ГруЗдь моего настроения. Рассказы и миниатюры

© Юрий Меркеев, 2020

ISBN 978-5-0051-0167-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мудрец

Доктор Сопронов был «неправильный» психотерапевт.

Во-первых, он не носил бороды, гладко брился, душился цитрусовым одеколоном, эмоционально общался с пациентами. Был начитан, обожал зарубежную литературу, знал наизусть множество стихов.

Во-вторых, вежливостью покорял младший медицинский персонал, дружил с санитарами и медсестрами. Терпеть не мог чопорности и высокомерия в профессии.

В-третьих, строил отношения с больными не как с заключенными в клетку собственного безумия, а как с друзьями, временно потерявшимися в сложном пространстве жизни. В лечении помогал пациенту самому осознать шаткость положения, утверждал его в вере в свои силы, возможности и давал надежду. Поэтому он вызывал восхищение у одних коллег и зависть у других.

Про него нельзя было сказать свой парень, потому что для этого он был чрезвычайно интеллигентен, что создавало своеобразную дистанцию между ним и другими людьми. И, тем не менее, он был именно своим парнем.

Ему было под сорок, мне двадцать два. Я работал санитаром в приемном покое, он заведовал первым женским отделением.

На работе мы пересекались редко. В основном, в приемном покое во время суточных дежурств.

Как-то ночью привезли студента, который пытался покончить с собой.

Залил в общежитии кафельный пол кухни кровью, кричал, что из-за его маленького роста не может познакомиться с девушками. А девушка ему очень нужна. Исполосовал с визгом свои руки ножом, дождался скорой помощи и безвольно сдался санитарам.

Перебинтованный студент выглядел подраненным воробушком, хотя накануне истребил в общежитии столько собственной крови, что натурально походил на пьяного мясника с рынка. Теперь юноша был обескровлен и жалок.

– Я не могу, – тревожно шептал он. – Не могу я.

– Теперь подробнее. Что вы не можете?

Игорь Павлович ко всем пациентам обращался на «вы».

– Я не могу с девушками.

– Ну, вот это уже яснее, – отвечал доктор. – Позвольте спросить, почему вы не можете с девушками?

– Маленький рост. Они смеются. Я не могу. Уж лучше сразу.

– Ну, перечислять великих людей с маленьким ростом я не буду. Это займет половину ночи. И объяснять, что женщины любят не за высокий рост, тоже не буду. Так думают инфантильные мужчины. А вы, кажется, на историческом учитесь? Значит, с интеллектом у вас все в порядке? Знаете, что вам нужно, дорогой мой историк? Будущий доктор наук. Профессор, за общение с которым будут сражаться в интеллектуальных поединках красавицы-студентки. Знаете, что вам нужно?

В глазах потерянного воробушка сверкнула надежда.

– Вам нужна женщина легкого поведения.

– Это как? – изумился перебинтованный «боец».

– А это вам санитар наш расскажет, – улыбнулся Игорь Павлович, подмигивая мне одним глазом. – Пока я буду оформлять вашу историю болезни, Алексей расскажет, где в нашем городе девушки не смотрят на рост мужчины, а заглядывают только в кошельки. Алексей тоже студент. И, несомненно, знает больше того, что известно мне.

– Ну, – начал я издали. – Мне, конечно, кое-что известно про это, но с чужих слов.

– Да-да, продолжайте. Нам важно узнать, где и как это происходит. В теории, то есть.

– Ну, хорошо. У меня есть невеста, поэтому я…

– Алексей, – с веселым упреком остановил доктор. – Мы должны помочь этому бедняге, чтобы в будущем он не хватался за холодное оружие, а шел предметно по назначению туда, где что-то можно получить за деньги.

– Так вот, есть в нашем городе аллея любви, так ее называют местные жители. Это недалеко от рынка. Знаете, наверное? На лавочках там сидят девушки. Разные. Маленькие, высокие, блондинки, брюнетки. Умненькие, глупенькие. Короче говоря, на любой вкус. Приходите туда поздно вечером, перед вами всплывет мамочка, то есть их бригадир. Платите ей деньги и уходите с понравившейся особой. Вот и все.

