Филарет. Историческая повесть в стихах

© Татьяна Гаврилина, 2018

ISBN 978-5-4490-8284-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Москва
1601

 
Москва едва вступила в новый век,
Как на нее посыпались напасти.
Прошла зима. Сошел последний снег
И, молниями распоров на части
Небесный свод, обрушилась вода!
Дождь лил и лил. Тянулись дни, недели….
Народ терял терпение:
– Когда прояснеет?
Но за сырым апрелем
Последовал такой же гиблый май.
Поля прокисли, слабенькие всходы
Овса, пшеницы, ржи – весь урожай
Гнил на корню из-за дурной погоды.
На хлеб, что сохранился в закромах
Впрок, на посев, купцы взвинтили цены,
И голод мял и тер на жерновах
Истории и день, и ночь в три смены
Людские жизни. И народ взроптал!
Усилились погромы и разбои,
И всяк, кто на ногах был, стар и мал
Шел бездорожьем со своей бедою
В Москву – к царю с протянутой рукой
В надежде раздобыть кусочек хлеба,
Но наливалось новою грозой
И новым ливнем пасмурное небо.
И не было конца такой весне.
Крестьяне вымирали деревнями.
И вся дорога, что вела к Москве,
Пестрела бездыханными телами.
Над городом повис тлетворный смрад,
Им пропиталось каждое жилище.
– Царь – душегуб! Он в бедах виноват!
Он – Годунов¹! – злословил каждый нищий.
Сошлись на тайной вечере князья
И давние противники Бориса:
– Царь духом слаб! Бездействовать нельзя! —
Решали заговорщики: – Нет смысла!
– Да и не нашей крови он, мурза!
– Трон захватил коварством и обманом!
– Кто против Годунова? Все!!! Кто «за»,
Чтоб государем Федор стал, Романов?
Все согласились: – Федор – знатный муж.
– Романов к трону ближе всех по крови!
– Он честен сердцем! Он корысти чужд
И духом храбр, и крепкого здоровья!
Но Годунов зря время не терял —
Он поощрял доносы и наветы,
И сам нередко подло поступал,
Желая сжить кого-либо со света.
Борис не первый год жил при дворе.
Как азиат, он признавал не право,
А ловкость, хитрость, силу и расчет.
Ему уже давно мешал Романов.
Он понимал: Романов – царский брат,
Пусть сводный, но и этого не мало!
И за его права горой стоят
Известные фамилии, и рано
Иль поздно – люди эти задурят.
Ну, а травить царей они умеют,
Всего и дел-то – выбрать нужный яд….
И царь призвал на помощь казначея
Не своего – Романова слугу,
Осыпал его милостью и лаской
И приказал сокрыть в глухом углу
Их дома куль с сухой, душистой травкой,
Потом сложить донос: – «мол, на царя
Романовы – опасные злодеи
Готовят лихо – варят втихаря
Отвар из трав. По виду это зелье
Не что иное, как смертельный яд».
Царь протянул кошель:
– Твоя награда!
И перевел на казначея взгляд:
– Теперь ступай и сделай все как надо!
Сыск учинял окольничий царя.
Он тряс перед Романовым доносом,
Тот возражал:
– Клевещет кто-то, зря!
Пустое! Вот кладовка. Это просо,
Это пшеница. Все запасы впрок!
Хозяюшка, накрой-ка стол для гостя!
Но гость направил палец на мешок:
– А это что? Придуриваться брось мне!
Суд над семьей Романовых был скор.
Романов Федор силой, по навету,
Пострижен был и внове наречен
Перед людьми и Богом – Филаретом.²
Царь рассудил:
– Уединенный скит —
Антониева пустошь… Чем не место,
Чтоб Филарет был всеми позабыт.
Нам с ним вдвоем в Москве давненько тесно!
 

