муже и его необычном поведении в супружеской постели. И это она еще не всё им рассказала!

Ее первой реакцией, как и ожидалось, стала реорганизация домашнего интерьера. В мгновение ока благородно-представительные гостиные супругов Торстейнсон преобразились. Там, где раньше была респектабельность начала века – толстый бархат и дорогой лоск твердых пород дерева, – теперь, куда ни глянь, за первенство сражались кричащие цвета: в коврах и ковриках, скатертях и настольных дорожках, гардинах и картинах (где не было ничего, кроме разного рода квадратов, кругов и треугольников), в изогнутых кухонных шкафах, в датской мебели, которая по внешнему виду больше смахивала на каких-то амеб, чем на предметы комфорта, и для херра Торстейнсона оставалась такой же загадкой, как и тело собственной супруги. Иными словами, каждая деталь дома бездетной четы, окрашенного в небесно-синий, травянисто-зеленый, розово-красный и солнечно-желтый цвета, несла на себе отпечаток войны, бушевавшей в душе и эндокринных железах фру Торстейнсон.

Херра Торстейнсон благодарил небеса за то, что его родители не дожили до этого дня и не стали свидетелями разрушительных устремлений его супруги. Они-то сомневались в ней с самого начала. Да кто эта продавщица, которую их сын присмотрел для себя за табачным прилавком Торгового кооператива Рейкьявика и окрестностей?! И, более того, с чего он вдруг предпочел совершать покупки в магазине кооператива, подрывавшего влияние рейкьявикской предпринимательской элиты, к которой сам и принадлежал? – Ну, естественно, чтобы познакомиться с девушкой! Проще спуститься ниже, чем лезть на вершину! – Но станет ли она когда-нибудь своей в их мире? – Конечно, нет! – Может всё это закончиться катастрофой? – Да!

И в этом они тоже оказались правы. У херра Торстейнсона не было другого выбора, кроме как постараться переждать семейный катаклизм, сосредоточившись на развитии инженерной фирмы (он управлял ею вместе с Áндресом, его дядькой по материнской линии, тот был директором и руководил всеми кадрами: помимо них двоих, одним стажером и девушкой на телефоне) и попутно заботясь о своих «птенчиках», как он называл молодых неженатых новичков в рядах «Певчих дроздов». С ними он проводил дополнительные занятия после окончания общих хоровых репетиций.

Именно этим херра Торстейнсон и занимался описываемой здесь ночью: плотно прижав одну руку к брюшному прессу молодого тенора, а другую к его спине, наставлял вдыхать-выдыхать так, чтобы тенорский живот округло выпячивался под ладонью учителя, – как раз в тот момент, когда фру Торстейнсон поняла, что больше ей в доме благоустраивать нечего.

ТАЙНА ЧЕРНОГО ТРЕУГОЛЬНИКА III amp;VI

(Ночь пятницы – утро субботы)

На часах третий час ночи. На небе ни облачка, но город еще мокрый от прошедшего ранее ливня. Влажно блестят улицы, посверкивают обшитые гофрированным железом стены домов и стекла окон. Световые вывески в центре города ярко сияют освеженными цветами. В гавани луна рисует таинственный лес из теней и света от мачт траулеров и рыболовецких суденышек. За этим лесом виден «Фрейр» – корабль береговой охраны, пришвартованный у самого выхода из гавани, готовый по первому зову выдвинуться на защиту водных угодий – глубинных копей соломоновых, полных морского серебра⁵ и желтой валюты⁶, открывающих исландским рыболовам двери мировых банков.

Эта канонерская лодка Исландии крупнее любой из заполнивших гавань посудин, она полностью окрашена в серый цвет, за исключением герба на рулевой рубке. Там виден сине-бело-красный щит, покоящийся на черной лавовой плите, а по бокам щита и позади него изображены четыре духа-хранителя страны: гриф, дракон, великан и бык – каждый в своей цветовой гамме. На носу «Фрéйра» стоит укрытая чехлом пушка, зеленый брезент туго натянут спрятанным под ним длинным стволом редкостного оружия безоружной нации.