– Да, Алексей, весьма познавательно. Весьма. Ну, как вам, уважаемый студент? Резать себя больше не будете? Есть еще один вариант, – задумчиво прибавил Сопронов. – Научиться терпеть и ждать. Если вы настоящий интеллигент, то должны помнить Омара Хайяма? Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало. Два важных правила запомни для начала – ты лучше голодай, чем, что попало есть, И лучше будь один, чем вместе с кем попало. Ну, как?

«Воробушек» плакал.

Урок прошел не зря.

Ночные дежурства с Сопроновым были для меня не только работой, но и познавательными актами. Литературу я любил не меньше доктора.

Иногда мы встречались с ним в парке «Швейцария» у книжных развалов, где можно было купить или выменять редкую книгу. На литературе мы с ним, собственно, и сошлись. Игорь Павлович писал. Делал иллюстрированные дневники и шутил, что он уже давно знает, что гениален, только вот никак не может понять, почему об этом до сих пор не знают другие.

В местном литературном объединении зачитывал записи с листка. Мудро, познавательно, иронично и полезно для психического здоровья. Ибо важно взглянуть на себя со стороны чужими глазами.

У него была жена, трое детей и любовница из Питера. Иногда он цитировал кусочки ее посланий, смеялся тому, что она называла его «юноша», как в романе Фицджеральда «Ночь нежна». Во время прогулок по парку рассказывал мне, что весь свой личный архив хранит на даче у друга – не дай бог, в его сакральное пространство залезет жена или теща. Скорбел, что приходится прятать этот сердечный багаж. И давал мне множество полезных советов.

– Когда решитесь жениться, в первую очередь внимательно приглядитесь к теще, – с хитрым прищуром шептал он. – Примерно так будет выглядеть через некоторое время ваша жена. Если устраивает, женитесь. Если нет, уносите ноги, пока не поздно. Поверьте, это закон.

– А как же вам с этим? Повезло?

– Ну, что вы! – восклицал доктор. – Разве я стал бы прятать архив на даче у друга?

Любовницу я однажды увидел случайно. Игорь Павлович ворковал с ней на скамейке у главпочтамта солнечным весенним днем, думая, очевидно, что они закрыты плащом-невидимкой. Мне запомнилось, что девушка была молода, лицо детское, наивное, чистое, красивое. А еще на голове был повязан старомодный капот, какой, наверное, был популярен во времена Достоевского в Петербурге. Я прошел мимо, остерегаясь нарушить их романтическое таинство. Мне подумалось, что в эту минуту они были очень счастливы.

Потом я женился, нарушив совет опытного психиатра по поводу тещи. Устроился работать на завод, где хорошо платили. Остыл к литературе, умным беседам, пристрастился к пиву и анекдотам в компаниях сверстников. Словом, зажил «как все».

Встретил Игоря Павловича через год в скверике у больницы. Он отпустил традиционную докторскую бородку, осунулся, как-то постарел сразу и серьезно сказал мне вместо приветствия:

– Если бы я нашел хотя бы одного по-настоящему мудрого старика, я бы оставил всех своих друзей. Поверьте!

Игорь Павлович умел говорить лапидарно. Как будто резец пророка высек на скрижали новую заповедь.

Мы не виделись долго. Около тридцати лет. Я развелся с женой, переехал жить в другой город и все время по жизни присматривался к старикам, надеясь отыскать того самого единственного мудреца. Тут Игорь Павлович был тоже прозорлив. Старики встречались все больше какие-то затравленные. Философы-алкоголики, неудачливые поэты, заурядные личности, у которых произошло эмоциональное выгорание от долгой жизни. Странно. Действительно работал какой-то закон личностного измельчания. И ни одного мудреца. Только книги, литература как-то обогащали мой ум, умудряли душу.

Когда я увидел Игоря Павловича в последний раз, он уже мало походил на себя. Это был глубокий старик. На вид – не меньше восьмидесяти. За собой он, кажется, почти не следил. Старенькое пальтишко, огромная седая спутанная борода, лукавый озорной взгляд. Он не узнал меня или сделал вид, что не узнал, хотя я первый бросился к нему с приветствиями, втайне надеясь, что в последней его заповеди мне повезет, и я встречу хотя бы одного мудрого старика.