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Антониев Сийский монастырь
1601—1604

I

 
– Что встал как столб? Пошел отсюда прочь!
Да прихвати с собой пустые миски! —
Монах метнулся к приставу: – Помочь?!
У! – кулаком затряс он: – Пес Борискин!
Уйди! Да затвори плотнее дверь!
Бориска мыслил, что он самый хитрый,
Но похитрей его сыскался зверь!
Эй, пристав, ты слыхал, царевич Дмитрий³
Не помер. Нет! Жив! И вернуть готов
Себе и трон, и шапку Мономаха.
Попрыгает еще твой Годунов.
Ждут его шею и топор, и плаха.
Сел на скамью:
– И я дождусь уже!
Мне зримы, пристав, и твои напасти…
– Брось, Филарет, монаху о душе
Пристало думать…. А ты все о власти, —
Прервал его с усмешкой Воейков.⁴
– Слыхал я, – он воззрился на монаха, —
От чересчур болтливых ходоков,
Что Дмитрий этот – выходец из ляхов.
– Врут! – Филарет зевнул.
– Еще есть слух, —
Продолжил пристав, – и такое треплют,
Что вышел он из ваших бывших слуг,
Что Гришка он, фамилия Отрепьев!⁵
Монах вскочил:
– Отрепьев?! Брешешь пес!
Не много ли вкруг Дмитрия тумана?
– Что сам слыхал, то и тебе принес!
А ты никак взволнован? Эй, Романов!
Ты меня слышишь? Слышишь или нет?
Ну, что ты, как бодливая корова,
Уставился? Сознайся, Филарет,
Что для тебя молва эта не нова!
– Да помолчи ты, Воейков, я слышу! —
Монах был тих: – Ступай! А я вздремну.
Усердье, братец, может вызвать грыжу.
Ну, – он прикрикнул, – прочь! Иль прокляну!
Затряс большим тяжелым кулачищем:
– Вынюхиваешь все, юлишь как пес!
И, выпучив на пристава глазища,
Поднес ему кулак под самый нос.
Тот не смутился:
– Слышь, я разумею,
Что ты все знал о Дмитрии. Ведь так?!
А про себя смекнул, – «такой, скорее,
Прибьет, чем скажет. Осмелел монах,
Переменился, дерзок стал и вздорен.
Ой, чувствую, не зря это, не зря —
Топтун завелся. Он и носит с воли
Измену в скит. Уведомить царя?!
Нет! Нет! Спешу! Здесь надо все проверить,
С кем видится, беседуют о чем…,
– И Воейков два шага сделал к двери:
– Со временем дознаюсь обо всем».
– Ну, прощевай, пока! – и пристав вышел,
Прислушался, вогнал в скобу засов.
– Вот так-то, – буркнул, – будут тебе мыши
Компанией на несколько часов.
 

II

 
А Филарет один в своей келейке
Холодной, полутемной и сырой,
В потертой рясе, в старенькой скуфейке
Метался от одной стены к другой,
И вместе с ним метался свет лампадки —
То замирал, то вновь пускался в пляс.
Теперь он знал, каким бывает шатким
Благополучье. Уж в который раз
пытался он сыскать беды начало.
Был молод, смел, был к подвигам готов,
Учен, но глуп, молился Богу мало,
Не опасался хитростей врагов.
Был и народу, и царю угоден,
Надеялся судьбу держать в узде!
Но как удержишь, если за поводья
Её не сам ты водишь, а злодей.
– И вот я где! Враги мои, смотрите, —
Развел он руки, – это Сийский скит,
Сам я – монах, чернец, а мой мучитель, —
Он сжал виски, – гонитель мой царит!
Но разве не должны мы были вместе
Делить с ним власть? Да он мне клялся в том!
Он обещал! А сам опутал лестью…
И я поверил! О, я был глупцом!
Он встал к стене, уперся в брус затылком,
Подумал: – «где-то так же вот жена
Монашествует в Заонежье, в ссылке…
Ну, ладно я! Ее-то, в чем вина?!
В чем дети пред Борисом виноваты?
Их-то за что всех в Белозерский скит
Сослал злодей?! Но близок час расплаты,
За всех за них Отрепьев отомстит!
Все в скорости должно перемениться…
Ужо дождусь!» – монах взглянул на свет:
– Темнеет, солнце рано здесь садится, —
И к образам склонился Филарет.
Лились слова в холодный сумрак кельи
И слышалось: – «…храни их, не покинь,
Дай силы мне…, – и, распрямив колени,
Трехкратное: – Аминь. Аминь. Аминь».
 