Этой ночью вахту несет второй штурман Карл Стéйнссон.

Он сидит внизу, в кают-компании, погруженный в чтение «Беличьего колеса»⁷ – странного фэнтези, написанного его соседом Лóфтуром Гвýдмундссоном⁸. Каждый час вахтенный отрывается от причудливых обычаев вымышленного клана Гидлингов и вечного монотонного труда канцелярских служащих, без конца взмахивающих одними и теми же штампами и пакующих одни и те же посылки (а именно так штурману представлялась жизнь его сухопутных сограждан), и, отложив книгу, поднимается на палубу, чтобы осмотреть причал и проверить, не открыт ли вход на трап. По выходным в порту всегда болтаются пьяные и частенько пытаются проникнуть на борт – обычно просто по дурости, но иногда и в поисках аптечки.

Когда он возвращается из своего патрульного обхода, удобно усаживается и снова открывает книгу, его глазам предстает фраза:

«И он видит, как та, сероволосая, медленно скользит в благоухающем искусственном полумраке – тень на груди у тени, скелет в объятиях скелета…»

Но тут сверху доносится какой-то шум.

Захлопнув книгу, штурман хватает фонарик и мгновение спустя уже стоит на палубе, окидывая взглядом порт. Освещает трап – там всё, как и должно быть. И он обходит судно по часовой стрелке – сначала кормовую часть, затем вдоль поручней со стороны моря направляется к носу. В отбрасываемой пушкой тени вырисовывается человеческая фигура.

Карл выкрикивает:

– Эй, кто там?

Он пытается поймать фигуру в луч света, но та уклоняется, отступая за ствол пушки. Штурман сжимает в руке фонарик, так что белеют костяшки пальцев, готовый использовать его как холодное оружие. Оказавшись в нескольких шагах от укрытия злоумышленника, он выкрикивает команду, которой обычно хватает, чтобы убедить незваных гостей сдаться без боя:

– А ну покажись! Я вооружен!

Несколько мгновений ничего не происходит, а затем, к величайшему изумлению штурмана, его дыхание вдруг становится поверхностным и частым и, что более удивительно, – его пенис будто свинцом наливается. Переложив фонарик в левую руку, он засовывает правую в карман брюк и пытается поправить так, чтобы неуместный стояк был менее заметен.

В этот момент из тени на свет выступает одетая в шубу женщина и, прежде чем штурман успевает запротестовать, подходит к нему вплотную. Она протягивает руку, ничуть не стесняясь показать сверкнувший на безымянном пальце символ супружества, и проводит по твердо выпуклому плененному члену, заставляя тот еще сильнее натянуть брючную ткань. Когда женщина опускается перед ним на колени и расстегивает ширинку, у штурмана вырывается стон. Ее лицо приближается к его мужскому достоинству; оттянув вниз крайнюю плоть, она массирует его пальцами. В свете фонарика он видит: прежде чем коснуться головки губами, она увлажняет их языком, а затем, быстро вдохнув, обхватывает ими возбужденный член и опускает голову до тех пор, пока больше половины его не исчезает у нее во рту. Одновременно, подсунув пальцы под мошонку, ощупывает и щекочет его яички.

Она ласкает штурманский королёк влажным языком, пальцами и губами, пока тот не начинает судорожно подрагивать у нее во рту; тогда она сжимает его у корня с такой силой, что тот взбухает у ее нёба. Не ослабляя хватку и стремительно поднявшись, женщина распахивает шубу, под которой обнаруживается уже подтянутая вверх юбка и сдвинутые на сторону шелковые трусики. Когда она, повернувшись задом и расставив ноги, наклоняется и выпячивает к нему мягкие ягодицы, Карл замечает мелькнувший у нее между ног краешек черного треугольника.

– Теперь стреляй!

Как только его член окунается в пышущее жаром влагалище, она отпускает его, и горячая сперма выплескивается в нее мощным пульсирующим фонтаном. Под конец она дергается всем телом так, что мужчину отбрасывает спиной на пушку. Фонарик выпадает из его руки, мигая, катится по палубе и, описав полукруг, гаснет.