Он с улыбкой кормил голубей, когда я пытался разбудить его память.

– Игорь Павлович, ну, неужели вы меня не узнаете? – восклицал я, пытаясь проникнуть сквозь броню «маски», которая была на лице того, который когда-то живо бунтовал против подобных ликов в профессии и в человеческом общении. – Что с вами? У вас все хорошо? Помните наши беседы? Книги, литература. Вы ж посоветовали мне найти хотя бы одного мудрого старика. Мне показалось, что я нашел. Это вы! Игорь Павлович, мудрый старик – это вы!

Мудрец перестал кормить голубей, сложил остатки хлебного мякиша в носовой платок, еще раз с улыбкой окинул меня с головы до ног и доброжелательно ответил:

– Если бы вы знали, молодой человек, что никто, кроме нас самих, не делает нас мудрецами. Разве много счастья найти мудреца? Жить нужно проще, радоваться тому, что есть. Не завидовать, не обижаться, не осуждать, не тщеславиться. Как много времени в жизни мы проводим впустую! Тратим силы на какую-то чепуху. А счастье-то внутри нас. Печально, что эта маленькая мудрая мысль приходит тогда, когда нужно отчаливать. Ну, мне пора!

– Скажите мне хоть одно, – растерянно пробормотал я. – Вы меня вспомнили?

Старик глубоко вздохнул.

– Милый мой, вы же всех голубей распугали. Разве это так важно, помню я вас или не помню? Дело-то не в этом. Ну, прощайте, милый, прощайте. Мне еще ведь на процедуры поспеть.

– Вы продолжаете лечить? – удивился я.

– Нет, нет. Сам лечусь. Старость, милый, не всегда радость, а во многой мудрости много печали. Не ищите мудреца. Пока не поздно, живите простыми вещами. И будете счастливы. Поверьте.

И снова – будто невидимый резец высек на скрижали «новую старую» заповедь.

Белочка (рассказ пациента сумасшедшего дома)

Однажды я поймал белочку, точнее белочка поймала меня. Кто знает, о чем я говорю, должен понять, что эта тварь не нуждается в поисках. Она приходит сама, когда ее совсем не ждешь. И уже ты сам барахтаешься в ее сетях, как муха в паутине мохнатого хищника. Так и с белкой. Вырваться из ее когтистых лап самостоятельно невозможно, потому что нет понимания, что с тобой происходит что-то помимо воли и сознания.

Разумеется, опытный алкоголик, вроде меня, всегда чувствует приближение белки. Врачи называют это состояние предделириозным. Delirium tremens в переводе с латыни «трясущееся помрачение», алкогольный делирий – «белая горячка». Это уже в народе ее окрестили ласково – белочка. Боже упаси, попасть в ее лапки.

А я попал. Попал, что называется, конкретно. Симптомы приближения горячки были, но я не обратил на них особенного внимания, выпить уж больно хотелось. А приснился мне накануне кошмар, внутри которого я оказался с полным ощущением реальности происходящего.

Привиделось, будто я проделал пешком в подъезде путь с девятого этажа вниз и обратно. Заходил без звонка в квартиры соседей, брал что-то ценное в прихожей и складывал в пакет. Вернулся домой с полным багажом чужого добра.

Я хоть и алкоголик со стажем, но никогда в жизни не брал чужого. Воровство в любой форме противно моей природе человеческой. Так меня воспитали родители. Тем страшнее был сам кошмар, в котором я занимался разбойничьим промыслом. Но это был сон внутри сна. Очнулся я от сильного стука в дверь. Открыл, а ко мне вваливаются все соседи, которых я обокрал. Не дают мне сказать ни слова, стыдят, ругают площадной бранью, а сосед снизу тащит за шиворот мою жену, с которой я уже год как развелся. Но в кошмаре я этого, как будто, и не подозревал.

– Ольга, – оправдываюсь я. – Ты меня знаешь. Я ничего ни у кого не брал. Это ложь. Не мог я этого сделать. У меня два высших образования.

И плачу как ребенок. И стыдно мне так, что хоть вешайся.