III

 
Тянулись дни в тоске, в смиреньи внешнем,
В молитвах, в покаянии, в постах,
Но теплилась в его душе надежда,
Что ссылка не конец пути – этап
И завершенье прежней ровной жизни.
А все стерпеть ему достанет сил.
Куда трудней, бежать от скорбных мыслей
О всех родных, кого Борис сгубил.
А их немало – мать, отец, три брата,
Их жены, дети, члены их семей.
«До всех добрался, душегуб проклятый,
Боится, что мы родом познатней,
Что на престол имеем больше права,
Чем он, досель безвестный Годунов…»
Он вспоминал семью, детей ораву —
Горластых забияк и драчунов;
Хозяйство, дом, что срублен был добротно,
Конюшню, красногнедых рысаков,
Рыбалку, соколиную охоту —
Все то, что отнял силой Годунов.
 

IV

 
Раздумья дня сменялись сном тревожным,
Удушливым, и снился всякий раз
Ему один и тот же осторожный,
Опасный зверь со злобной парой глаз.
Зверь водит носом, он кого-то ищет,
Крадется в предвкушении борьбы,
Один прыжок – и вот с оскалом хищным
Он перед ним, поднялся на дыбы,
Когтями впился в плоть, отбросил к двери…
– Жаль, дверь закрыта! Где же Воейков?
И вдруг он видит пред собой не зверя —
Пред ним в звериной шкуре Годунов!
Царь – оборотень! Вот она разгадка
Злодейств Бориса! Это точно он!!!
И, распахнув глаза, готовый к схватке,
Он понимал, что это только сон.
Всего лишь сон, но так на явь похожий,
Как неподделен крик, животный страх.
– Вон и мурашки, – он взглянул на кожу, —
И липкий пот, и боль, и дрожь в ногах.
Ему хотелось выть, как волк на звезды
Протяжно воет, вскинув морду ввысь,
И подступала мысль, что слишком поздно
Надеяться, что ладной будет жизнь.
– Нет! Не хочу! Зачем мне жизнь такая?
Мой дух убог, он немощен от бед.
Пошли мне смерть, – ко Спасу подступая,
Все больше распалялся Филарет.
– Зачем унижен я? Зачем заброшен
Тобою в дикий и безлюдный край?
В чем пред Тобой я провинился в прошлом?
Что искупаю? Ну же, отвечай!
Молчишь? Молчи! Да я и сам все знаю!
И на скамье, свернувшись калачом
И глаз до бела света не смыкая,
Он все лежал и думал о былом.
 