Слышно, как женщина шумно, с горечью, выдыхает. Второй штурман Карл Стейнссон теряет ее из виду. Когда ему, наконец, удается найти и включить фонарик, он уже снова один на борту «Фрейра» – так же, как и до ее появления.

(Непристойный стишок)

Едва за спиной только что освобожденного из заключения мужчины закрывается дверь тюрьмы, из-за угла здания, с его западной стороны, появляется женщина. Подойдя к мужчине, она без всяких церемоний подсовывает ладонь под его локоть и куда-то ведет.

Йон Тóргейрссон по прозвищу Бычара не привык, чтобы им помыкали, как-никак самый сильный мужик в городе, а зарабатывает тем, что просто угрожающе молчит, когда люди поумнее берут его с собой в рейды по сбору долгов. После трех недель в каталажке ему хочется спокойно подышать свежей апрельской ночью, но вместо того чтобы отделаться от одетой в шубу женщины, столь отважно подхватившей его под руку, он позволяет затащить себя в темный проулок позади домов по улице Хáтльвейгарстигур. А делает он это потому, что, увлекая его за собой, женщина шепчет ему на ухо:

– Дай мне почувствовать, как ты застоялся после трех долгих недель без траха.

Он не успевает задаться вопросом, кто эта женщина и откуда ей всё про него известно, да ему и плевать, потому что как раз в этот момент она, поднырнув рукой под ремень его штанов, берет в ладонь мошонку, а разгоряченный пенис во всю свою длину укладывается на ее предплечье. Одновременно она подтягивает вверх свою зеленую юбку и направляет его руку к темнеющему на ее лобке черному треугольнику. С удовольствием обнаружив, что на ней нет нижнего белья, он проводит пальцами вниз по кудрявому венерину бугорку и просовывает их между влажными половыми губами – она готова. Расстегнув ширинку, Бычара чувствует на своем отвердевшем члене прохладное дыхание ночи – он тоже готов.

Подхватив женщину под колени, он отрывает ее от земли и одновременно с силой, по самый корень, вгоняет в нее свой член. Крепко прижав женщину к стене, с похотливой яростью набрасывается на нее, а она, скрестив ноги у него за спиной, вонзает в него острые каблуки.

В этот момент во втором этаже дома открывается окно, оттуда высовывается скудно покрытая волосами мужская голова:

– А ну валите отсюда или я позвоню в полицию!

Не сбившись с ритма, не пропустив ни одного толчка, нововыпущенный зек запрокидывает голову и кричит в оконный проем:

– Заткни рот, придурок!

Но едва он успевает прокричать последнее слово, как жгучий предвестник оргазма заключает его чресла в тиски. Перед глазами танцуют искры. Он скрежещет зубами и чувствует, как сперма брызжет в теплое влагалище, наполняя его до краев.

Наконец, выпустив весь пар, он ослабляет хватку, снимает женщину с пениса и медленно опускает, пока ее ноги не касаются земли. Она выскальзывает из его клешней. Тяжело опершись на стену, он смотрит вниз, на гравий, в то же время краем глаза наблюдая, как она оправляет на себе юбку, кутается в шубу.

В момент, когда она уже поворачивается, чтобы уйти, он слышит у своего уха холодный смешок:

– А ты не изменился, всё так же и минуты не можешь продержаться…

Это смех девушки, которую он тринадцать лет назад взял силой в Си́глуфьорде⁹. На следующее утро на нее, лежащую без сознания на берегу моря за машинным цехом, случайно набрели какие-то ребятишки. Тогда ее отвезли в больницу в Áкюрейри¹⁰, после чего в поселок она уже не вернулась. Сам Бычара тоже решил исчезнуть и перебрался на юг страны, в Рейкьявик…

– Ди́са? Диса-селедка?..

С ее именем на губах он поднимает голову, но вместо ответа видит стоящего рядом лысеющего мужчину из окна в сопровождении полицейского и тюремного охранника, который всего полчаса назад оформил его освобождение.