А один из соседей, мастер спорта по боксу, подходит ко мне без слов и бьет по лицу. Кругом кровь, визг, хохот. Жена спешно снимает с себя драгоценности и раздает соседям. Я кричу, что продам квартиру и рассчитаюсь со всеми. И снова хохот. Другой сосед, грузчик из магазина поворачивается ко мне и резким боковым справа бьет кулаком в нос.

Тут я снова просыпаюсь. Никого нет. Кровь на подушке. Голова трещит как после нокаута. Все еще находясь под воздействием кошмара, выхожу в подъезд и первым долгом иду к соседям извиняться.

– Тетя Клава, я у вас что-то брал? Что? Телевизор? Стиральную машинку? Хрусталь? Часы? Золото? Клянусь, продам квартиру, рассчитаюсь.

Тетя Клава вертит указательным пальцем у виска и произносит:

– Совсем допился, бедняга, как родителей схоронил, так и пошло. И жена бросила. Кто ж с алкашом жить будет? Сына забрала. Один кот остался. Деваться некуда.

Да. Начиналась классическая горячка. Первые симптомы. Кошмар в кошмаре. И все так явно. Даже удар по носу бредовым человечком оказался реальным. Во всяком случае, нос у меня был расквашен. Вернулся в квартиру, заперся изнутри, передохнул. Стало немного легче от того, что кошмар оказался бредом, захватившим меня ненадолго в свой плен. А придет белочка, что я ей скажу?

«Здравствуй, моя дорогая, я тебя не боюсь. Потому что ты сука!»

Аха-ха-ха-ха!

Надо было что-то срочно делать. Обязательно найти немного выпивки, чтобы белка отступила на время. А что потом? Брррр… Не думать! Дальше расквашенного носа не заглядывать.

На меня напал гнев. Я закричал: «Суки! Суки! Суки!»

Даже эхо мне ничего не ответило. Надо было кричать с балкона девятого этажа. В моем положении это единственный выход – прокричать всему миру, что он сука!

В комнате лежала библия, единственная книга, которую никто не хотел покупать у алкоголика. Был бы я сектантом, мне бы еще и денег дали. Пойду к сектантам и скажу: «Здравствуйте, суки! Я пришел».

Я рассмеялся.

Схватил библию за увесистый переплет и с силой швырнул в угол комнаты. Книга треснулась о стенку и, как подбитая черная птица, упала вниз головой. Была отдача в плечо, как при выстреле из автомата Калашникова. Я пошатнулся, едва сохранив равновесие. Тяжела книга, как моя запойная жизнь. Библия лежала на полу и едва дышала. В бога я не верил, в черта вроде бы тоже, однако расквашенный нос в кошмаре – это, ей богу, какая-то чертовщина.

Несколько страниц было порвано, шрам у книги кровоточил. Я с ужасом посмотрел на свои руки. Они тоже кровоточили. Черт подери, это уже не шутка! Здравствуй, белочка, я тебя не боюсь, потому что ты сука!

Я подошел к книге, она едва дышала. Неужели наглухо? Не получилось вора, стал убийцей. На меня смотрели улыбающиеся глаза двух строк: «Все суета сует. Суета!»

Я нервно рассмеялся и ушел на кухню.

«Однако, как же похмеляться буду? – подумал я, обводя мутным взглядом голые полки на кухне и вылизанную до блеска миску кота. – Круг замкнулся. Все суета сует!»

Тишка голодал вместе со мной. Не бросил. Не пошел воровать по чужим квартирам. Даже на помойку не выскочил. Гордый кот, благородный. Весь в хозяина. На паперть не пойдет. Умирать будет, а не пойдет.

– Тишка, мать твою! Где ты?

Я собрал в хлебнице несколько сухих крошек и бросил в рот.

«И продавать-то уж нечего, – развел я руками. – Суки! Кругом одни суки! И занять… так никто не даст. Соседи знают. Друзей нет. Родные далеко. До паперти не дойду. Остается одно – с девятого этажа вниз головой. Так ведь, Тишка?».

Из моего горла булькнул смешок, я подошел к книге. Из шрама по-прежнему сочилась кровь.

«Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» – обратилась ко мне библия, и я окончательно решил, с девятого этажа головой вниз.