V

 
Он вспоминал себя. Какой был щеголь!
А как любил обхаживать девиц!
И мало кто из них морали строгой
Придерживался, но…
– Женись! Женись! —
Ворчала мать и к месту, и не к месту:
– Довольно с тебя славы вертуна.
Берись за ум! Пора! Отец невесту
Давно сыскал! Из Шестовых⁶ она.
Он возмущался:
– Нет во мне охоты
С женой скучать. Вот нагуляюсь всласть…
Но оженился, не прошло и года,
Уж шибко Ксенья по сердцу пришлась —
Умна, мила и статна, и здорова —
Все в меру, не добавить – не отнять,
И вздорною бывала, и покорной,
И пожурить могла, и приласкать.
Была в заветных умыслах подмогой,
Но с горечью корила всякий раз:
– Ой, Феденька, ты не боишься Бога,
А ведь ему все ведомо про нас.
– А, может, нет! – смеялся он: – Дуреха,
Ему на всех на нас не хватит глаз.
Ты лучше языком поменьше трекай,
А то услышит кто не в добрый час.
Но Ксенья не сдавалась:
– Федор, любый,
Не искушай судьбу, остерегись,
Боюсь я, кабы ни случилось худа…
Он обрывал ее:
– Жена, уймись!
Она смирялась, но смотрела строго,
Вдруг принимаясь заново пенять:
– Какой ты, Федор, нравом твердолобый!
А он сердился:
– Полно зря болтать!
Семейных уз боялся он напрасно.
Родился сын, потом за сыном – дочь…
Другие были дети…. О, как часто
Казалась им двоим короткой ночь!
Он избегал о том воспоминаний,
Гнал прочь, но нет, не мог их побороть,
И прежние забытые желанья
Терзали дух и изнуряли плоть….
 

VI

 
Но наступало утро и смотритель,
Как и вчера, как много дней подряд
Входил без стука в келью:
– Жив, хулитель,
Царя Бориса?! Что молчишь? Не рад!?
И мне, поверь, совсем не до веселья!
А, впрочем, нам друг друга не понять…
И, густо изрыгая дух похмельный,
Надсмотрщик жалил:
– Мягко было спать?
И так – без перемен шел год за годом
В краях далеких, средь людей чужих
И, если б ни услуги доброхотов
Из пришлых богомольцев, о родных
Он не имел бы никаких известий,
Не знал бы, живы ль дети и жена,
Что с младшим братом, и каким бесчестьям
Подверг их всех коварный Сатана.
Но Воейков служил Борису верно
Не за коврижки, он служил за мзду
И проявлял усердье соразмерно
Вознагражденью. Он привык к труду,
Знал свое дело. Чтоб не быть в накладе,
Он наблюдал, подслушивал, следил
И все царю отписывал в докладе,
Надеясь всякий раз, что угодил.
Но Филарет был узником особым.
Царь сам его о том предупредил:
– Не проморгай, бди за монахом строго,
Гляди, чтобы чего не натворил!
И пристав не дремал, провел дознанье,
Обдумал факты… Мысль и подалась:
– Конечно, богомольцы! Их свиданья
С Романовым – и есть живая связь
Монаха с волей! Значит, так про Гришку
Он все и сведал, – понял Воейков:
– Включу в доклад царю – не будет лишку!
И расписал все, не жалея слов.
 

Москва
1604
I

 
Царь испугался:
– Вот как! Не забыты
Романовы в Москве. Народ их ждет!
И приказал в ответ: – «… закрыть приход,
Романова возвесть в архимандриты…».
– Как я могу к нему быть милосердней? —
Вскипел Борис:
– Он должен быть сокрыт
От всех! Пускай еще усердней
Псалтырь читает, а то много мнит
Сам о себе, надеется расстричься,
Утраченные почести вернуть…
Нет, Филарет, такого не случится! —
воскликнул Годунов:
– О том забудь!
Не быть тебе помехой мне и сыну,
И лучше на моем пути не стой.
Мне было б легче свесть тебя в могилу,
Чем так вот канителиться с тобой.
И свел бы! Но боюсь усилить ропот
Среди бояр. Боюсь озлить народ.
Нет трепета ни в ком! Уже холопы
Строчат доносы на своих господ.
Кругом враги…. А сколько из них скрытых?
Всех нужно до единого сыскать! —
Царь посмотрел на стопку челобитных:
– Спускать нельзя! В острог всех и пытать!
Пытать! Боярам больше веры нету.
Я чувствую их сговор за версту!
И он вернулся в мыслях к Филарету
И дописал письмо: – «… держать в скиту
Без послабленья, чтобы ни случилось.
Пусть служит Церкви, Богу, Небесам…»
– А здесь, – развел он руки, – я и милость,
и наказанье воздаю. Все сам!
 