Страшновато. Для храбрости нужен самогон. Черт, у кого взять? Нинка с первого этажа не даст. Может быть… в соседнем подъезде? У бабы Гали? Да!!!

И я неожиданно стал легким как птица и буквально слетел с девятого этажа вниз, скользнул в соседний подъезд. Выпросил у тети Гали четвертинку самогона в долг – чуть не на колени пришлось встать перед хищной старухой с профилем стервятника, – потом снова полетел на девятый этаж. По дороге у меня выросли крылья. По-настоящему. Два птичьих гигантских крыла. Я был легонький как пташка небесная.

На кухне быстро раскупорил бутылку.

– Сивуха, – поморщился. – Когда в долг просишь, подсовывают гадость.

Запил холодной водой из-под крана. А через минуту крылья понесли меня на балкон. Я был птицей. Черной птицей, похожей на книгу. Надо бы полетать. К церкви. На паперть. Заглянуть в окна к друзьям. Помахать им крылышками. Это ж я, суки! Вам уютно, а мне благостно. Вам печально, а мне на все наплевать. Хорошо! Как хорошо!!!

Внизу штормило. Завывал ветер. Детская площадка величиной с ладонь покачивалась из стороны в сторону. Лететь! Я уже легонький стал.

В эту секунду кто-то схватил меня за шиворот и поволок назад в комнату. Я оглянулся. Это был кот. Голодный черный котище. Я был мелкий как бельчонок, а Тишка величиной со льва. И я закричал от страха, потому что подумал, что сейчас мой кот меня точно съест. Потому как я заслужил это. Тишка думает, что я птичка. Не ешь меня! Я больше не буду летать.

Очнулся уже в больнице. Знакомый запах. Не первый раз здесь. Наблюдательная палата. Не могу шевельнуть ни ногой, ни рукой. Огляделся и понял, что привязали меня полотенцами к койке. На психиатрическом жаргоне это звучит «зафиксировали».

Прислушался. Санитары шепотом рассказывают друг другу историю о мужике, которого от самоубийства спас черный кот. Невероятно! Надо бы попросить кого-нибудь из них пересказать мне от начала до конца. Люблю фантастические истории.

Бокс и рок-н-ролл

Кто сказал, что в Балтийском районе живут одни хулиганы? Кто сказал, что у кинотеатра «Родина» муже-чинок нетрадиционной ориентации ловят народные мстители и свозят гуртом в культурный парк? А там наказывают матросскими ремнями с медными пряжками, метят мягкие места якорями. Кто сказал, что в заводском квартале проживает какой-то Генка-Годзилла, который по ночам пристает к прохожим и просит купить у него кирпич? А если отказываешься как-нибудь, он хмурится: «Все говорят, не хочу, а ты купи кирпич!» И не отстает до тех пор, пока не выманит мелочь. «Все говорят, не нужен кирпич, а ты купи!»

И покупают.

Кто сказал, что в Балтийском районе не любят рок-н-рол, бренчат на гитарах блатными аккордами и пьют красное в подворотнях? А еще носят клеши по полметра и прически в виде немецких касок. И дерутся. И бьют. И хулиганят. Какая ерунда. Вырвать бы лгуну его длинный язык.

Я знаю, кто распускает гадкие слухи. Молодежь из центральных районов города. Дескать, мы ребята хипповые, носим длинные волосы, курим травку, поем рок-н-рол и прославляем наше веселое язычество. А в Балтийском районе живут «быки».

Получается, что я тоже «бык»? Славное язычество. Братство быков. Чушь какая!

Я родился и вырос в рабочих кварталах и утверждаю, что все это ложь. Ну, или… почти все.

Бокс у нас любят не меньше рок-н-рола. Настроение мрачных домов вековой постройки, узких мощеных улочек, пронизывающий до костей ветер, романтика подъездов и блатных песенок настраивает на боевой лад.

Да и вообще все это не диагноз. Явление временное. Сегодня бокс, завтра рок-н-рол. В юном возрасте все по плечу. Годзиллу не знаю, а вот с Генкой Кирпичом знаком. Мы с ним ходим в одну секцию. При мне он никогда не продавал кирпичи. И вообще, Генка воспитанный.