II

 
И воздавал! Казнил кого за дело,
Кого по ложной кляузе за зря,
И мало чье семейство уцелело
Нетронутым по милости царя.
Москва роптала:
– Царь ума лишился!
– Осунулся, нет на царе лица!
– Опаслив стал, уж год как затворился
В Кремле, не кажет носа из дворца!
Сгустились слухи над Москвой, как тучи:
– Царевич Дмитрий жив! Жив и здоров!
– Нет, не было с ним никакой падучей.
– Довольно мы слыхали брехунов!
– Да то не Дмитрий! Гришка или Семка!
С огнем играют, лезут на рожон!
– Царевич Дмитрий был еще ребенком,
Когда убийца ткнул его ножом.
– Все враки это! Парня не убили!
Погиб тогда мальчонка, но другой…
А Дмитрия Нагие схоронили
От Годунова!
– Мальчик был больной!
Был слаб! А этот чересчур проворный
И на царя нисколько не похож.
Нет, то не он!!!
– Царевич сам по горлу
В припадке полоснул себя….
– Вот ложь!!!
Все Годунов! На нем оно – злодейство!
– Не мог царевич сам себя убить!
– Лют Годунов! Знатнейшее семейство
Романовых посмел искоренить!
– Трон занял через кровь, а не по праву.
– Забился и сидит в норе, как крот.
Ну, ничего и на него управу
Царевич Дмитрий вскорости найдет.
 

III

 
Борис боялся всех – бояр, народа,
Юродивых, ведуний, колдунов
И Cамозванца. Вот уж больше года
Не появлялся он средь крикунов.
Он вспомнил ведьму старую.
– «…ты грешен,
Кровь на тебе», – трясла она клюкой
И все твердила:
– «царь ты – царь потешный.
Не долго ждать, нас примет царь другой».
Он отскочил тогда от полоумной.
– Прочь! Прочь! – вскипел:
– Эй, вырвать ей язык!
Но ведьму заслонил народ:
– Не вздумай!
Блаженная она! – разнесся крик.
Он с той поры не покидал покоев.
– Нет, нет, – твердил, – моя вина не в том,
Что Дмитрий мертв. Он сам своей рукою
Убил себя. Моя вина в другом.
Кем был я? Царским шурином. Как лестно
Быть тенью слабоумного царя,
Всегда покорной и всегда полезной.
Но должен ли я был стараться зря?
И все что знал, что было мне знакомо
И дорого в теченье многих лет
Взять и отдать кому-нибудь другому?
Пусть меня судят за ответ мой: – Нет!
Пусть упрекнут фамилией безвестной,
В злодействах обвинят, моя вина
В том, что я алчен был, корыстен сердцем,
Что страсть моей души была темна.
Я жаждал власти полной, абсолютной!
Я предавал друзей, казнил врагов,
Казалось мне, что властвовать нетрудно.
Я ошибался! Тяжелей оков,
Чем доля государя, нет на свете!
Отречься?! А что дальше? Вот вопрос!!!
Меня ждет постриг. Ну, а как же дети?
И царь вздохнул:
– Нет! Лучше на погост,
В небытие! Так будет много лучше!
Я уж и зелье для себя припас.
Ну, а пока вернемся к дням насущным.
И он себя спросил в который раз:
 

IV

 
– Кто? Кто на самом деле Cамозванец,
Что свою жизнь не ставит даже в грош?
И чей он будет – свой иль иностранец?
На первый взгляд не сразу и поймешь.
Допустим, это он – Отрепьев Гришка, —
Продолжил размышленья Годунов, —
Но, кто тогда так обольстил парнишку
От роду лишь семнадцати годов,
Что он свершил такое преступленье —
Царем назвался!? Вряд ли б он посмел
Так далеко зайти без одобренья
Самих бояр. Кто в одиночку смел?!
Безумец!? Нет! Виной всему поляки —
Их нездоровый, зверский аппетит!
Да! Их король давно желает драки
Со шведами. Конечно!!! Он мне мстит
За то, что я от драки отказался.
Пусть сам воюет с ними! Мне война
Со Швецией, – Борис разволновался, —
Иль с той же Польшей вовсе не нужна.
Пусть все решают сами, меж собою!
И все-таки, мог иль не мог король
Настолько вдруг проникнуться игрою,
Чтоб своему – поляку выбрать роль
Лжедмитрия? Мог иль не мог? Как сведать?
Пожалуй, нет! Он должен был смекнуть,
Что, вызнав все, Русь в гневе может к шведам
На полном основании примкнуть.
Выходит, это все-таки Отрепьев! —
Сдавило грудь, в лицо ударил жар, —
– Видать, не зря, не зря в народе треплют,
Что Дмитрий – это заговор бояр.
Король в тени. А что он потеряет,
Когда исход окажется плохим?
Немного средств! Ведь Гришку он снабжает
Деньгами. Мне сдается, что и Рим
Охотно Cамозванцу потакает.
У Рима свой к России интерес.
А Гришка – он не только обещает,
Он наизнанку крестится! Балбес!
Пора найти, пора поймать злодея! —
Борис ударил кулаком о стол.
– Никто не смеет, нет, никто не смеет, —
Вскричал он, – у меня отнять престол!!!
Пытать и вызнать все у иноверца!
Бояре мне ответят головой!
Вдруг образ убиенного младенца
Возник пред ним. Борис взмахнул рукой.
 

V

 
– Зачем ты здесь?! Зачем?! Прочь! Прочь! Изыди!
Я знаю, тебя нет! Ты – тень, туман.
Не подходи! Эй, кто там? Помогите!!!
Басманов,⁷ посмотри, кто это там!
– Где, государь? – он осмотрел покои.
– Здесь никого!
– Ты смотришь не туда!
Вон в том углу, – царь указал рукою, —
– Смотри, смотри! Ты видишь его? Да?
– Нет, государь! Сквозняк качает полог, —
Он подошел и приподнял парчу.
– Да как же, нет! Вглядись, вот он – ребенок.
Гони! Я его видеть не хочу!
И Годунов закрыл глаза ладонью:
– Он здесь еще?
(Басманов промолчал).
– Гони его! Гони! Иль ты не понял?
Басманов, ты прогнал его?
– Прогнал!
– Ну, слава Богу! – царь перекрестился:
– Который день приходит и молчит.
– Борис Василич, мальчик вам примнился, —
Вдруг возразил Басманов: – Кремль закрыт.
– Ты ничего не понял, воевода!
Закрыт иль нет – мальчишке все равно!
Мне говорить с тобою нет охоты.
Ступай и занавесь плотней окно.
Басманов вышел, постоял у двери,
Прислушался. Не слышно голосов.
– Блажит Борис, – Басманов был растерян,
– Закроется и кряду столь часов
Сидит впотьмах. Тут не один мальчишка
Привидится, а нечто пострашней, —
Вздохнул Басманов:
– Царь, пожалуй, слишком
Опаслив стал, пугается теней.
А царь хворал. Но лекарь правил тело,
А у него недужила душа,
И с каждым днем все более чернела,
И нечем было душу утешать.
В ней что-то безвозвратно надломилось,
Лишив притока новых свежих сил,
Оставив боль, что с давних пор копилась,
Да тяжкий грех, что он не отмолил.
Стал белый свет царю совсем не милым,
А по округе разнеслась молва,
Что Годунов с нечистой связан силой,
Что у него дурная голова.
– Бес, не иначе, над царем глумится!
– Изводит! – говорили шепотком.
– Какого-то мальчишку он боится.
– И поделом ему, и поделом!!!