Итак, о боксе и рок-н-роле.

Мой первый тренер был без руки. Правую кисть потерял в бою в рукопашных схватках в апреле сорок пятого в Кенигсберге. Старик не рассказывал о войне, но ребята из секции знали, что Николай Иванович был из штрафников, и собственной кровью искупил былое. А что у него было, мы не знали. Татуировку на левой руке расшифровать не могли.

А вместо правой кисти у него был черный протез.

Занимались мы в старой кирхе, в которой после войны был сначала мукомольный склад, а затем различные секции.

Спортивных снарядов почти не было. Трудно придумать конструкцию для подвесного мешка в зале, потолок которого уходит прямиком в небо. Работали в основном в спаррингах, то есть тренировались на «живую». А мешки нам заменяли скрученные маты, переброшенные через перекладины турников. Зато эхо в зале было потрясающим. Бросишь слово в горячке, оно размножится, усилится причудливой акустикой, вернется к тебе же бумерангом.

Иногда в тишине зала подвывали трубы органа у алтарной стены.

Николай Иванович проводил разминку, потом усаживался в кресло и мирно дремал.

Тактикой боя руководил Генка Кирпич. Ставил удары, учил ныркам, уклонам, сериям. От Генки часто пахло табаком и пивом. Как-то он умудрялся совмещать несовместимые вещи. Генка на равных бился с кандидатами в мастера спорта, но подтвердил только первый взрослый разряд. Трудно было найти тяжеловесу достойного противника. Весовая категория была в дефиците.

Свое прозвище он заработал не столько за сокрушительные удары, сколько за внешность. Лицо плоское, темное, крепкое как кирпич. Поговаривали, что в уличных схватках плохо приходилось тому кулаку, который падал на лицо Геннадия. Кулак рассыпался в щепки. Кирпич умел держать удар.

– Не суетитесь, – просыпался Николай Иванович, когда на слух воспринимал огрехи наших занятий. – Много сил тратите впустую. Бокс не балет. Не красуйтесь.

На левом запястье тренера оживала зловещая татуировка волчонка с какими-то цифрами. Рука крепкая как клешня. Даже когда он показывал некоторые удары по воздуху, чувствовалось, что в кулаке зажата пудовая гиря.

Первые соревнования вспоминаю со смехом. Мне тринадцать. Высокий, худой, узкоплечий, нескладный. Глаза горят, кулачки работают крепко. Вызвать в себе злость на противника не могу. Отношусь к боям как к рок-н-ролу.

Перед боем взвешивание. Ночь плохо сплю. Нервы. Утром на голодный желудок устремляюсь на весы в спортзал «Спартак». Вес пушинки. И все-таки согревает чувство, что «дед» допустил до соревнований.

За час до начала поединков я уже в раздевалке. Пробегаю глазами по списку, нахожу свою фамилию одной из последних, напротив моего имени – имя незнакомца. Неприятный холодок внутри. Надо было перекусить перед боем. Взвешивание прошло. Почему бы не прибавить себе с полкило? Кто он, мой первый соперник на ринге? А если бывалый? Или «центровой»? Пусть лучше «центровой». Легче будет вызвать праведный гнев.

Чтобы унять нервное напряжение, завожусь боем с тенью перед зеркальной стеной. Понимаю, что где-то рядом разминается боксер, с которым мне предстоит схватка. Нахожу глазами худенькую нескладную фигурку юноши, похожего на новичка, прицениваюсь к весу. Возможно, это он? Пристраиваюсь рядом и делаю вид, что я боксер с опытом. Провожу у зеркала нырки, уклоны, резкие «двоечки», «троечки». Пусть у него в голове осядет мысль, что я сильнее. Это поможет. На мне надета белая майка, черные трусы с белыми полосками, стоптанные боксерки. Смотрю по сторонам. Все мальчишки друг на друга похожи. Поди-ка угадай, с кем будешь биться? Почему-то совсем не страшно. Возможно, потому, что мне приходит в голову забавная мысль о том, что прыгающие перед зеркалом мальчики напоминают театральную массовку школьного кружка, где через минуту потребуется стайка потешных чертенят. По существу, так и есть. Зрелище. Вскоре эта стайка разобьется на пары и пойдет веселить публику.

В раздевалку вваливается Генка Кирпич и улыбается, глядя на мои трусы. Что такое?

– Старина, у тебя с собой чернила есть?

От Генки пахнет вином. Глаза маслянистые. Движения уверенные, вальяжные.

– При чем тут чернила? – спрашиваю я и уже трясусь от смутной тревоги. – У меня ручка.

– Шариковая? – спрашивает Кирпич.

– Шариковая.

– Тогда быстро в туалет и закрашивай белые полоски на трусах. Как получится. Ну, ты что, в первый раз? Два угла ринга. Синий и красный. Это ж соревнования, а не тренировка. От нашей секции все в синем углу. Поэтому и трусы должны быть синие. Или хотя бы полоски. Мигом давай!

Меня уже нет. Я в туалете. Лихорадочно расписываю белые тряпки на трусах. Смех, да и только, но мне не до смеха. Почему никто не предупредил? Руки вымазал в синей пасте как первоклассник. Губы фиолетовые, потому что пытался продуть стерженек. Теперь я главный чертенок в массовке. Накатывает смешливое настроение. Нельзя. Надо разозлиться на противника. Так учат профессионалы. А у меня никакой злости нет. Но соревнования очень важны. Нужно выйти и постараться победить. Как в любом виде спорта. Свожу брови у переносицы и с гневом думаю, что «красный» боксер будет насмехаться над моими трусами. Этого я ему не спущу. Главное – это придумать, за что разгневаться на противника.

Судья поглядывает на меня с недоумением, прячет улыбку в кулак. Медленно приближается к секундантам, о чем-то шепчется с ними. Потом проверяет перчатки, не сунул ли кто из нас в конский волос какую-нибудь свинчатку? Приглашает поприветствовать друг друга. Передо мной круглолицый рыжий паренек, не похожий на боксера. Зачем он здесь? Выиграть? Но выиграет только один из нас.

Мой секундант – Генка Кирпич. Разминает плечи, басом шепчет в самое ухо: «Сделай его технично. Ты сможешь. Психологически ты его уже раздавил. Выглядишь как смерть с косой. Руби его сразу!»

– Он из центра?

– Из центра. Вишь, как разодет? И глядит свысока. Не подведи.

Гонг. Бой начался.

А дальше все как в ускоренном кино. Начинаю танцевать на ринге. Ногами выплясываю рок-н-рол. Генка что-то кричит, не разобрать. Толпа в зале заводит. В ушах сплошной гул. «Красный» летит на меня, обрушивает удары, но сам закрывает глаза и опускает челюсть. Новичок.

– Лешка, давай! Работай прямыми в голову. Он открыт. В челюсть бей! В челюсть!

– Витек, навязывай ближний бой. Не открывайся. Челюсть закрой.

Три раунда по две минуты. Время как привязанное. Раунд длиться не две минуты, а сто двадцать секунд, и каждая секунда весом с десяток кирпичей. Не понимаю, кто выигрывает. Пытаюсь ударить противника в голову, но проваливаюсь в воздух. Он бьет меня по корпусу и теряет равновесие. И тут мне удается уклониться и провести правый прямой в челюсть. У «красного» появляется кровь на губе.

– Молоток, Лешка. Окропил красненьким. Молоток!

Это мой секундант.

Во время перерыва Генка шепчет, что я выигрываю по очкам. Это я? Выигрываю? По очкам? Черт возьми! Бодрит.

– Нокаутируй его, Леха, сделай красиво. По очкам не то. Надо красиво.

Генка заводится.

В третьем раунде попадаю Витьку в голову, и он падает. Рефери считает до десяти. Нокаут. Адреналиновая волна бьет мне в лицо. Сам чуть не падаю от приступа радости. Я выиграл. Это я-то выиграл? Быть не может. В трусах с нарисованными синими полосками. С фиолетовыми губами. Боже мой! Нокаут. Первый бой на ринге, и нокаут.

Самый торжественный момент. Рефери берет нас за руки, выводит в центр ринга. Выдерживает паузу. В зале тишина. Произносит вслух мою фамилию и резко вздергивает вверх руку. Победа нокаутом. Меня обнимают, хлопают по плечам. Краем глаза замечаю, что из губы моего противника по-прежнему сочится кровь. Черт возьми. Я победитель. И все-таки подавленный вид «красного» вызывает во мне жалость. Подхожу к нему, жму руку в перчатке, говорю, что он хороший боксер.

– Ладно, – улыбается он. – Не корову проиграл.

Спускаюсь в раздевалку. И сразу в душ. Теплая струя воды падает на лицо, обжигает ссадины от касательных ударов противника. Гляжу под ноги и смеюсь. Фиолетово.

Тихая Серафима

Она начинала собираться всегда в одно и то же время – за сутки до Рождества. Сначала ей приносили зеркало, которое запрещали держать при себе в палате, и Серафима приводила в порядок лицо. Потом надевала серое вязаное платье, закалывала волосы, и вертелась у серебристой амальгамы, словно девушка перед первым свиданием. Морщины исчезали, точно по волшебству, тихая печаль в глазах и уголках губ сменялась искренней детской радостью. Старушка преображалась, становилась похожей на ангела – тихая, улыбчивая, светлая, с большими слезящимися глазами.

Санитарки несли ей из приемного покоя зимнюю шубу и сапоги, а она, складывая личные вещи из тумбочки в узелок, тихо приговаривала:

– Сегодня он приедет на машине и заберет меня. Николай мой хороший. Золотой зять. У него своя машина. С дочкой приедут и отвезут меня в деревню. Не хочу я умирать в городе. Хочу ближе к родителям.

Вокруг девяностолетней Серафимы Ивановны начиналась суета, а ей это нравилось потому, что в полдень за ней должен был приехать любимый зять, и отвезти ее на родину.

Кроме нее, в палате лежали трое: все инвалиды по органическому заболеванию головного мозга. Почти и не говорящие. Серафима Ивановна прощалась со всеми, как с родными, расцеловывала санитарок, медсестер, врачей и выходила в коридор… ждать.

За окнами с решетками вьюжило, в больнице было тепло, но пахло не мандаринами, а карболкой. Украшенная елка свисала с потолка вниз головой – задумка заведующего отделением.

Проходил час-другой. Никто не звонил в дверь клиники, зять не приезжал. Серафима Ивановна растерянно улыбалась и начинала оправдывать Николая:

– Ну, знаете, мало ли что? Может быть, на работе задержали? Он ведь на ответственных должностях. Он добрый. Переживает, поди, больше меня. Задерживается. А дочка без него не приедет. Они у меня хорошие. В церкви на Рождественской венчались.

Ближе к вечеру санитарка уговаривала старушку раздеться и прилечь отдохнуть, та соглашалась. Серафиме Ивановне делали успокаивающий укол, и она погружалась в сон. А во сне улыбалась. Возможно, видела, как ее зять приезжает за ней на машине и увозит на родину.

Когда дежурил заведующий отделением, он пояснял молодым врачам:

– Каждый год накануне Рождества в ней срабатывает какой-то странный механизм включения памяти. Вот уже несколько лет. В один и тот же день. Не могу объяснить. Несколько лет назад в это время года ее привез сюда на машине зять Николай. И попросил на время принять старушку, потому что она стала обузой в семье, забывала закрыть дверь, несколько раз чуть не сожгла квартиру, газовые конфорки опять же. Старческая деменция, маразм. Чтобы больная не противилась, Николай этот пообещал старушке, что заберет ее накануне Рождества и отвезет на родину, как она хотела. Прошел год-другой. Потом мы узнали, что вся их семья попала в автокатастрофу. Не выжил никто. Забирать старушку некому. Рассказать правду пытались, да она руками машет. Не слушает. Говорит, что зять ее золотой человек. Что он приедет и увезет ее. И так с ней происходит много лет. Мы уже привыкли. Санитарки жалеют Серафиму. Наступает канун Рождества. Она просыпается первая, начинает петь, улыбаться, просит принести зеркало. Готовится к приезду зятя. Тихая она. Хоть и зовут Серафима, огненная то есть. Нет, тихая. Утром проснется после укола, ничего не помнит. И так весь год.